***
Прости меня, Гирке, за то, что я такая. За то, что не называю тебя по имени даже по памяти, даже в трауре. За то, что холодная и острая на язык. За то, что ты был, Гирке, прости меня. Я отвратная, Гирке, а он едет. Я ослабла, Гирке. Два года – это много, а он победил. Он победил, Гирке, и он возвращается. Глупости это всё, что огонь плавит лёд. Лезвия режут лёд, и режут с мясом, до упоения, до взрыва, до искр из глаз. Так он режет меня. Я недостойная дочь своих родителей, Гирке, но моя маска пошла трещинами, а он едет, Гирке. В Альт-Вельдере пресная вода, Гирке. Здесь вообще всё пресное, и я не могу больше. Знаешь, Гирке, каково это – когда снаружи на горле воротник, а изнутри – железный ржавый обруч, неполированный, острый, и неизвестно ещё, что давит на горло сильнее и сколько продержится шаткая твоя голова. Я схожу с ума, Гирке. Я скоро стану буйно помешанной. А он едет, Гирке. Ты умер, Гирке. Ты утонул два года назад, Гирке, уходи.***
Графиня не выходит встречать, как делала это обычно, и Савиньяку это не нравится. Он сам проходит в замок, сам поднимается на второй этаж, сам отсылает что-то лепечущих слуг и сам проходит в комнату. Ирэна сидит спиной, она в сером, и Лионель в свете умирающего осеннего солнца видит, что в каштановых, как у брата, волосах нить за нитью проскальзывает серебро. Графиня не оборачивается, а Савиньяк не подходит. Ирэна поднимается со стула, проходя к окну, и Ли думает, что у выходцев кожа и то должна быть ярче, а тут она белая, как мрамор надгробий, и сама женщина похожа на надгробное изваяние, на скорбную найери, только у скорбных найери не бывает таких синяков под глазами и такого лихорадочного румянца. Найери не чувствуют, не видят, не слышат. Поэтому они и вечные. Ирэна делает шаг, другой, походка выходит неровной, и Ли сам шагает вперёд, но графиня отшатывается, пытается удержаться и, вопреки собственным движениям, хватается за его мундир в неловкой попытке удержаться на ногах. Лионель подхватывает её, графиня дёргается и затихает на его груди, дыша урывками. Видимо, из-за корсета. Прижимая к своей груди хрупкую, полупрозрачную, почти неживую женщину, маршал вспоминает, какой она была два года назад. Какими они все были два года назад. Тогда она была герцогиней Придд и графиней Гирке-ур-Приддхен-ур-Габбенхафт, льдом, упоительно пахнущим лавандой, ледяным, острым, прекрасным. Тогда он был отправляющимся на войну маршалом, который был здесь и сейчас и нигде больше. Тогда был жив граф Гирке. Тогда она уезжала, а он оставался, но она смолчала, и он ничего не сказал. Тогда никто не думал, что всё будет так. Тогда никто не думал, что Ирэна сломается. Графиня вздрагивает, сжимает пальцы на его плече и поднимает на него взгляд. Если бы Савиньяк не был боевым маршалом, командующим армией, он бы вздрогнул. Аквамарин глаз Ирэны замутился, пошёл трещинами, в его глубине скрылось что-то жуткое, холодное, злое. Безумное. Графиня вырвалась из его объятий, подошла к окну и заговорила: - Приятно видеть вас, граф, - а голос остался прежним – холодным, выверенным до малейшей интонации, и кажется, что всё так, как было два года назад, а потом Ирэн оборачивается, и Ли накрывает аквамариновым безумием, как обвалом, как волной, как лавиной. - Ты жив. Уезжай. Лионель смотрит на неё неотрывно с полминуты, а потом кивает, разворачивается и уходит. Он поговорит с ней позже, или она сама к нему придёт. Не важно. А Ирэна оседает на пол у окна и начинает смеяться – хрипло, заполошно, захлёбываясь и запрокидывая голову, тело сотрясается в судорогах, и графиня понимает, что сумасшедшая. А ещё, отстранённо, остатками здравого разума, она понимает, что выпроводила Лионеля, да и зачем она ему, безумная. Совершив над собой усилие, графиня поднялась с пола, поправила причёску и села за письменный стол. У неё с детства выходило неплохо рисовать. Он уедет, а у неё останется портрет и память. Если память не разобьётся так же, как лёд, затопив всё глухим металлическим маревом. Но портрет-то всё равно останется. Его надо рисовать не чернилами, а красками на большом холсте, чтобы передать всё, но ей всего не надо, всего ей будет слишком много, ей и малой толики много, и того, что он дал ей два года назад. Она вконец обезумеет, если получит ещё хоть немного.***
За окном опрокинулась чернильная беззвёздная марагонская ночь. Лионель сидел у стола и размышлял. О том, что было два года назад. О том, что было не сказано, о том, что было отравлено. Тогдашняя графиня Гирке – прямая спина, равнодушное бледное лицо, поджатые губы, ледяные пальцы и абсолютно отрешённый голос. Тогдашняя графиня Гирке ехала из Васспарда в Альт-Вельдер и была вынуждена остановиться в замке, в котором временно было расквартировано командование в лице маршала Савиньяка. Она жила там неделю, а уезжала, оставив Лионелю на память пару ночей и пожелание не вернуться из этой кампании. Он вернулся, но что стало с ней? Нынешняя графиня Гирке – заполошное дыхание, нервная дрожь пальцев, тёмное безумие в глубине аквамариновых радужек и половина волос – седые. Голос прежний, да. Ему здесь два дня – не больше. Победителю дриксов надо прибыть вместе со своей армией в столицу, но как её – такую – оставить здесь? Как она стала такой? Ледяная герцогиня, дочь супрема Вальтера, сестра герцога Валентина? Уставшая сломавшая женщина. Женщина, которую он не сможет оставить. А что для неё сделать? Что он сможет для неё сделать?! Бессилие бесило, и Лионель позвонил в колокольчик для слуг. Пришедшему было велено принести три бутылки Слёз и бокал. Приказ был выполнен неукоснительно и быстро.***
Он здесь, Гирке. Как думаешь, могут найери любить, Гирке? Может любить надгробный мрамор? Ледяная Ирхен – так меня называл Джастин. Джастин мёртв, Гирке, а когда я буду? Мне до полного помешательства пара его слов, Гирке. Он скоро уедет, Гирке, и тогда я совсем сойду с ума. Вальхен приедет, а я безумна. Я буйно помешанная, Гирке. Оставь меня, Гирке. Оставь не-свою сумасшедшую.***
Утро пришло в замок холодом и тишиной. Слуги не рисковали беспокоить гостя и боялись заходить к хозяйке. Лионель, осознав, что заснул за столом и, кажется, остался без шеи, поднялся со стула и, размяв затёкшую спину, вышел в коридор. Тишина в Сэ обычно была уютной, как перина, она глушила звуки, а не была априори их лишена. В Альт-Вельдере тишина была немой, безъязычной, мёртвой. А дверь в спальню графини была запертой. Маршал решил, раз уж он поднялся, промять Грато, и вышел во двор. Ранняя осень Марагоны не отличалась ни приветливостью, ни теплом. Грато приветственно фыркнул, переминаясь в ожидании прогулки. Лионель сам оседлал мориска и выехал за ворота.***
Ирэн стояла у окна и смотрела. Он уехал. Нет, он обязательно вернётся. Он без шпаги. Он должен вернуться. Шатким, нетвёрдым шагом графиня дошла до постели и, присев, расхохоталась. Жуткий, безумный, шипящий смех вырывался из горла, перебивая дыхание и увеча не желающие складываться в оскал губы. А потом смех кончился, резко, как вино в бутылке, и полились слёзы. Беззвучные рыдания сотрясали хрустальное тело Ирэн, грозя разбить его на тысячи острых, но кристально чистых осколков. Она сидела, прислонившись спиной к столбику кровати, и плакала, плакала, плакала. Она уже почти ничего не видела из-за слёз, но они лились и лились, а в ней больше не было сил их остановить. В ней больше не было сил.***
Лионель начал зябнуть, когда вдалеке показались стены замка. Слуги вышли к нему, но он отослал их, посчитав мерзким пользоваться их помощью, когда те бросили свою госпожу. Чем ближе была нужная дверь, тем хуже шли ноги и сильнее сдавал голос. Дверь была не заперта. От открывшейся картины сердце маршала пропустило пару ударов. Ирэн сидела на кровати и сотрясалась в беззвучных рыданиях. С его места был виден только профиль, но губы были искусаны, а глаза покраснели так, будто она плакала уже не первый час. Лейе Абвение, может, она с самого утра так сидит? Ирэна обернулась и столкнулась взглядом с тёмными агатами глаз Савиньяка. Жалкая попытка улыбнуться не увенчалась успехом. Уголки губ предательски подрагивали, не желая подниматься. Шаг, другой, третий, как же тяжело идти! А у её губ привкус крови и этих безумных слёз – прежняя Ирэн никогда бы не стала так плакать. Она робко поднимает подрагивающую руку и зарывается в его волосы, и руки у неё ледяные, как у утопленницы. Найери. - Я уезжаю через час. – недрогнувший голос произнёс совсем не то, что хотел, но что делать, если он не может ей – такой – помочь, а просто смотреть на это даже у него не хватает сил?!***
Маршал Савиньяк готов был признать поражение, собственноручно седлая коня в пустом дворе. За спиной должен был остаться чужой замок, чужие люди и своя до злых слёз женщина, вот-вот могшая стать чужой. Полководческие таланты изменили маршалу – он не знал, какую стратегию тут применить. Перевязь надета, шляпа оправлена, подпруга проверена. Он может ехать. И он поедет, потому что, если он останется, он взвоет тут от бессилия. Шелест юбок за спиной отдаётся в ушах залпами тяжёлой артиллерии. Грато готов сорваться в галоп, но хозяин стоит, не в силах ни вскочить в седло, ни обернуться. Один удар сердца, второй, третий … - Постой… - Фраза к концу скатилась в полушёпот, и Ли неверяще обернулся на стоящую в десятке шагов графиню. Аквамарины глаз Ирэн были чисты как горный лёд.