Рыбья кость

Оствик, что в Вольной Марке, слыл городом самым обыкновенным. Он не мог похвастаться ничем, кроме разве что первой высадки кунари, два века тому назад бросивших якорь в заливе неподалеку. Путешественники рассказывали, что крепостные сооружения Оствика белее, чем в Тантервале, и выше, чем в Киркволле, вино чуть слаще, а улицы — теснее, ибо он растет внутри собственных стен: не вширь, а ввысь, как тесто в кадушке. Дома в нем возвышаются над площадями и скверами, где прогуливаются знатные господа, и почти соприкасаются крышами над прожилками каналов, где эльфийки стирают белье. Вода не отличается синевой, мозаики — изысканностью, и в своем рассказе об этом городишке даже самый красноречивый поэт скоро был бы вынужден поставить точку. Ни бедность, ни чума, ни Мор не тянули к Оствику руки; не становились добычей демонов местные маги; не славились доблестью тейрны, да и ум их не стал предметом легенд. Ни один не мог назваться, к счастью, тираном — и ни один, увы, мудрецом. Если уж о ком и ходила молва, так это о мастерах, владеющих тайной самого дивного на свете сидра, и умельцах, ловко обращающихся с ткацким станком. Поговаривали еще, будто библиотека здешнего Круга — настоящая сокровищница для искателей знаний, но такие сокровища интересовали приезжих, будем честны, куда реже, чем пьяный сидр, и мало кто припадал к источнику мудрости, если мог припасть к бочке столь славного напитка. Сидр лился рекой. Дни медленно текли друг за другом. Оствику еще предстояло оставить след на страницах истории, но десятью годами ранее никто и представить не мог обстоятельства, при которых это случится. Люди, создания не слишком дальновидные, вообще редко могут предсказать события грядущих дней. Благоденствие им кажется вечным, ненастье — нескончаемым. Семейство Тревельянов служило тому примером. Когда появилась на свет Фаора, первая дочь после четырех сыновей, ее мать носила только бархат и парчу. Украшения она покупала такие, что их сияние любого трезвомыслящего превращало в слепца. В слепоте своей не замечая грядущего разорения, родители Фаоры жили на широкую ногу, свято уверенные, что рука дающего не оскудеет, а запасы в кладовых не иссякнут. В детстве и отрочестве Фаора играла на мандолине, как полагалось всякой юной деве, училась прямо держать спину и расточала любезности в беседах со столь же медоточивыми дамами и господами. Но в один день не стало слуг, умеющих шнуровать пышные платья. В другой обнаружилось, что моль усеяла прорехами юбки и камзолы. В конце концов приглашения на балы и светские ужины, где можно было блеснуть хорошими манерами и жемчугами, перестали приходить в дом Тревельянов, а от сыра в погребах остались лишь дыры. Так незаметно появилась на пороге самая нежданная из гостий — бедность. Отец, когда-то воевавший, взял себя в руки. Он научил семнадцатилетнюю Фаору единственному танцу, который знал: с мечом. В двадцать пять она, чтобы прокормить семью, стала храмовницей.

***

В первый день в Круге ее разбудили голоса, доносящиеся из коридора. Нежиться в постели она не любила: сразу ступила бесстрашно на холодный каменный пол, шагнула к окну, распахнула скрипучие створки. Поздний утренний свет разливался по небу, как пролитое из крынки молоко. Косматые тучи, за ночь растрепанные ветром, лежали на крышах сторожевых башен. Фаора зачерпнула студеной воды из кадушки, смыла с лица остатки ласковой дремы — ночью на чужой, плоской как блин подушке ей снился дом — и прислушалась. За дверью гудел, тембром напоминая трубу в руках неумелого музыканта, первый чародей Морис. — Вы жестокая женщина, Нима! Признайтесь уже, что не хотите давать мне ключ от кладовой исключительно из вредности. Вам нравится воображать себя царицей пирогов и мешков с редькой. — Да я боюсь, добрый господин, что в один прекрасный день кладовая настолько опустеет, что даже мышам нечем будет полакомиться. Если бы вы иногда поднимали глаза от ученых книг да опускали их на собственное пузо… Первый чародей Морис был старинным другом Фаориного деда. Оба — она хорошо это запомнила — любили обсудить за плотным обедом какой-нибудь философский трактат, да иногда так углублялись в разговоры о тонких материях, что обед плавно переходил в ужин. Мать бранилась и предрекала обоим смерть если не от обжорства, то от пьянства. Вопреки ее пророчествам дед, худой как щепка, восемь лет назад совершенно трезвым свернул шею на охоте, слишком споро припустив за гигантской наголопой прямо в чащу. Господин Морис же здравствовал до сих пор: огромный и величавый, словно кит, он каждое утро плыл от спальни к столовой, а от столовой — к своему кабинету, где вершились все мало-мальски важные дела магического сообщества Оствика. Именно благодаря его попечительству Фаору в обход многочисленных формальностей приняли в орден — сперва ученицей, а затем полноправной храмовницей, которой заранее было уготовано место в одной из опочивален башни. Может, место это было не слишком теплое и хлебное, и уж наверняка солдатская койка уступала в мягкости нежнейшим перинам в фамильном имении Тревельянов, но Фаора за годы, прожитые в бедности, подрастеряла благородные манеры и больше не относилась к барышням, способным почувствовать горошину под матрацем. Она не скучала по жизни, оставленной позади. Та всегда жала, как сшитый не по мерке корсет. Жизнь храмовничья оказалась похожа на разношенный старый башмак: впору. — Вижу, мы разбудили своей болтовней нашу гостью! — приосанился первый чародей, заметив Фаору в дверях. — Вернее, не гостью, нижайше прошу прощения… Теперь я должен обращаться к вам «сер Тревельян», моя милая, так ведь? Должен, но не буду. Позвольте представить вам, Фаора, нашу достопочтенную повариху — Ниму. Упаси вас Создатель попасть к ней в немилость. И хотя лицо Мориса при этих словах приняло весьма скорбное выражение, в дебрях черной вьющейся бороды пряталась улыбка. — Вам бы все шутки шутить, — недовольно пробурчала Нима. Потом подняла глаза и цепким взглядом оценила Фаору с ног до головы: от ботинок до вихрастой после сна макушки. Как вскоре нашептали Фаоре товарищи-храмовники, Нима заведовала кухней в орзаммарском дворце и стряпала для гномьего короля, пока тот не подавился на пиру острой как нож костью, оказавшейся в его любимом кушанье, и не изгнал своих поваров да поварих на поверхность из страха, что их подкупили заговорщики в надежде избавиться от законного правителя. Однако никто не мог назвать ни имени этого короля, ни годов его правления, а живший в Оствике гном-кузнец и вовсе утверждал, что тех заговорщиков казнили без суда и следствия вместе со всеми мастерами котелка и половника. Но поскольку иных развлечений в Круге было не сыскать, такие легенды придумывались лихо, и даже первый чародей делал вид, что верит в них всецело. Во всяком случае, Нимины запасы оставались неприкосновенными. По слухам, без дозволения к ним боялись подступаться даже мыши. — Добро пожаловать, барышня. Приятно видеть тут новое лицо. Чувствуй себя как дома. Если не будешь требовать золотых тарелочек и к обеду опаздывать не станешь же — мы поладим. Не станешь же, а? — Ни в коем случае, госпожа Нима. — Какая я тебе госпожа… — Так и я не барышня. Нима коротко улыбнулась Фаоре, а на Мориса посмотрела так сурово, что он шутливо развел руками и понурил голову, как нерадивый ученик. Затем, тряхнув длинной золотой косой, кухарка развернулась и быстро зашагала по коридору, оставляя за собой облако муки, насквозь просвеченное неяркими солнечными лучами. Проникая свозь полукруглые витражи над потолком, они ложились на белый мрамор холодной неподвижной радугой — только видно было по рисунку теней, как на улице ветер перебирает последнюю листву. — Да уж, Фаора, в кисейном платье тебя теперь и не представишь, — сказал Морис будто бы с печалью. Фаора приготовилась к тому, что сейчас рекой польются воспоминания о тех временах, когда она носила кружева и нянчилась с фарфоровыми куклами, принцессой Розалин и пастушкой Кирстен, но первый чародей только вздохнул украдкой и перевел тему: — Ну что, готова ты к подвигам во имя Создателя и Андрасте? Фаора кивнула. — Тогда после завтрака, как освоишься, будь душечкой: книги в библиотеку отнеси.

***

Старые храмовники полушутя рассказывали о жизни среди магов самые разные байки. Не сговариваясь, они выдавали сказочки одна другой нелепее — но промозглыми вечерами за плошкой скверной похлебки их юные ученики готовы были слушать что угодно, даже небылицы. Фаора хорошо запомнила историю одного рыцаря-командора, разбившего сердце влюбленной в него ведьме. Стоило ему отвергнуть злонравную красавицу, как прямехонько посреди седалища у него проклюнулся конский хвост, да такой длины и густоты, что самые породистые орлесианские лошади завистливо ржали в стойлах, стоило неудачливому герою появиться при дворе. Наравне с другими историями про седалища и срамные уды, эта пользовалась необыкновенной популярностью и звучала по меньшей мере трижды в месяц. Часто рассказывали еще, как тишайший маг — ученый муж и человек больших нравственных достоинств — вдруг превратился в одержимого и спалил всю обеденную залу просто потому, что сосед опять увел у него из-под носа последнюю порцию рагу из овощей и баранины. Эту басню, призванную устрашить неопытных храмовников и убедить их в порочности магов, перепевали на все лады. Иногда ученый муж превращался в почтенную старицу, обеденная зала — в библиотеку, а тарелка с кушаньем — в драгоценный свиток. Декорации менялись, менялись герои и присущие им грехи… Но смысл оставался прежним — назидательным. Больше всего Фаоре запала в душу легенда о юной ученице, которая разозлилась на подружек, отнявших у нее кусок душистого мыла, и заживо сварила их в малахитовых ваннах, будто в котелке. По словам сера Барвика, такие злоключения происходили в оствикском Круге чуть ли не каждый день. Несмотря на абсурдность его заверений, зловещая башня магов, вросшая в скалу, внушала многим юным храмовникам благоговение и ужас. Но если у Фаоры и были какие-то опасения, они развеялись первым же утром. Она вышла из столовой, смакуя вкус пшенной каши, которую Нима щедро сдобрила тыквой и солнечно-желтым маслом, и снова удивилась тому, как просторны и пусты коридоры. Снаружи башня Круга казалась возведенной из не то из снега, не то из морской соли; изнутри ее согревали витражи и золотистые стекла. В одном из классов заливисто смеялись дети, в другом прилежный ученик твердил заученный урок. На кухне гремели поварешки. Первый чародей Морис уже с головой ушел в работу и лишь ненадолго оторвался от бумаг, чтобы указать Фаоре на книги, которые ей надлежало отнести в хранилище. Делать нечего: она поднялась по винтовой лестнице — высоко, почти к облакам, — и толкнула плечом дубовую дверь. В библиотеке стояла тишина. Это было молчание осеннего леса, погруженного в сон, и лишь изредка его нарушали скрип пера или сопение кошки, придремавшей между магических фолиантов, которые возвышались в углу, как покосившиеся башни. Иногда тот или иной маг переворачивал страницы в поисках нужной главы, но пергамент шелестел почти беззвучно — не громче палых листьев, потревоженных легкой поступью эльфа. Слышалось, как танцуют в воздухе пылинки. Фаора печатала шаг тяжело, отнюдь не по-эльфийски. Как только она переступила порог, на нее обратились взоры всех присутствующих. Дощатый ящик, доверху наполненный книгами, громыхнул о каменный пол: после вчерашней тренировки у Фаоры едва хватило сил, чтобы добраться сюда с этой ношей. Седовласая волшебница у окна вздрогнула и вместо точки в конце абзаца поставила похожую на паука кляксу. Неодобрительно взглянув на нежеланную гостью, она покачала головой, но тут же снова погрузилась в чтение, не вымолвив ни слова. Здесь слова — во всяком случае, произнесенные вслух, — были не в почете. Вскоре примеру своей коллеги последовали и другие посетители — все, кроме остроухой девицы за большим, как гора, писчим столом из красного дерева. — Слушай, ну это же не картошка, — укоризненно сказала она, стряхивая капли чернил с гусиного пера. — Если хоть один уголок помнется, господин Паучья Борода надерет мне… уши. Так Фаора, храмовница, познакомилась с огнем души своей: Филлис.

***

Книги о Черном городе и Золотом, сказания о демонах, подчас правдивые, подчас вымышленные, сочинения тевинтерских магистров и записки ферелденских травников, старинные атласы, потрепанные молитвенники, сатирические памфлеты, библиографические указатели, неведомые талмуды на неведомых языках... Молчаливые и пыльные, все эти книги укоризненно смотрели с полок, будто порицали людей, и в частности Фаору, за невнимание к ним, пренебрежение и скудость ума. Библиотека Круга таила несметные богатства — пищу для пытливых ученых, вгрызающихся в гранит новых знаний, и книжных червей, вгрызающихся в пергамент и бумагу. Шкафов — массивных, из красного дерева — было так много, что они образовывали под высоким куполом лабиринт, загроможденный приставными лестницами. Филлис, казалось, могла найти путь с закрытыми глазами. Она завела Фаору вглубь — направо, прямо, снова направо — и остановилась у нужной секции, ласково касаясь бархатистых, покрытый пылью корешков. Позолоченная химера, украшавшая торец шкафа, скорчила хищную рожу и оскалила пасть, будто старалась отпугнуть пришедших. Дневной свет почти не проникал в ее владения. Филлис повела рукой, зажигая фитиль в масляной лампе, и на клыках чудовища заплясали огненные блики. — Можешь поставить ящик… Да, сюда. Осторожно! Знаешь, почему предыдущий библиотекарь ушел в отставку? Фаора покачала головой. — Книга упала с полки, — пояснила Филлис серьезно, — и проломила ему голову: такая была тяжелая. С тех пор Моррис обычно присылает сюда одного-двух храмовников. Уж если вы меч держать умеете, с книгами тоже справитесь. В ящике, принесенном Фаорой, лежало шесть фолиантов, переплетенных оленьей кожей и сафьяном. Вместе они весили немногим меньше, чем парадное рыцарское обмундирование. Фаора достала первый том — «О чудодейственных свойствах лириума» — и открыла на середине. Тонкий пергамент испещряли рисунки, вручную раскрашенные киноварью и лазуритом. Чернильная вязь мудреных слов перетекала со страницы на страницу. — Скукота, — вынесла вердикт Филлис. — Труд всей жизни какого-то седобородого чудака. Моррис ничего, кроме этих талмудов, не заказывает… А я больше люблю книги о путешествиях. О других странах и больших городах. Я здесь всё перечитала: энциклопедии, очерки, путевые заметки. Записки брата Дженитиви, кажется, три раза. «Предостерегающие истории для искателей приключений» — четыре. — И какая история твоя любимая? — Третья, про отравителя на орлейском весеннем маскараде. — Филлис взяла из Фаориных рук книгу, поднялась на цыпочки и раздвинула соседние, чтобы втиснуть ее посередине. — И предпоследняя, тоже орлейская: о Рогатом Рыцаре и маркизе из провинции Серо. От нее аж мурашки по коже — такая жуть. Библиотека пахла как дедушкин кабинет: старостью и одиночеством. Запах пыли щекотал нос. Отблески лампы огненными нитями вплетались в волосы Филлис, собранные на затылке в небрежный кренделек, и мерцали на макушке, подобно углям в черной золе. — Я бы хотела однажды побывать в Серо… — вздохнула эльфийка, наклоняясь к ящику. — Хоть где-нибудь. — Ты выросла в Оствике? В эльфинаже? Филлис промолчала. Не оборачиваясь, она достала очередную книгу, прижала ее к груди и забралась на несколько ступеней лестницы, чтобы достать до пятой полки, где среди стоящих вплотную томов зияло, как дыра во рту чудовища, пустое место. Фаора пожалела, что растеряла умение вести светские беседы, когда натерла первые солдатские мозоли, и что вовремя не прикусила язык. — Я выросла в долийском лагере, — наконец ответила Филлис сдержанно. — Я не из тех остроухих, которые благородным особам вроде тебя варят суп и выносят ночной горшок. — Извини. Не хотела тебя обидеть. — Я предупреждаю на всякий случай. Я живу в Круге уже три года… И до сих пор иногда находится какой-нибудь шемлен, который думает, что я не надорвусь, если почищу ему ботинки. Почему бы и нет, если я всего лишь эльфийка, а он — пятый сын какого-нибудь лорда, да? — Я могу справиться со своими ботинками сама, честное слово. — Удивишься, но не всякий храмовник может таким похвастаться. Реже встречаются только хорошие манеры… и любовь к чтению, — чуть улыбнулась Филлис, сверху вниз глядя, как Фаора бережно поднимает ветхое издание «Путешествий по Тени во сне и наяву». — Наш рыцарь-командор считает, что знать грамоту нужно до такой степени, чтобы читать Песнь Света. По слогам. Быстрее — уже вредно. — Моя бабушка придерживалась такого же мнения, — призналась Фаора. — Она говорила, что приличные девушки не должны забивать себе голову глупостями — или никогда не выйдут замуж. От своей бабушки, высокой сухопарой дамы, которой платья шли еще меньше, чем сёдла — корове, Фаора унаследовала многие черты: и стать, и разлет бровей, и серо-голубые глаза, такие холодные, что пыл любого ухажера под их взглядом остывал еще до того, как бедняга отваживался вымолвить приглашение на танец. Стоило внучке появиться на свет, госпожа Тревельян начала прясть матримониальные планы. Это занятие скрашивало ей старость — но, впрочем, недолго. Надежды померкли, когда дражайшая наследница в драке с мальчишкой-конюхом сломала нос и обзавелась горбинкой, не красившей ее округлое скуластое лицо. Кроме того, Фаора любила читать, а от чтения, по мнению старой дамы, в голове заводились, как вошки в грязи, всевозможные глупости. Возможно, это не мешало бы госпоже Тревельян лелеять надежды и дальше, но вскоре после тринадцатого дня рождения Фаоры она обнаружила любимую внучку на стоге сена в объятиях девицы-молочницы. После этого стало ясно: удачным замужеством поправить положение Тревельянов не удастся. — Наша библиотека к твоим услугам. Мои подружки интересуются только тем, что рекомендует «Распутная вдова», а потом обсуждают, сколько платочков у них трепещет от шока: пять из пяти или всего лишь три… Всё по-настоящему интересное пылится на полках. — Посоветуешь что-нибудь? — «Стальной гарпун» не читала? Это мой любимый роман, про китобоев из Антивы. Их капитанша, Рыжая Джо, раньше была пираткой, и однажды… Нет, все! Больше я ничего не скажу. Не хочу портить тебе удовольствие. — Можно взять ее на пару дней? — Паучья Борода запрещает выносить книги из зала. Несколько лет назад одна из кухарок утопила его любимые «Записки о Тени» — ин-кварто — в кастрюле вчерашнего супа, а потом кто-то уронил «Бестиарий Тедаса» — ин-фолио! — рыцарю-командору на больную ногу… Но если ты никому не скажешь, то и я не скажу. — Обещаю. Честное слово. — Я не ставлю под сомнение ваше слово чести, сударыня Тревельян, но… Одного обещания мало! — И что ты предлагаешь? — У меня свои правила. — Это какие? — Не шуметь в библиотеке. Не сорить. Не оставлять голодной кошку.

***

Вскоре Фаора впервые пошла на преступление. После ужина, помогая Ниме сладить с грязной посудой, она углядела, где та держит ключ от погреба, а потом дождалась, когда все уснут, и под покровом ночи стащила его из кухни. Крадясь по темным коридорам, как вор, Фаора чувствовала себя героем рыцарского романа — отважным шевалье, преступающим закон ради дамы. Выполняя просьбу Филлис, она спустилась в подвал и нашла среди бесчисленных яств ливерную колбасу — любимое лакомство обжоры и красавицы Маркизы. Хищение колбасы едва ли могло считаться серьезным преступлением, да и на громкий подвиг оно не тянуло. Но пускай трубадуры не воспели кражу в песнях и не восславили в стихах, следующим утром храмовница получила заслуженную награду — улыбку и недолгую беседу, длившуюся ровно столько, сколько кошка уплетала угощение. Филлис привела Фаору на задворки. Под ногами эльфийки не захрустела ни одна ветка, под лапами Маркизы не дрогнул ни один лист. Только тяжелые храмовничьи сапоги сминали пестрый осенний ковер, укрывающий землю. — Мы с Маркизой любим это место, — сказала Филлис, остановившись у заброшенного здания из крупных белых камней. Рядом с дверью стояли вилы, на вбитом в нее гвозде висела — на счастье — ржавая подкова. Раньше, года два назад, тут был овечник. Полдюжины овец и две козы. Доили их, сыр делали… Я тогда у Нимы в любимицах ходила, потому что уж в сыре я разбиралась! — Любишь сыр? — Ненавижу! Но готовить — умею. — А где научилась? — Постоялый двор «Веселая лошадь» знаешь? Вот там. Филлис казалась такой хорошенькой, что Фаора не решалась поднять взгляд — смотрела то на кошку, воровато лакомившуюся колбасой, то на свои мыски, покрытые засохшей глиной, и лишь изредка оборачивалась к волшебнице. Иссиня-черную косу Филлис украшала голубая лента, на плечах лежала ажурная шаль с орлейским узором по моде прошлого сезона. Щеки горели румянцем, ресницы были чернее сажи. Нет, подумала Фаора, не эльфинажи, не сараи для овец и даже не Круг должна украшать она, а бальные залы дворцов и усадеб, одетая, как Фаорина детская кукла — Ее Высочество Розалин — в лазоревые шелка. — Ты смелая оказалась. Не то что другие новички-храмовники… Демонов они не боятся, одержимых, видите ли, тоже — зато кухарка нагоняет на них такого страху, что они готовы вцепиться в мамину юбку, как только она погрозит им поварешкой. — И часто ты устраиваешь храмовникам такие проверки? — Постоянно. А как еще прикажешь выяснять, кто из вас нормальный — не задирает нос, не ябедничает Паучьей Бороде и не смотрит на эльфов, как маркграф ансбургский — на своего конюшего? Ты прошла испытание, поздравляю. Загляни за книжкой — ну, скажем, после обеда. Сейчас мне работать пора. — На вот яблоко, — смущенно буркнула Фаора, смекнув, что Филлис заскучала в ее обществе и вот-вот поспешит по своим делам. — Это тоже из Ниминых запасов. Перекуси. До обеда-то еще далеко. — Ух, белый налив. Съем сейчас! Потом у меня ни минутки не будет… Царственно расправив мантию, Филлис опустилась на высокий пенек, будто на трон, и принялась резать яблоко ножом для очинки перьев — на аккуратные, как полумесяцы, дольки. Фаора села рядом, прямо на подушку из листьев, и привалилась спиной к белокаменной стене овечника. Солнце медленно ползло по небу, словно путаясь в паутине куцых облаков. Филлис ела быстро: торопилась. Фаора вздохнула. От обеда, то есть следующей встречи, ее отделяла целая вечность.