Крылья, лапы и хвосты

Кенни сам не заметил, как стал приходить сюда каждый день. Понял только день на восьмой, когда билетер, благодушная пожилая тетенька, поздоровалась с ним у входа. Кенни приподнял шляпу, вытер лоб. Он всегда волновался здесь, но волнение это было сладким, предвкушающим, какое бывает в ожидании праздника, подарка, сюрприза, чего-то хорошего и однозначно светлого, чего у него, Кенни Аккермана, в жизни бывает мало. Направо уходила тропинка к вольерам с хищниками, налево — с травоядными: ламами, мохнатыми ослами и прочей хренью, которая Кенни не интересовала. Он шел прямо. Здесь, через триста метров пешего хода, стояло здание: невысокое, одноэтажное, с широкими зарешеченными окнами. С тех пор как восемь дней назад он побывал здесь, в городском зоопарке, с племянником, с этим мелким сыном Кушель, которого спихнули ему на всё воскресенье, Кенни приходил только сюда, к этому неновому строению с местами облупившейся краской на распахнутой настежь двери. Преодолев две широкие ступени, он вошел. Миновал темный коридорчик и оказался в огромной зале. Здесь, в огороженных вольерах, на жердях и гнутых корягах, на искусственных деревьях и просто повиснув на прутьях, сидели птицы. Разные птицы: попугаи, туканы, филины, вороны. Они Кенни на хер были не нужны, Кенни проходил через весь зал, сворачивал в широкую нишу и здесь останавливался, здесь, чуть в стороне от прочих, был Он. «Полярная сова. Ури», значилось на белой табличке. Ниже, на темной: «самец». Кенни снял шляпу. Ури узнал его. Он узнал его сразу, с первой минуты, когда Кенни впервые подошел сюда с Леви и заставил того прочесть написанное на табличке вслух, чтобы тренировался. Махнув белыми крыльями, Ури снялся с ветви и пересел на нижнюю, близко к сетке. И посмотрел. Прямо в глаза посмотрел и, кажется, улыбнулся. Чертова сова не могла улыбаться, но Кенни поклясться был готов, что что-то тогда произошло. И с ним, Кенни, произошло тоже. Стало спокойно. И тихо. Так тихо, как никогда и нигде не бывало, даже в обустроенной и знакомой холостяцкой берлоге, даже с наглухо закрытыми окнами и затычками в ушах. На душе тихо. И так хорошо! — Блядь, — сказал Кенни сквозь зубы. — Что же ты за хуйня-то такая, Ури? Ури шелестел крыльями, наклонял тяжелую белую голову, смотрел внимательно и так добро, как никто и никогда на Кенни не смотрел. Даже люди. Тем более люди. Ури подсаживался ближе, Кенни просовывал пальцы сквозь крупную сетку и касался его крыла. Крыла, шеи, груди. Ури был мягким, под перьями отчетливо чувствовался пух, с таким ни в какие морозы не замерзнешь. И Кенни, окажись он тут хоть голым и босым на плиточном полу, тоже не замерз бы рядом с ним. — Мистер, трогать птиц нельзя, — сказал работник в зеленом комбинезоне, из тех, кто выгребает из клеток дерьмо. — Видите, какой у него клюв, палец оттяпает за будь здоров. Да пошел ты в жопу, бросил про себя Кенни, но вслух не стал, Ури это не нравилось, это он чувствовал хорошо. Ури потерся клювом о тыльную сторону его ладони, снова ласково посмотрел. В кармане завибрировал телефон — пора. Кенни отнял руку, после замешкался и, напоследок, потер белый и круглый совиный лоб. — Я пойду, — сказал он, — ты не скучай. Я опять приду. Завтра. Ури прикрыл глаза.