Ежевичное вино

Душные улочки дистрикта пустуют в этот ранний час. Мужчина, пошаркивая, бредет по заросшей тропинке. На месте сутулых домишек вдоль дороги путаются темные стебли ковыля. Этот безлюдный пустырь, превратившийся в братскую могилу, раньше называли Шлаком. Налипшая на кроссовки грязь засохла и комками остается на влажной траве у обочины. Старик хрипло кашляет, встряхивает головой и сутулится еще сильнее. Роса свежим туманом ласкает кроны деревьев и бьет в ноздри, а его штанины уже намокли. Колючий бурьян все ближе, а дыхание тяжелее. На распутье седой скиталец вдруг замирает, хмурится, будто забыл, куда идет. Потирает затылок, почесывает щетину. Первые лепестки солнца уже расцветают на горизонте, а он все еще в оцепенении у кромки чертополоха. Оглядевшись вокруг, победитель все же робко заходит в жесткую траву: бредет по желтому морю, пока его слабые ноги путаются в длинных стеблях, а репейники цепляются за поношенную рубашку. Проходит не меньше часа, прежде чем он, наконец, одобрительно кивает нескольким кривым деревцам у кромки поляны и усаживается прямо на сырую траву. Прячет свою седину среди вяленых колосьев вереска и зверобоя, морщинистыми руками поглаживает влажную землю. Хеймитч уверен, что нашел то самое место, хотя его мысли растворяются в ледяной пустоте разума. Он не замечает приближения мужчины. Блондин у дороги прихрамывает, но переходит на бег, завидев знакомую макушку, припорошенную сединой. Мука пачкает серый рукав старика, когда пекарь берет его под локоть: — Пойдем домой, — Пит легонько подталкивает ментора на тропинку. Старик не упирается, лишь бормочет: — Это было что-то очень важное. То, за чем я сюда пришел, но я не могу припомнить. Серые глаза порядком потерявшие цвет, поблекшие, влажные, с красными ниточками вен смотрят на Мелларка так растерянно из-под кустистых бровей. Паутинки морщинок опутали лицо Хеймитча уже лет двадцать назад, но парень не может не сокрушаться при виде бледной копии своего наставника. Под тяжелым взглядом Пит качает головой, а Хеймитч вновь хмурится, пытаясь припомнить. Мысли плывут мимо, словно косяк рыб, но стоит только протянуть руку к скользким созданиям, и он не может ухватить ни одну из них даже за хвост. Сбивчивый ритм шагов раскатом гремит по пыльной земле, небо начинает светлеть, а оба спутника молчат. Мир вокруг еще пахнет рассветными звездами, но тьма нехотя отступает под натиском зажигающихся в окнах ламп. — А куда мы идем? — вдруг подает слабый голос старик, и и глаза его трибута наполняются жалостью. — Я хочу тебе помочь. Мы тебя переоденем и напоим горячим чаем. Ты весь промок. На бледных губах расцветает беззубая улыбка, так напоминающая прежнюю ухмылку мужчины. Пит тоже позволяет себе улыбнуться, но его сердце громко ухает за решеткой из костей и сухожилий, когда Эбернети произносит: — Ты ведь местный пекарь, да? Кажется, я тебе видел, но запамятовал имя. — Пит, — дрожащие губы уже привыкли знакомиться заново каждый день. — Пит Мелларк. — Точно о тебе где-то слышал, — по-старчески насуплено бормочет Хеймитч. — Только не могу припомнить где. — Ты меня знаешь, — продолжает мужчина, — тебя зовут Хеймитч Эбернети. Это Дистрикт Двенадцать, а в этом доме мы живем, — шершавая ладонь указывает на бревенчатое здание напротив. Старику место кажется смутно знакомым, впрочем, как и все вокруг. — Видишь женщину на крыльце? Это моя жена, Китнисс. Льняное платье хлопает на ветру, непослушные волосы растрепались в длинной косе. Охотница переступает с ноги на ногу: она вся дрожит от холода, стоя босиком на бревенчатых ступенях. Хмурое выражение лица что-то смутно напоминает Хеймитчу. Растерянный взгляд недоверчиво касается лица пекаря, и он отвечает на немой вопрос ментора: — Да, и с ней ты тоже знаком. По-осеннему холодное небо темнеет, пока Пит помогает Эбернети зайти внутрь. Облака роняют первые слезинки, а супруги стягивают с поникших плеч старика потертый пиджак, снимают с него дырявые ботинки, оставляя пропойцу зябнуть и поджимать пальцы на ногах. Пекарь вешает свой плащ на гвоздик в прихожей и успевает мимолетом чмокнуть жену в макушку. Она хмуро кивает ему, качнув головой, берет ментора за плечи и ведет наверх, в его комнату. Древесина протяжно стонет под легкими шагами охотницы. Победитель растерянно оглядывается на женщину за спиной. Ее стальной взгляд смягчается, заметив водянистые радужки напротив. Хрупкая ладонь поглаживает Хеймитча по спине, а Китнисс бормочет: — Все будет в порядке, мы сейчас тебя согреем: укутаем в одеяло и напоим горячим чаем. Мужчина моргает и вновь передвигает непослушные ноги. Слово «напоим» отчего-то кажется ему таким знакомым, уютным, будто старый плед. Это чувство близкого, но такого чужого преследует его последние годы. Хеймитчу так отчаянно хочется вспомнить, какими были его мысли сутки назад. И он старается: напрягает старческие извилины, сопит и кряхтит, хватается за седую голову, бьет по заросшим щекам, иногда даже плачет. Безуспешно. Все, чего ему удалось добиться — это усталые глаза девчонки и неуклюжие попытки мальчишки успокоить буйного победителя. Китнисс помогает ментору забраться наверх, бормочет что-то о прогулке завтра утром, если он захочет, когда их прерывает громкий звон из-за угла. Вопль хрупкого стекла, что разбилось об пол, и отрывистое шиканье. Эбернети начинает искать источник звука, вытягивая шею. — Рой, я тебя прекрасно слышу, — прикрикивает женщина. Два больших голубых глаза виновато смотрят на них, пока мальчик стряхивает пепельные пряди со лба. — Мама, я не специально. Ваза сама упала! — обиженно тянет малыш. Темные брови Китнисс сходятся на переносице, но напряженная линия губ смягчается. — Поговорим об этом потом, так и передай Элизе. В мальчишеских глазах плещется страх и обида, когда сестра выходит из укрытия. Выражение ее лица так напоминает материнское, что Рой вздрагивает. — Ничего тебе доверить нельзя. Слишком маленький еще, чтобы быть бесшумным. Вот я настоящая охотница! — она гордо вздергивает подбородок, малыш дергает плечом, насупившись. Ждет, пока Элиза отойдет на пару метров, а после тихо бормочет, пока семенит за сестрой: — Я, вообще-то, хочу стать пекарем, а не охотником. Мать семейства едва успевает достать Хеймитчу шерстяной свитер из шкафа, как Пит уже несет чай и свежие баранки. Через плечо перекинут колючий плед, а на шее красные пятна от плотного ворса. Китнисс протягивает руку за чашкой, даже не оборачиваясь — этим двоим давно не нужны слова, чтобы понять друг друга. Эбернети натягивает свитер, который ему передают и молча укладывается на постель. Старик лежит, замерев, пока Китнисс поправляет одеяло и ставит горячую кружку на тумбу у кровати. — Обязательно выпей это, Хеймитч. Только подожди, пока он немного остынет, хорошо? — тягучий голос с намеком на нежность давно вошел в привычку. Так она говорит со своими детьми, так она говорит со своим ментором. Женщина успокаивает его, стыдясь своих редких вспышек гнева, когда Эбернети ведет себя словно грудной младенец. Она не могла вразумить выжившего из ума наставника и уже была готова поставить на нем крест, когда вмешался муж. Пит обходился с ним ласково, именно так, как никогда не могла сама Китнисс. Бывало, Хеймитч часами переспрашивал, как ее зовут, задавал один и тот же вопрос снова и снова, пока, наконец, женщина выходила из себя и осыпала ментора проклятиями и отборными ругательствами. Тогда Мелларк уводил, чуть не плачущего, взрослого мужчину, и постоянно напоминал жене: — Он не виноват в том, что больше не помнит тебя. Не помнит ни одного из нас. Она злилась. По утрам старик выбирался из постели и сбегал бродить по дистрикту, а позабыв, куда он шел, Хеймитч терялся. Вернувшиеся жители Двенадцатого принимались прочесывать окрестности. Когда под вечер Пит приводил его домой, пропойца не мог вспомнить ее детей, ее саму. Обида темной червоточиной сидела глубоко в груди, и женщина пыталась вытравить боль злостью. Все, что осталось от саркастичного, нахального пьяницы сейчас лежало бледным призраком под толстым одеялом, прикрыв глаза. Китнисс часто плакала по ночам: чаще, чем сам Хеймитч. Было невыносимо видеть развалюху, что осталась от этого плута. Женщина никогда не забудет день, когда это впервые случилось с ним; когда он забыл всех вокруг, забыл самого себя. Страх неизвестности, а после вереница врачей и клиник, и опять по кругу. Болезнь Альцгеймера, недуг намного старше Темных времен — приговор, который выносили капитолийские лечебницы одна за другой. Мелларкам трудно заботиться о несамостоятельном старике. Трудно объяснить детям, почему каждое утро нужно напоминать дедушке Хеймитчу, кто они такие. Трудно успокоить плачущую Элизу, непонимающую, как дедуля мог забыть колыбельные, что пел Рою по вечерам или их совместные прогулки у кромки леса. Девочка отказывается понимать, почему воспоминания, которые она хранит так бережено и ревностно, у него забрали. Китнисс тоже не понимает. Ей жаль, что память о том, что они преодолели все вместе, раскололась надвое. Охотница чувствует себя брошенной, преданной: будто кто-то стирает ластиком все, что ей дорого. Иногда она выходит из себя, винит пропойцу и его чертово виски. А Пит встает на защиту старого друга: пекарь прекрасно понимает, какого это — потерять воспоминания, позолоченные временем, временем разрушенные. Они мучаются, а Хеймитч, наконец, обретает покой. Ментор больше не помнит полсотни погубленных детских жизней, десятки лет одиночества и боль, что пытался утопить на дне бутылки. Победителю больше не снятся кошмары: по ночам он видит лишь солнечные лучи, играющие в темных прядях любимой, ее улыбку и тонкие пальцы, поглаживающие его по щекам. С темнотой к нему приходят обрывки памяти, разорванной в клочья. Эбернети вновь шестнадцатилетний мальчишка, а Абби удалось умыкнуть у отца бутылку ежевичного вина. И вот они сидят на поляне, под густой кроной клена, ее голубое платье волнами стелется по траве вокруг тонких лодыжек. Он ощущает ее кожу под своими пальцами, терпкий вкус алкоголя на языке. Запах луговых цветов щекочет ноздри, и Хеймитч улыбается. Пит замечает печать счастья на морщинистом лице, когда приходит проверять ментора по ночам. Пекарю невдомек, что в своих грезах дряблый старик вновь первый красавец дистрикта, что сидит рядом с девушкой, которую Капитолий убьет пару недель спустя… Мелларк поплотнее укрывает наставника одеялом, спешит вернуться в свою теплую постель. А под закрытыми веками Эбернети видит, как капли ежевичного вина остаются на губах Абби, пока они по очереди отхлебывают прямо из горла бутылки, чувствует запах меда и молока от ее волос, слышит заливистый смех. Даже под утро воспоминания, не оставляют его одного: сломленный человек бредет на Луговину, надеясь встретиться с любимой там. Обрывки памяти о тонких лучах солнечного света, венке из вереска в каштановых волосах и сладком аромате ежевичного вина оплетают его сердце золотыми нитями, оборачиваются тонким кружевом вокруг грудной клетки, натягиваются, дрожат, а перед рассветом рвутся с громким хлопком. Дни такие монотонные, а реальность слишком водянистая. Терпение Хеймитча уже давно бы лопнуло: пропойца ни за что не согласился бы жить в половинчатом мире. Жаль только теперь он этого не помнит.