Give your heart a break

Однажды Циско просто не выдерживает. С него хватит всех этих «встреч с выгодой» и игр в безразличие и независимость. Он ставит все на красное, зная, что-либо проиграется в пух и прах, либо выйдет победителем. И он готов на это, потому что с такой опасной работой, очень быстро и очень отчетливо понимаешь, что слишком жизнь коротка, чтобы тратить ее на вечное пребывание в каком-то пограничном подвешенном состоянии. Циско берет ситуацию в свои руки, и Хартли, так привыкший устанавливать правила и дергать за ниточки, не сразу понимает, что происходит. Если есть что-то, что Хартли Рэтэуэй ненавидит больше, чем ускоритель частиц, то это терять контроль. — Mon chien est sale, — выдыхает он, и Циско не удивлен переходу на французский — Хартли всегда фигурничает, когда чувствует, что ему защемили хвост, — больной ненормальный ублюдок. Что ты делаешь, — из-за всех сил старается звучать дерзко, — гребанный ты слюнявый щеночек? Циско, несмотря на всю ситуацию, хихикает, и звучит это по-детски очаровательно и пугающе безумно одновременно, так, что Хартли- пусть и на одно мгновение- теряет лицо, показывая, насколько он выбит из привычной колеи. —Я люблю тебя, придурок, — рот Циско полон смеха и не растраченных поцелуев, но он намерен исправить это, он готов рискнуть, готов отдать все, и ни секунды не сомневаться в том, что делает; Циско слишком долго сомневался и больше не хочет, и больше не будет, ему кажется что н и к о г д а, — я люблю тебя, гребанный ты придурок, перестань уже делать вид, что тебе это противно! Все стихает, грязная, пропахшая бог знает чем комнатенка, так не похожая на место, в котором мог бы жить такой чистюля и позер, как Рэтэуэй, увязает в тишине, как пчела вязнет в патоке, но только на пару мгновений. —А мне противно, —выплевывает Хартли, прямо в это наивное милое личико щеночка, вообразившего себя грозным волком, — мне противны эти сопли, которые ты выдаешь за чувства, мне противны эти слюнявые ребячьи тисканья, и, что самое главное, Цискито, мне противен ты, почему-то решивший, что между нами может быть что-то большее, чем ничего не значащий секс. Перемены это всегда страшно, но только Хартли сдает свои позиции настолько по-мудачески, упираясь всей душой и отплевываясь ядом. Его лицо, вначале будто бы даже потерянное, теперь не выражает ничего, там привычная маска высокомерного выродка и Циско отказывается в нее верить. Теперь -отказывается. —Нет, это не так, — он отстраняется и трясет головой, чтобы убрать длинные пряди с лица, все еще удерживая Хартли на месте, буквально придавив его к продавленной софе, ставшей местом действия их маленькой драмы. В первый раз, когда Циско попал в эту квартиру, он, по началу удивившись тому как здесь грязно, решил для себя, что место и обстановка временного пристанища Рэтэуэя, идеально подходят к его сущности-все было таким же дерьмовым, как он сам. Но теперь, задавшись целью и потратив уйму времени на то, чтобы найти ответ на вопрос «да что с этим парнем не так?», он думает, что это место идеально подходит Хартли, потому что оно такое же пустое, как вся его жизнь. А его жизнь пуста, потому что он сам, того не осознавая, оттолкнул всех и вся, упустил каждую из представившихся возможностей, законсервировался самодовольством и уверен, что во всех его муках виноват чертов мир. —Это не так, — говорит Циско, — ты и сам это знаешь и поверь, твой язык не отсохнет, если ты хоть раз в жизни скажешь что-то правдивое. Ты хочешь, чтобы тебя любили, тебе нужно, чтобы тебя любили, и на самом деле тебе почти уже все равно, кто это будет, потому что ты, чувак, в полном отчаянии, — он чувствует, как парень под ним дергается всем телом, а потом вдруг обмякает, расслабляясь практически полностью. Циско чувствует мягкую вибрацию, проходящую сквозь все его существо, и даже не сразу понимает, что это Хартли смеется, нет, заходится в приступе смеха, что больше похоже на истерику. Ему думается, что это очень качественная имитация, искусная игра, тонкое притворство, ведь Хартли достиг большого мастерства в подделке чего угодно, включая собственную жизнь. —Я в отчаянии, правда, Цискито? Ты видишь меня насквозь: бедненький брошенный всеми Хартли, которого никто никогда не любил, — Рэтэуэй медленно тянет гласные, смотрит искоса, склонив голову в бок. Его дыхание давно выровнялось и совершенно очевидно, что контроль над ситуацией снова перешел в его руки; Хартли был уверен в себе, даже будучи растрепанным, потным и прижатым к софе, в своей же долбаной квартире.— Или, — говорит он тверже и все более глумливо, — это ты единственный, кто здесь в отчаянии, Цискито. Маленький славный мальчик, который так жаждет одобрения: родителей, Уэллса, его новой быстроногой игрушки, этой ледяной докторши, которую ошибочно принимает за подругу или даже сестру… Малыш Цискито так старается, так хочет выслужиться, так хочет получить одобрения, сладкую косточку; лезет из кожи вон, машет хвостиком… Ты—глупый щеночек, Рамон, и никогда не будешь кем-то большим, кем-то значимым, кем-то важным, — он говорит будто бы сочувственно, почти что нежно, но его выдает взгляд, жесткий и полный разъедающего душу презрения, скопившейся злобы —Ты никогда не сможешь быть на равных ни с кем из тех кем ты так восхищаешься и к кому так стремишься, Цискито. Ты, именно ты, хочешь любви. И ты думаешь, что нашел ее, в искалеченном человеке, от которого все отказались. Потому что ты думаешь, что он такой же, как ты. Ты проецируешь свои щенячьи потребности и желания на него, и тебе кажется, что он так же нуждается в гребаном тепле, как ты сам. Но я не ты, Цискито. Мне не нужно одобрение, уважение или любовь, потому что я уважаю себя сам. Я люблю себя сам, Циско, я знаю себе цену и этого мне достаточно. И мне не нужны ни спасение, ни твоя любовь, — он делает глубокий, но совершенно ровный вдох, — так что если ты вдруг решил, что что-то значишь для меня, то знай, что можешь катиться от сюда ко всем чертям. Его голос—чистый лед, думает Циско, и ему плевать насколько банально это сравнение. Прозрачный холодный и безжизненный лед. Ровный-ровный, лишь несколько еле заметных сколов-неровностей: он чуть-чуть не дотягивает, чуть-чуть не доигрывает, чуть-чуть не уверен во всей своей хитро выстроенной защите. Совсем чуть-чуть, но этого хватает, чтобы продолжить слушать, не потеряв равновесия. Хартли продолжает говорить, Хартли ничего не замечает, Хартли даже предположить не может, что кто-то, а уж тем более Циско, смог узнать его настолько хорошо. Так хорошо, чтобы суметь выучить все его броские приемчики, все его манипуляторские замашки. Бить по больному, чтобы прикрыть свои тылы — излюбленная стратегия Хартли. Не самая хитрая из всех доступных ему манипуляций, но достаточно броская и действенная, и уже столько раз спасавшая его эгоцентричную задницу. Он и сам попадался на эту уловку, бесчисленное множество раз, осознавая, каким лопухом он был, когда уже ничего нельзя было исправить. Это была старая знакомая им обоим игра, по годами отработанной Хартли схемой. Разве что в этот раз Циско не даст ему победить. —Найди себе другую игрушку, которую можно слюнявить и изображать рядом с ней в защитника, — увлеченный своей жестокой игрой, получающий удовольствие от ложного ощущения всемогущества, Хартли будто бы не замечает того, что ему перестают верить; что пока он говорит, то что уязвило вначале, уже подверглось анализу и поделилось на ноль. Хартли не может предположить, что наивный щеночек отрастил собственные клыки и взялся менять правила, —А я спасаю себя сам. Не успев сдержаться, Циско смеется ему прямо в лицо. Циско понимает, что делает это очень зря и к тому же очень в стиле самого Хартли, но не может упустить внезапно выпавший шанс покрасоваться: это такой душевный порыв, на грани не то с хулиганством, не то с безумством. —Закончил свою супер- крутую разоблачительную речь, приятель? — он улыбается очень довольный собой, зная как Хартли ненавидит эту его улыбку, —Ты можешь сказать что угодно, но ты ни за что не сумеешь доказать это. Он не дает форы, время на раздумья или хотя бы осознание сказанного- он просто действует. Возможно смелее и решительнее, чем за всю свою жизнь. И может, в его жизни были ситуации, которые куда больше заслуживали такой полной самоотдачи, но Циско плевать. Он больше не будет устанавливать себе границы дозволенного. Все, что происходит сейчас, имеет смысл для него, и это достаточная причина для любых усилий. Циско не думает— он живет; поцелуй за поцелуем, прикосновение за прикосновением, всю эту сложную, докрученную некогда в сознании, конструкцию, он хочет донести до Хартли. Хартли едва может дышать, он задыхается, не зная точно, что тому причина: нехватка кислорода или переизбыток ощущений, неспособность выносить это больше. Прикосновения Циско — почти обжигают, и здесь нет никакого переносного смысла, его руки и губы такие горячие, что все ласки и поцелуи больно терпеть, а Хартли и не терпит, не хочет, не может больше… Он пытается вырваться, пытается отстраниться, пытается вспомнить, куда нужно бить и на какие точки нажимать, но в голове- пусто, в голове нет ничего, есть только Циско, Циско, Циско. Ураган по имени Циско разрушил все что было до, стер без остатка, не оставил ничего, кроме себя. Хартли брыкается и хнычет, Хартли рычит проклятья, еле сдерживаясь, чтобы не сорваться на унизительный скулеж. Получается очень и очень паршиво. У Хартли выходит не скулить, только потому, что он едва успевает проглатывать вскрики. —Я тебя ненавижу, —шепчет он яростно, —я тебя ненавижу, — ему уже не скрыть отчаяние, — ненавижу -ненавижу-ненавижу, и ты знаешь это, и никогда не изменишь это, —, а потом внезапно все вокруг расплывается, и Хартли больше не в силах что-то говорить. Он начинает понимать бессмысленность своих попыток, хотя и не готов в этом себе признаться. Бывают ситуации, когда не нужно думать и анализировать, и это дается легко, просто потому что для самопогружения нет возможности. Циско чувствует, как Хартли постепенно теряет связь с реальностью, и это все что ему сейчас нужно. Чем бы ни закончилось это выяснение отношений, последствия будут серьезными и от этого они уже не смогут отмахнуться и сделать вид, будто ничего не было и можно продолжать так, как было. Циско понимает это, и Циско не хочет об этом думать, он просто ловит момент, и это, наверное, лучшая его идея из всех, за последнее время. Он выцеловывает каждую родинку на не скрытой рубашкой коже Хартли, попутно стягивая с него одежду, чтобы дать себе больше простора для действий. Родинок, на бледной, будто молоком облили, коже Рэтэуэя, больше чем звезд на небе, и Циско чувствует себя бесстрашным исследователем, с каждым поцелуем все больше и больше познающим бескрайнюю вселенную. Его вселенная, раскинувшаяся под ним, взмокшая растрепанная раскрасневшаяся и окончательно примирившаяся с его бескомпромиссной жаждой познания, лишь дышит тяжело, вздымая грудь и стонет протяжно и отчаянно, если переусердствовать с натиском. Сейчас Хартли не смог бы вырваться из его рук, даже если бы очень захотел- достигнув точки невозврата, он остался совершенно беспомощным, оказавшись полностью во власти своего любовника. Хартли только подставляет шею под поцелуи, поддается корпусом на встречу ласковым рукам, своими зарываясь в длинные глянцевые пряди, почти не осознанно, будто завороженный, накручивая их на пальцы. Несмотря на все обстоятельства, это так похоже на чертову романтику и у Хартли в жизни не было ничего подобного. В самый первый раз, когда его самый первый парень вышел из себя, он попал в больницу, весь в царапинах и кровоподтеках, будучи почти не в состоянии вспомнить, что произошло. Так Хартли лишился девственности, парня и семьи, которая обо всем узнала и отказалась от него, вычеркнув его и из списка наследников и из своей жизни, навсегда. Его второй парень, полная противоположность первому, казалось бы, был готов ждать столько, сколько потребуется, ради комфорта любимого человека. Все эти установки продержались недолго, растворившись в нескольких бокалах пропущенных с друзьями, и по возвращению домой обратились в сцену с рукоприкладством. Вначале Хартли был обвинен в отсутствии понимания, совести и чувств, а затем оказался прижатым к стене, но наученный горьким опытом спасся, успев дотянуться до стоящего на тумбочке вазона. Осколки вазона и осколки разбитого сердца смешались воедино, брызнули во все стороны, заплясали перед глазами яркими пятнами, и едва осознающий себя, оцепеневший от ужаса Хартли, чудом нашел в себе силы вызвать скорую и исчезнуть из квартиры, как только обрел способность двигаться. Хариссон Уэллс оказался третьим в этом печальном списке, и все вначале казалось сном на яву, сбывшейся заветной мечтой, в которой такой удивительный человек, как Уэллс, считает его не только своей правой рукой, но и кем-то гораздо более близким. Хартли, за всю свою жизнь не чувствовал себя таким значимым и живым, и поэтому молчаливо терпел всю невнимательность, всю грубость, всю жестокость, которая обрушивалась на него наедине, стоило чему-то в лаборатории пойти не так. Когда Хартли остался на улице, выброшенный как ненужный отработанный материал, как испорченная вещь, как что-то, от чего нет ничего, кроме беспокойства, он понял, что не позволит себе снова пойти на поводу у чувств, никогда больше. И все шло строго по плану, с того самого момента, как он и Циско ввязались в некое подобие отношений: Хартли тщательно возводил стены, устанавливал свои правила, продумывал каждый новый шаг. Всего пару стычек и они смогли договориться, до сих пор существуя в удобных Хартли условиях, под которые Циско просто пришлось подстроиться и ничего непредсказуемого не могло произойти. Хартли был даже уверен, что морально сильнее Циско и никогда не потеряет своей власти. И вот сейчас, он снова допускает ту же ошибку, что и прежде, в четвертый раз, попадая в западню из собственной беспечности, и все повторяется снова. Но эта нежность, эта преданность, этот взгляд, которым Циско смотрит на него, изредка переставая терзать его ласками, чтобы глотнуть воздуха, лишают всякой воли, желания и возможности бороться. Все что Хартли может сейчас — бездумно водить руками по волосам Циско, не давая страху завладеть им, взять над ним верх; он знает, что в страхе нет смысла, он знает, что все равно не сможет спастись, чтобы  ни произошло. Он не знает, что может произойти и на что способен Циско сейчас, отбросив все, ставшие бессмысленными, ограничения. Хартли Рэтэуэй, приспособившийся за годы бытия аутсайдером, наверное, ко всему, что только можно; изворотливый, жесткий, почти жестокий, закрывшийся ото всех щитом из цинизма и искусной актерской игры, Хартли Рэтэуэй, сейчас совершенно безвольный, сдавшийся на милость. Он только шепчет тихо, почувствовав, как руки любовника тянутся к его ремню: —Не надо, — и уже совсем тихо, почти беззвучно, но умоляюще, добавляет, — пожалуйста. Циско останавливается—тут же— отстраняется, заглядывает в лицо, изучает внимательно, будто пытается прочесть что-то. Глаза Хартли мокрые от слез, веки опухли от соли, и очень хочется дотянуться рукой и по-детски потереть их кулаком. Вместо этого он просто зажмуривается и поддается вперед, уткнувшись щекой Рамону куда-то в район плеча. Они лежат так некоторое время, совсем не двигаясь, под толстым слоем тишины, который нарушается только редкими всхлипами, когда Хартли не успевает поймать очередной, уже готовый вырваться откуда-то из груди. В какой-то момент Циско, не в силах больше слышать это, тянет руки, чтобы обнять его, и оказывается отброшенным в сторону. Хартли, явно потративший на этот маневр остаток сил, тяжело, будто рвано, дышит, сев на софе и обхватив колени руками. Сравнение с обиженным на весь мир ребенком или озлобленным уличным котенком, лезет в голову Циско само собой. Даже когда Хартли, наконец, начинает говорить, впечатление только усиливается и Рамону требуется много сил, на то чтобы сдержать такую не подходящую ситуации улыбку. —Что ты хочешь от меня? — говорит Хартли жалобно, растеряв всю свою былую спесь и ярость, — Что ты лезешь ко мне? Малышу Цискито не додали любви, человеческого тепла, заботы, бедный-бедный Цискито…—он глумится уже из последних сил, по инерции, на грани новой истерики, — Что ты, черт возьми, хочешь от меня?! Что я могу тебе дать? Тебе нужен кто-то живой, кто-то теплый, а я … —захлебывается, словами и рыданиями, — оставь меня в покое- шепчет, еле слышно, —оставьте меня все в покое …они все меня предали или бросили…они все понимали что я им не нужен, Циско, рано или поздно., — он наконец смотрит ему прямо в глаза, уже спокойно, но с такой душераздирающей тоской, что Циско не выдерживает и отводит взгляд в сторону; туда где на тумбочке стоит вазон с цветами — единственная красивая вещь во всей квартире, такая неуместная здесь — И ты поймешь. Не обманывайся. Не обманывай меня. Я устал обманываться и надеяться, я устал. Они снова молчат, и снова тишину нарушает только Хартли, чье дыхание никак не может выровняться после истерики. Циско понимает, что это его шанс, что это решающий момент, что надо что-то сказать, надо что-то сделать, что-то такое, что не оставит Хартли никаких лазеек и других вариантов. Это должно быть что-то убедительное, что-то эффектное, но обдуманное, в духе хитро сочиненных планов самого Хартли. —Ебучий ублюдок, — в конце концов, говорит Циско, обрывая затянувшуюся паузу; он сам никогда не выбирает слишком сложные планы, — Конченный маленький гаденыш. Если ты думаешь, что от меня так просто избавишься, то ты просчитался —он поднимается с пола и сгребает Хартли в охапку, опрокидывая спиной на софу, — крупно просчитался, чувак, — шепчет он ему уже в губы, заглушая все протесты, все возражения, стирая любые страхи и сомнения, которые могут быть у Хартли.