И свечи плачут янтарём

Когда конец непозволительно близок — все свечи плачут янтарём. Или так только кажется — перед глазами висит сумрачная дымка, настолько плотная и иллюзорная, что сквозь неё ничего не видно, — и невероятно трудно дышать; еле ощутимый, сейчас почти призрачный удар давным давно вышиб весь воздух из лёгких, заставляя те гореть. Пламя вьётся, вспыхивает — горит, бросая на стены извилистые, неверные тени, что, ведомые малейшим порывам, ломаются острыми углами. Леонард поворачивает свечу, пачкая пальцы в липкой, горячей квинтэссенции гари и истаявшего воска. В комнате висит тяжёлый тлетворный запах — и Леонард не может найти источник. Но он ощущает, знает наверняка, даже лучше всех дворцовых па-де-де, всех военных стратегий, дошедших из зыбкой древности, что за ним скоро придёт Смерть. Хотя нет — она уже здесь, стоит за спиной, ухмыляется, но чтобы её увидеть, нужно повернуться — найти в себе храбрость, запастись отчаянием, и дотла, до развеянного на ветру, до втоптанного в солёную землю праха сжечь свою действительность — вернуться нельзя. Даже если страх пробирает до кончиков ногтей, когда он терзает сердце, разрывая его на лоскуты. Леонард к такому пока не готов — собственные увещевания не помогают ни на грош. Но ничего — завтра предстоит умирать дважды; такой опыт приходит единожды — слишком быстро уводит за грань. Леонард трёт пальцы, сдирая затвердевшую тончайшую восковую плёнку; время переваливает за полночь, всё замирает, застывает, почти умирает, и никому Леонард писать прощальных писем не собирается — всё равно обратятся в прах и сонеты (ненаписанные, хвала Создателю, только пересудов не хватало), и не озвученные мысли, спрятанные так далеко, что никто не найдёт, даже если будет усердно искать, и краткая история жизни — точка рядом с пустыми предложениями. «Родился. Служил Короне. Умер». Всё, что останется — жирное чернильное пятно на серовато-жёлтой бумаге. И надгробная плита. Какая всё-таки блажь приходит перед утром, когда то, что ты называешь жизнью — пусть дурной, пусть уродливой и невольной — подходит к своему концу, той самой точке-пятну. Но пока лишь свечи плачут янтарём, и сухая узлистая ветвь скребёт по стеклу. Леонарду мутно и почти хочется жить в тот самый момент, когда приходит осознание, что всё... Просто всё — больше ничего не будет, лишь клацающая зубами бездна пустоты, небытия и забвения. Всплывшее в памяти лицо Савиньяка всё усугубляет; Леонард на мгновение задыхается, сердце горит и заходится в бешеной пляске. А ведь тогда Савиньяк усмехался еле заметно, одними уголками губ — когда слушал, когда случилась ошибка Леонарда — когда Савиньяк появился, коронованный незаметностью. Ошибившись единожды, важно не ошибиться снова — а Леонард никогда не был в этом силён; он продолжал говорить обо всём — и о Селине в том числе — смотря в темноту бездны, что нашла отражение в глазах Савиньяка. Смотрел, начиная задыхаться, и когда Савиньяк, также не разрывая зрительного контакта, бросил перчатку, что слегка мазнула по щеке. Тончайшая, инфернальная боль и ощущение униженности не замедлили появиться. — Когда вам будет угодно, — Савиньяк, ухмыляясь, чуть поклонился. Кожа горела. Что ж. Теперь всё решено. Лионель... Нет уж, граф Савиньяк — один и, наверное, единственный, кого Леонард терпеть не мог, но к кому тянулся всей душой, завтра добавит к своему списку побед ещё одну и втопчет противника в грязные, покрытые мхом плиты Нохского аббатства. И, наконец-то, исчезнет всё: горести, заботы, непозволительные желания. Всё канет в реку Забвения, ведомое пролитой кровью, покорное хладной стали. Леонард смотрит на огарки, с отрешённым любопытством прислушиваясь к себе. Злости нет, её и не может быть, лишь иссушающее ожидание и какая-то мутная дымка разочарования. В первый раз завтра придётся умереть, взглянув на своего палача. Время тянется возмутительно медленно, свечи уже отплакали своё. Всё планы сломлены. Все мысли разбиты. Надежды — раскрошены. Желания — растёрты в пыль. Леонард не может дождаться, когда мёртвая шпага нанесёт последний удар.