***
Джаррена продавали как бракованный товар: со скидкой. Работорговцы умалчивали о том, почему он часто меняет хозяев, но новые владельцы и сами быстро обнаруживали, что расстались со своими кредитами ради дерзкого, острого на язык слуги. За шесть лет он получил больше плетей, чем самый строптивый банта, дважды чуть не сбежал и один раз — едва не устроил восстание. После этого его отдали за бесценок в дом чистокровного ситха, покупавшего рабов на потеху дочке. Поговаривали, что она оттачивала на них боевые приемы и что следующей весной ей предстояло отправиться на Коррибан, в академию. Во второй день пребывания на Дромунд Каасе Джаррен выяснил: слухи не врали. Девочка собиралась стать ситхом. Рано утром, еще до завтрака, она потребовала нового соперника. Сухой долговязый раттатаки, мастер над рабами, велел Джаррену немедля явиться в тренировочный зал. Запутавшись в зеркальном лабиринте коридоров — широких, белых, начищенных до блеска, — он свернул не в ту сторону и забрел в хозяйские покои. Чтобы не потеряться окончательно, Джаррен окликнул служанку, стоявшую невдалеке у окна: — Эй, твилека! Она нахмурилась и шагнула ему навстречу, шелестя длинным платьем, похожим на ночную сорочку. Коридор был просторным, а потолки — высокими, и каждый шаг звучал как удар топора, рассекающего шею. — Где мне найти, — спросил Джаррен, — эту девку, хозяйскую дочку? В следующий миг ошейник ударил его током. Боль юркнула вдоль позвонков, как угорь, голодный и верткий. Она впивалась в мышцы, в кости, в мозг. Ноги подкосились; Джаррен рухнул перед незнакомкой на колени и замер, распятый бешенством и стыдом. Твилека взяла его за подбородок, рассматривая, как подпорченный фрукт на рыночном прилавке. Большим пальцем погладила черный рисунок на щеке. — Будет лучше, — мягко сказала она, — если ты станешь называть меня «госпожа Янника». Янника Ашер была червоточиной на теле Дромунд Кааса — загадкой не меньшей, чем черные дыры на теле космоса. Выросшая в семье чистокровного сита, она переняла у своего приемного отца повадки, манеру речи и строгий взгляд. Даже поворот головы выдавал в ней наследницу богатого и знатного рода. Прямая, как клинок, она разительно отличалась от сородичей, вынужденных ползать в ногах у хозяев. Когда ее путали со слугами и рабами, она приходила в бешенство. Скоро Джаррен понял, в чем причина. Свои привилегии Янника защищала так рьяно потому, что ее, преданную гражданку Империи, другие имперцы воспринимала как гнильцу, которую следует вырезать ножом. Вечером старая служанка-тогрута, служившая Ашерам уже сорок лет, рассказала Джаррену ее историю. Лорду Ашеру не посчастливилось зачать собственных детей. Поняв за долгие годы супружества, что усилия на брачном ложе не приносят долгожданных плодов, он махнул рукой на достопочтенную жену и стал пропадать в борделях. Любовницы тоже не могли подарить ему то, чего он желал. В конце концов, не найдя в объятиях продажных женщин ни покоя, ни утешения, он зачастил к красавице-твилеке, танцевавшей у шеста в самой дорогой кантине города. Иногда ситх не возвращался домой, оставаясь с ней до утра (другие танцовщицы, подруги той твилеки, утверждали, что они беседовали всю ночь напролет, как родные друг другу души: скорее исповедница и исповедуемый, чем шлюха и ее господин). — От нее он всегда приходил счастливым, — вспомнила тогрута. — Как-то дал мне два выходных дня сразу, чего уж никогда не случалось: ни до, ни после… Но счастье длилось недолго. — Что случилось? — Одни говорили, что твилека получила нож под ребро, другие — что заразилась какой-то опасной болезнью. Правды я не знаю, да и никто не знает… Они были знакомы четыре месяца, Дарт Ашер и Эллайя. На пятый она умерла. А через несколько дней после того, как Эллайю кремировали, лорд возвратился в поместье с ее годовалой дочкой на руках. Джаррен представил разразившуюся бурю. И, судя по дальнейшему рассказу тогруты, не ошибся. Родичи окрестили лорда Ашера безумцем. Друзья обеспокоились, не тронулся ли он рассудком. Ситхи веками выкорчевывали мягкосердечие и сентиментальность. Доброту они считали преступлением, милосердие — позором. Лорд, проявивший снисхождение к сиротке, рисковал стать изгоем в глазах общества: ведь твилеки были отребьем, грязью на подошвах имперцев. Леди Ашер предложила мужу вырастить девочку как служанку. Другие советовали избавиться от малышки, пока не поползли шепотки. Дарт Ашер не дрогнул — и нарек маленькую Яннику своей дочерью. К счастью, он обладал властью, богатством и внушительной родословной. Почтение, которое к нему испытывали, склонило чашу весов в его сторону. Яннику нехотя, но признали, а когда выяснилось, что она чувствительна к Силе, и вовсе смирились с ее существованием. Или, по крайней мере, натянули вежливые маски. — На четырнадцатый день рождения, — рассказала Янника много позже, — папа подарил мне первого раба. Твилека. Чтобы я запомнила: есть они, а есть — я. И мы никогда не будем равны. — И ты выучила урок, госпожа? — спросил Джаррен. — А как же, — невесело улыбнулась Янника. — К тому же большинство рабов на удивление никчемны… В отличие от тебя, это я признаю! Сразишься со мной еще раз, Дарт Джаррен, а? Я готова, если ты готов. Он кивнул и наклонился, чтобы поднять с земли тренировочный меч. Янника взглянула на него сверху вниз, сжав рукоять, и улыбнулась шире: — Ты — лучший папин подарок. Джаррен стал рабом шесть лет назад. Отряд сопротивления, где он служил, уничтожили имперцы; убитых бросили гнить на земле, а выживших — распродали, предварительно с помощью ошейника и хлыста научив послушанию. Женщины-забраки ценились как наложницы и кухарки, мужчины — как охранники и пушечное мясо (впрочем, порой — не так уж редко — и на наложников находились любители). Джаррену доводилось примерять разные роли и служить разным хозяевам, но смирения от него не мог добиться ни один, хотя в дело шли и кнут, и пряник. В отличие от многих, Янника была заботлива и добра. Она кормила своих прислужников с рук, как изголодавшихся пташек. Другие рабы ее боготворили — но Джаррену снисходительность претила. Несмотря на странную полудружбу, сложившуюся между ними за месяцы совместных тренировок, Янника не выпускала поводок и вовремя напоминала, кто здесь — отребье. Только во время спаррингов он ощущал себя равным ей, и только меч позволял ему высвободить скопившуюся ярость. Он был превосходным бойцом. Янника ему уступала. Она всегда сражалась до седьмого пота: несгибаемая и упрямая, запальчивая, равнодушная к ссадинам и синякам, расцветающим на холеной лазоревой коже. Как терпеливый учитель, Джаррен указывал на ее недостатки; как плохая ученица, она не пыталась их исправить. Сила текла сквозь нее подобно реке, прокладывающей новое русло. Хотя она ни разу не использовала свои способности у него на глазах, Джаррен всем нутром ощущал этот поток, бушующий в ней: размеренное биение пульса Вселенной, непостижимую сокрушительную мощь, позволяющую предчувствовать удар за секунду до взмаха. Впоследствии ему оставалось только удивляться, что он не ощущал тот же поток внутри себя: ведь именно Сила заменяла ему инстинкты и помогала раз за разом одерживать верх. Джаррен и не подозревал о своем даре, пока река не прорвала плотину. — Ты на ногах едва держишься, — сухо сказал он Яннике после изнурительного боя. — Закончим на сегодня. — Еще чего! Я еще не проиграла. — Прибью тебя — твой папаша спасибо не скажет. Сдавайся. Янника кинула быстрый взгляд на отца, наблюдавшего за ними с балкона, и нахмурилась. — Я разве спрашивала твое мнение? Спрашивала? Отвечай! Нехотя Джаррен процедил ответ: — Нет, госпожа. — Тогда заткни рот. Их схватка походила на плохо поставленный танец. Янника запыхалась. Она понимала, что с каждой минутой все больше подчиняется жесткому ритму его ударов, но не думала отступать. Джаррен видел ее в сражениях с другими рабами: как цунами, она обрушивалась на них и разоружала в два счета, не сделав ни одного неверного движения. Он был единственным противником, с которым она не могла совладать. Горячности и силы ей хватало с излишком, но за годы службы в ополчении он приобрел нечто более ценное: опыт. — Ты хорошо сражаешься — для раба, — процедила Янника. Похвала в ее устах звучала как оскорбление. — Но не мни о себе слишком много. — Я не всегда был рабом. — Да? Оно и видно, язык длинноват! Ничего, научишься держать за зубами… Заговорившись, она не распознала простенькую уловку. Тренировочный меч тупым концом вонзился в солнечное сплетение. — Дыхалку поберегите, леди Ашер, — довольно оскалился Джаррен. Воспользовавшись заминкой, он оттеснил ее к стене и прижал меч к незащищенной шее. Вблизи было видно, какая у Янники гладкая и синяя, словно у морского ската, кожа, разрисованная острыми клиньями татуировок. Сухие губы потрескались, висок окаймляла длинная царапина. На щеке красовалось грязное пятно. Нет, совсем неженственный вид был у ее милости леди Ашер: разгоряченная спаррингом, она походила на упрямого мальчишку, не желавшего проигрывать выдуманную войну. Ростом она доходила ему до плеча, но снизу вверх смотрела твердо. На мгновение Джаррена кольнула совесть: опытный боец, он праздновал победу над соперницей младшее и слабее него. Но совесть он умел душить. — И ты, девочка, собираешься стать джаггернаутом? — сказал он сочувственно. — Злые ситхи тебя сожрут и косточки выплюнут. Бросала бы ты эту затею! Разъяренная, как болотный вамп, Янника сумела оттолкнуть его и нанести очередной удар. Джаррен увернулся, но меч скользнул в миллиметре от плеча, а через мгновение плашмя саданул по ребрам. Почувствовав преимущество, она обрушила на него такой шквал атак, что пришлось отступать: назад, на тренировочную площадку. Джаррен понял, что совершил ошибку: от злости у твилеки открылось второе дыхание. — Может, я буду ситхом, — огрызнулась Янника. — Может, нет. Но ты? Ты всегда будешь рабом. Его меч хрустнул и переломился пополам, как гнилая палка. Что случилось потом, Джаррен помнил смутно. Мощное, незнакомое чувство захлестнуло его и вывернуло наизнанку. За годы рабства он привык к бессильному, горькому гневу, разраставшемуся, словно язва. Новое чувство было иным — сокрушительным и сладостным. Оно бежало по жилам, подобно электрическому току, и жгло кончики пальцев. Джаррен отбросил обломок меча на прошлогоднюю траву, показавшуюся из-под лоскутов снега. Когда Янника размахнулась для последнего удара, он отшвырнул ее легко, лишь усилием мысли. Поднял руку. Шаровая молния, родившаяся из ниоткуда, заплясала на разжатой ладони. Когда она ударила Яннику в грудь, Янника закричала. Оцепенев, Джаррен несколько секунд слушал ее крик. Мощь, долго спавшая в нем, рвалась наружу и клокотала; неукротимая, она бушевала, как гроза, заглушая мысли и чувства — все, кроме одного. Потом — много позже — он понял, что это чувство — не что иное, как знакомый большинству ситхов голод, который нельзя утолить ничем, кроме чужого страдания. Темная сторона в нем была голодна. Темная сторона в обмен на сытный обед давала ему Силу. Он не осознавал происходящего, пока в голове не прогремел раскат грома — и он не увидел Яннику, корчившуюся на земле, не увидел свою госпожу с залитым кровью лицом. Молнии погасли. Его била дрожь. Поверженная соперница приподнялась, опираясь на руку, и сжала пальцы. Он почувствовал, как на шее затягивается невидимая удавка. И провалился во мрак, захлебнувшись криком.***
Запястья были зажаты в тиски наручников. Какое-то время — судя по ноющей боли в руках, долгое — Джаррен провисел без сознания, распятый на холодном камне лицом к стене. Придя в себя, он не мог вспомнить, как оказался в казематах: похоже, его приволокли другие рабы, выполняя приказ господина. Ободранная кожа саднила; губы потрескались. Жажда драла глотку. Из-за непроницаемой темноты казалось, что он ослеп. Воспоминания возвращались рваными вспышками, словно обрывки причудливого сна. Джаррен вновь и вновь прокручивал их в голове, но не мог поверить в произошедшее. Там, где еще недавно бушевала буря, не осталось ничего, кроме пустоты и усталости. Сила выела его, как яйцо, оставив расколотую скорлупу. Открылась дверь; полоса света легла на стену. Джаррен узнал тяжелую поступь лорда Ашера. — Ты знаешь, каково наказание для тех, кто скрывает свою чувствительность к Силе? — начал тот. — Смерть. Джаррен хотел сказать, что ничуть не сомневался в подобном приговоре — ведь ситхи известны своим суровым нравом, — но вместо ироничного ответа из иссушенного горла вырвался хрип. — Никогда не видел, — продолжал лорд Ашер спокойно, — чтобы Силу прятали так искусно. Я ничего не почувствовал, когда разглядывал тебя на рынке… Ничего — когда платил. Ни разу ни меня, ни мою дочь не одолели сомнения. Что ты скажешь в свое оправдание? Из легких Джаррена вырвался смех, похожий на кашель. — Думаете, будь у меня Сила, я бы гнул спину перед такими, как вы? Он не мог видеть лорда Ашера, но тень на стене повела рукой — и горло стиснула невидимая гаррота. Джаррен содрогнулся всем телом. От резких движений зазвенели цепи. Прошла целая вечность, прежде чем он снова смог глотнуть стылый воздух. — Ты поднял руку на мою дочь, мразь. Ты понимаешь, что ты с ней сделал? — Не убьет ее пара царапин… — С удовольствием посмотрю, сколько выдержишь ты сам. Почти все владельцы рано или поздно пытались преподать Джаррену урок. Имперские солдаты неделями держали его в карцере, чтобы научить послушанию; первый хозяин без промедления хватался за кнут, если кто-нибудь из рабов допускал малейшую оплошность. Боль стала его спутницей еще до рабства, после первого ранения на поле боя. Потом она приходила с бластером, мечом, кнутом — больше раз, чем он мог сосчитать. Он терпел, зная: в конце концов она затихнет, оставив переплетение рубцов и шрамов. Он привык к боли. Однако молния, сорвавшаяся с пальцев лорда Ашера, заставила Джаррена изогнуться в приступе агонии, какого он не испытывал прежде. Она расколола его, как старое дерево, проникла в каждую клеточку тела. Раздробила кости, скрутила жилы, выжгла нутро. В первый раз он не закричал. Во второй — не смог сдержаться. — Уже кричишь, — холодно заметил его мучитель. — А это малая толика той боли, которую тебе предстоит испытать. На третий раз покажется, что с тебя живьем сдирают кожу. Лорд Ашер шагнул внутрь комнаты и закрыл за собой дверь. Пыточная погрузилась в полумрак. Она казалась непроницаемой для света и звука. Джаррену, впрочем, как-то раз случалось проходить мимо, когда наказывали наутоланку, укравшую драгоценное ожерелье своей госпожи. Звуки были прекрасно слышны снаружи. И судя по тому, как девица рыдала, лорд Ашер не обманывал насчет третьего раза. Сплетенный из молний кнут хлестнул Джаррена по спине. Ему показалось, что хребет вот-вот треснет и переломится пополам. Жгучая боль, расползаясь от раны, впивалась в каждую кость. Плоть жгло, будто неведомый палач рвал с нее лоскуты кожи. — Возможно, ты рассчитывал стать ситхом, сбежать с Дромунд Кааса на Коррибан… Думаешь, тебя бы взяли в ученики? Ты моя собственность, забрак. Я решаю твою судьбу. Нет, ублюдок, ты сгниешь тут. За его словами последовал четвертый удар. Затем — пятый. — Это было наказание за ложь, — сухо сказал лорд Ашер. — Теперь — за то, что ты заставил страдать Джани. Он оговорился: назвал ее ласковым домашним именем, позволил голосу едва заметно дрогнуть. Джаррен улыбнулся треснувшими губами. Должно быть, юной леди Ашер крепко досталось, раз ее отец дал волю чувствам. — Скоро ты будешь просить о пощаде. Не сдерживай себя. Я хочу это услышать. Джаррен хотел ответить: «Не надейся», но кнут со свистом рассек воздух и обрушился ему на плечо. Рубаха липла к спине, залитой кровью. После десяти ударов уже не хватало сил стоять, и забрак безвольно повис на цепях. Не было смысла умолять палача о милосердии — только о быстрой казни. Смерть, как ни странно, его не пугала. В первый же день работорговка Исмаэль, красноокая двухметровая чисса, сказала Джаррену почти ласково: если не поумеришь норов, кончишь плохо. Или сдохнешь в тюрьме, или хозяин тебя придушит. Хорошо, что Исмаэль не ошиблась. Он устал жить в рабстве. Следующий удар размозжил одну из цепей, приковывающих его к стене. Джаррен опустил затекшую руку и повернулся к лорду Ашеру лицом. — Молчишь? Гордость не позволяет просить? — Позволяет, — сказал Джаррен. И выплюнул: — Дай мне умереть на своих двоих. С мечом. Лорд Ашер засмеялся. Хлыст изогнулся в его руках, как змея, и ужалил Джаррена в грудь. Джаррен сомневался, что сможет долго выдерживать эту изощренную пытку. Однажды — после неудачного побега — его на глазах всей прислуги отхлестали до полусмерти, но обычный кнут не шел ни в какое сравнение с тем, который использовал лорд Ашер. Боль от удара проходила быстро, но молнии долго сотрясали тело, заставляя кровь вскипать на свежих ранах. Несколько раз сознание едва не покидало его; Джаррен думал, что больше не откроет глаза. От боли наваливалось глухое безразличие. Он ждал того момента, когда хищная темнота проглотит его с потрохами, и уже чувствовал ее дыхание у своего лица. Вдруг лорд Ашер остановился. Сквозь прикрытые веки Джаррен увидел всполохи света — это снова открылась дверь. — Папа, прекрати. — Зачем ты пришла, Джани? Ты должна быть в постели. — Пожалуйста, прекрати. Хватит. Не надо его больше мучить. Янника стояла на пороге пыточной, одетая в легкое домашнее платье из белого льна. По плечам у нее змеились ожоги. — Оставь нас. Ступай в свою комнату. Тебе не стоит это видеть. — Я шагу не сделаю, пока ты не оставишь его в покое. — Не перечь мне в присутствии раба, дочь. — Так выйди и поговори со мной! Кроме любви, которую лорд Ашер питал к дочери, у него не было слабостей, однако эта любовь безраздельно владела его сердцем. Янника обладала над отцом особой властью. Лорд Ашер медленно кивнул. Сотворенный Силой кнут исчез, и воздух перестал гудеть от электричества. Джаррен на несколько мгновений смежил веки и провалился в темноту, а когда снова открыл глаза, обнаружил, что остался один. За дверью слышались голоса. Ему показалось, будто Янника кричит на отца, а тот резко ее отчитывает, но разобрать слова не выходило. Впрочем, он не старался. Избавление от боли было высочайшим блаженством из всех, какие он знал. Лучше, чем тепло любимой женщины. Лучше, чем сытный ужин после затянувшейся разведки. Лучше, чем возвращение домой. Повиснув на одной руке, он терял сознание и снова приходил в себя. Голоса слились в неразличимый гул. Сколько так продолжалось, Джаррен не мог сказать. Ему казалось — целую вечность. Мрак обнимал его, как ласковый любовник, и не желал отпускать. Кто-то высвободил запястье из оков. Джаррен сполз по стене на пол и застонал: каждое движение отдавалось болью в израненной спине. — Тише, тише. Всё уже… Янника. — Что, — с трудом разлепил он губы, — переубедила папеньку? Она стояла рядом на коленях, и подол ее платья набух от растекшейся по полу крови. Чуть помедлив, Янника нахмурилась и осторожно положила ладонь Джаррену на плечо, будто прикосновение могло ранить сильнее, чем хлыст. — Давай я помогу тебе встать. — Руки, — прохрипел Джаррен, мотнув головой. — Руки... убери. — Засунь свою гордость в задницу! Я помочь пытаюсь! Он попытался подняться сам, держась за стену. Липкие пальцы скользили. Голова налилась свинцовой тяжестью, и при каждом движении в перепонках гремели, как в день военного парада, барабаны. Их оглушающий грохот едва не свалил Джаррена с ног. Он покачнулся и непременно упал бы, не подхвати его Янника. — Какие слова, миледи. — Какая я тебе «миледи»… Джаррен не спросил, что это значит, и молча позволил увезти себя из пыточной. За ним тянулась вереница влажных следов. Маленький робот-уборщик скользнул в приоткрытую дверь и принялся буднично елозить по полу щеткой, стирая красные пятна.***
Смерть приходила за Джарреном, как за любым солдатом, много раз. В ополчении, когда он очутился в нескольких шагах от гранаты. На больничной койке, когда неопытный медбрат-родианец трясущимися руками пытался извлечь шрапнель. В грязных траншеях под огнем. Во время бомбардировки. В плену. Смерть следовала за ним по пятам, куда бы он ни шел, дышала в затылок, тянула руки — но никогда не была ласковее, чем сейчас. Она окутала его нежным оперением, мягкими, как облака, кружевами. Непереносимая боль отступила. Пахло свежестью, откуда-то веяло вечерней прохладой. Едва ощутимый северный ветер узкой ладонью гладил его по спине. Джаррен представлял рай иначе. Он надеялся на реки вина и хотя бы пару фривольно одетых забраков, а может — забрачек. Но ничего. Ничего. И так, решил он, сойдет. — Очнулся? — раздался за спиной низкий женский голос. — Хорошо, только не шевелись резко… Я тебе обезболивающее дала. Должно было стать легче. Мысли прояснялись. Джаррен понял, что прижимается щекой к чужой подушке. Шелковое белье под ним пропиталось кровью и осклизло. Он попытался приподняться на локте и осмотреться, но это движение вдруг отдалось во всем теле так, будто по нему снова прошлись хлыстом, и Джаррен едва не провалился обратно в гостеприимное ничто. — Не шевелись, я же сказала. Он слышал, как неподалеку журчит вода, и чувствовал влажные прикосновения к спине и ниже: глупая девка взялась промывать раны. Капли, стекавшие вниз, щекотали его бока. Джаррен чувствовал себя разбитым и таким усталым, что мог, казалось, забыться сном и проспать тысячу лет. — Брось, — выдавил он через силу, когда Янника снова занесла руку с губкой. — Бывало хуже. Не подох. — Всегда пожалуйста, — огрызнулась твилека. — Можешь не благодарить, но уж изволь потерпеть. Я собираюсь поставить тебя на ноги, пока мы не отправились на Коррибан. В голосе звучала досада, однако свое занятие Янника не бросила и, не слушая возражений, провела губкой от плеча до поясницы. Вместе с саднящей притупленной болью Джаррен ощутил мимолетное прикосновение подушечек пальцев к здоровой коже: на удивление чуткое и бережное, оно могло посрамить ласки забраков и забрачек из райских кущ. — Что, не бросишь любимого раба? — Так ты еще не понял. Вода в тазу стала мутной. Рядом на полу валялась груда красных лохмотьев — срезанные лоскуты рубахи, покрытые засохшими багровыми пятнами, и распоротые штаны, поверх которых свернулся, как дохлая змея, ремень с расстегнутой пряжкой. Только сейчас Джаррен понял, что Яннике пришлось раздеть его догола: хлыст несколько раз скользнул вдоль хребта, поэтому раны спускались ниже пояса, повторяя рисунок черных татуировок. — Не понял, — огрызнулся он. — Ну так просветите меня, моя леди. — На тебе нет ошейника. Рука сама потянулась к загривку, но боль тут же пронзила плечо. Конечность слушалась плохо, будто держалась на проржавевших, как у дроида старой модели, шарнирах. Джаррен не сдержал стон и выругался сквозь зубы. Благовоспитанная леди Ашер, должно быть, в жизни не слышала таких бранных слов, но он не собирался щадить ее нежные уши. —Я предупреждала, — сердито сказала она, — хватит дергаться! Рисунок теней и солнечного света, неподвижно лежащий на куче тряпья, вдруг дрогнул: это птица за окном села на ветку. Янника положила ладонь Джаррену на шею. Он ощутил ее касание каждым позвонком и на мгновение прикрыл глаза, не доверяя собственным чувствам. Нет, не обманула. Его нагота была абсолютной. Там, где сдавливал кожу ошейник, теперь ощущалась лишь прохлада женской руки. — Это что еще за милость? — выдохнул Джаррен. — С чего бы? — Ситхов-рабов не бывает. Может, ты не знал… Ладонь Янники, помедлив, соскользнула с загривка. Джаррен ни за что не признался бы даже себе самому, но больше всего на свете он хотел, чтобы эта прохладная рука прикоснулась к нему снова: погладила по шее, приласкала затылок, пересчитала позвонки на испещренной ранами спине. Подавив это желание, он осторожно сел на постели и повернулся к госпоже — бывшей госпоже — лицом. — Что смотришь? — недовольно спросила Янника. — В Империи все просто. Если у тебя есть чувствительность к Силе — ты или лордом становишься, или… покойником. Так что наслаждайся. Ты свободен. Джаррен оскалился; судорожный, непочтительный смех клокотал у него в горле. Рабов за такую дерзость в присутствии господ били по губам, но лорды ситхов, похоже, могли веселиться как им угодно. — Хороша свобода! Лететь с тобой на Коррибан или сдохнуть. — А мне слаще, по-твоему? — усмехнулась она. — Видишь ли, в чем ирония… Папа с тобой согласен. Он тоже думает, что «злые ситхи» сожрут меня с потрохами. Но я не могу не ехать. Это закон. Как и ты, я стану ситхом или умру. — Что, боишься? — Еще чего… Повернись-ка! А лучше — ложись. Без лекарства будет вечность заживать. Мягкими круговыми движениями Янника начала втирать ему в спину мазь, которая таяла под ее пальцами, как медуза на солнце. Запахло травами и морскими водорослями. Джаррен опасался, что прикосновения будут болезненными, но они приносили прохладу и облегчение. Янника была осторожна, мягка, нежна: она так бережно обрабатывала рваные края ран, так ласково наносила лекарство на рассеченную плоть, словно делала это уже не раз. Руки скользили от шеи до поясницы, повторяя кровоточащую клинопись хлыста. Поначалу Джаррен хотел, чтобы твилека скорее закончила и ушла, а потом устал сопротивляться заботе — остатки сил покинули его — и смирился, размяк под звуки приглушенного голоса. Она рассказывала про Коррибан. Джаррен не слушал. Речь Янники и клекот птиц, ищущих жучков под снежным настом, звучали как колыбельная песня. — Скоро? — глухо перебил Джаррен, так и не потрудившись вдаться в подробности рассказа. — Коррибан? Когда наступит весна. Он вздохнул, как осужденный, которому сообщили, что казнь откладывается на месяцы. При порывах ветра серебристое крошево за окном осыпалось с ветвей. — Долго. Янника вытерла руки салфеткой, скомкала ее и кинула на пол. — Через три дня, — улыбнулась она. — Просто ты никогда не видел весны на Дромунд Каасе.***
Кхем Валь всегда был голоден. Сила, исходящая от его хозяина Джаррена Каллига, разжигала в брюхе дашейда аппетит. Вернувшись к жизни в новом, изменившемся мире, Кхем Вал думал, что голод-алчность, голод-одержимость покинули его. В галактике не осталось достойной пищи. Люди обмечали. Плоть их ослабла, а души пропитались гнилью и обросли плесенью. Но постепенно, путешествуя со своим господином, он снова стал различать забытые вкусы: страх, гордость, волю, отчаяние. Глядя на Джаррена, он чувствовал горечь шести лет рабства, гнев, ощеренность одичавшей собаки — и растущую мощь, проснувшееся наследие предков. Его мастер, лорд Заш, источала тревожащий запах желаний, жажду исследования, стремление к власти. Он хотел сожрать с потрохами обоих и часто представлял вожделенный хруст костей, однако Джаррен был неуязвим, а вместе с ним — и Заш. Кхем Валю приходилось довольствоваться объедками. Во всяком случае, пока. Сегодня пассажиры «Черной Райлы» вернулись на борт ближе к ночи, утомленные, покрытые побуревшей кровью. Леди Ашер с ног валилась от усталости; ее маленькая питомица Ветт осунулась и посерела. С лица Джаррена не сходило мрачное выражение. За день они убили несколько дюжин республиканцев из балморрского сопротивления, обосновавшегося на болотах, и промокли до нитки. Лишь Кхем Валь чувствовал себя довольным и сытым. Столько смертей, криков, распотрошенных тел — настоящее пиршество для дашейда. — Я первая в душ, — быстро сказала Янника, едва ступила на главную палубу. — Эта болотная жижа у меня уже вот где… Никто не решился возражать. Твилека отстегнула плащ и на ходу принялась скидывать тяжелые сапоги и усыпанные металлическими шипами перчатки. — Воду всю не потрать, — буркнул Джаррен вслед. Кхем Валю нравилась бывшая госпожа его хозяина. Лежа на солдатской койке, он слушал звуки льющейся воды и представлял, как тугие струи смывают кровь с ее гибкого тела и стекают на кафель — мутно-красные и густые, словно пряный соус для мяса. Республиканцы и ситхи заглушали его голод, но одно дело — обыденная пища… и совсем другое — десерт. Дашейд чуял силу и сладость юности, не успевшей прогоркнуть. Этот вкус и аромат будоражили, манили его, как нищего — праздничные яства на господском столе. Ему еще не доводилось лакомиться твилеками, и он дразнил себе мыслями о небывалом угощении. Наблюдая за Янникой в бою, Кхем не единожды представлял, как избавит ее от доспехов, словно устрицу — от раковины, как языком коснется горячей плоти и сожмет зубами по очереди оба лекку, высасывая из них мозг… как прокусит мягкую податливую кожу, чтобы испить влагу. Он пожирал души своих врагов, но умел наслаждаться и телами — особенно такими молодыми и сочными, как натренированное тело твилеки-джаггернаута. — Вот теперь можно и спать. — Выйдя из душа, Янника зевнула, прикрыв рот ладонью, и поплотнее запахнула в халат. Пурпурная ткань вырисовывала изгибы тела, небрежно вытертого полотенцем; в низком вырезе виднелись очертания маленькой груди. — Ветт, ты чего такая грустная? Пойдем со мной. Не хочу, чтобы тебе снова снились кошмары. Она наклонилась к рабыне, понуро сидящей в кресле перед голокоммуникатором, и поцеловала ее в щеку. Щека была влажной от слез. Влажной и соленой, подумал Кхем Валь. И снова в нем поднялся, заворчал притупившийся голод. — Спокойной ночи, Кхем, — улыбнулась Янника. — Хороших снов, Джаррен. — Хороших снов… миледи. Джаррен проводил ее долгим взглядом, и Кхем Валь наконец убедился в том, о чем догадывался давно: хозяин тоже голоден, хотя голод, мучающий его, совсем иного толка. Лорду Каллигу хотелось попробовать на вкус не мясо, а ласку, смех, даже слезы — всё то, что получала от госпожи Ветт, платя за этой лишь одним — безоговорочной преданностью. Ему действительно снились хорошие сны: в этих снах звучали тысячи нежностей, а синие крепкие икры, расцелованные до синяков, сжимались у него на шее. Дверь каюты, прошелестев, закрылась за спиной Ветт. Кхем Валь облизнулся, проверив языком остроту зубов, и повернулся к Джаррену. — Я хочу съесть их обеих, маленький ситх. — Подожди, Кхем. Пока — подожди. Кхем не возражал. Ожидание делало десерт слаще.