Гнилая страсть

Твоё язвительное очарование И изломанная улыбка Внезапно взволновали меня.

      Пора сладких признаний миновала. На земле, замещая собой цветы, прорастает мусор. Настало время тотальной переписи и деформированных смыслов, чья разумность подвергается сомнению. Двадцать первый век для Ромео и Джульетты, что умеют быть откровенными лишь кружась в бальном танце лицемерия. Современные Тристан и Изольда глотают экстази в гостиничном номере на тридцать шестом этаже и лишь тогда влюбляются. Орфей здесь не попытается вытащить мёртвую Эвридику из царства тьмы — он пустит фатальную пулю себе в висок, отрекаясь от больного мира раз и навсегда.       Тяжёлые, грузные шторы собраны складками у самых краёв карниза, а все окна распахнуты настежь. Внизу ползущие прямоугольнички-автомобили столпились в пробке. Дрожащими руками мужчина насыпает порошок на крошечный белый квадрат бумаги, а затем осторожно скручивает края. Эту незатейливую процедуру он повторяет вот уже третий раз, и его тёмные штаны, нещадно разорванные на коленях, все усыпаны крупицами любви. Сегодня он намерен влюбиться снова.       Под его глазами залегли сиренево-синие пятна, и уголки иссохших губ, опущенные, подрагивают. Где-то там, далеко, автомобили гневно переговариваются, клаксоны вопят, но здесь, на высоте, значительно тише. Лёгкий ветер треплет его изуродованные покрасками волосы. Они пахнут химией до сих пор. А ещё пахнут его ладони и длинный чёрный пиджак, что недавно из химчистки. На нём сплошная синтетика. Весь он — искусственный.       Время неспешно подходит к полуночи. Судорожно закручивая порошок в очередном бумажном мешочке, мужчина выглядит донельзя увлечённым — внутри него пульсирует азарт. На вычищенной персоналом прикроватной тумбе стоит вода в высоком прозрачном стакане, а на скользком песочном покрывале покоится чёрный портфель. Его портфель. Следующий предмет интерьера, лишённый жизни, — человек, сидящий на полу в дальнем углу, у отворённой ванной комнаты, где горит блёклый потолочный свет. У него нет лица: фотоаппарат заслонил собой глаза.       Кран в ванной открыт, и вода разбавляет обоюдное молчание. Вспышка, вспышка и вспышка. Мужчина, увлечённый подготовкой своих драгоценных «конфет», начинает раздражаться. Щёлканье отвлекает его, вынуждая вздрагивать всякий раз.       — Не фотографируй это, — огрызается он, не поднимая глаз. В этот момент пальцы его соскальзывают, а порошок сыплется на пол. С тяжёлым выдохом мужчина прикрывает глаза и расслабляет руку, позволяя остаткам опасть на пол вместе с бумагой. — Какой же ты тупой ублюдок, — обращается он в пустоту.       — Таканори, — произносит «оператор» низко, почти хрипом. — В объектив.       Мужчина вскидывает неестественно томный взгляд. Упавшая на глаза чёлка ему только на руку; Таканори не делает даже крошечных попыток открыть себе видимость. Одиночный кадр для него куда важней. Статика. Волосы его — сплошной эбен, что полосами рассыпался по лицу. Такие, как он, должны быть занесены в ранг исчезающих. Может быть, этот — последний экземпляр. Медленно опустив веки, он подносит средний палец, измазанный рассыпчатым экстази, к губам и, высунув язык, оставляет белые крупицы на нём.       Звонкий щелчок фиксирует момент разложения. Оба удовлетворены.       До этого снимавший, «оператор» поднимается с места, опираясь открытой ладонью о стену, и хватает с тумбы стакан. Чудовищно холодный.       Этот помешанный, глаза его имеют мёртвую хватку. Самое что ни на есть неудачное творенье божье. Одет совсем по-иному: прилично и опрятно — однако в его мимике, в его дёрганых движениях существует нечто, и это кошмарное животное, это «нечто» не позволит сомневаться, что в грязи одной из его острых улыбочек можно захлебнуться. Он ранимый дьявол под личиной человека и всего лишь актёр вторых планов.       — Я сперва, — нетерпеливо произносит Таканори, сбиваясь со слов.       — Конечно, — улыбается ему другой мужчина. — Ты всегда первый.       С покрытого белой пылью подоконника он берёт одну дозированную порцию, завёрнутую в бумагу, и аккуратно проталкивает в приоткрытый чужой рот, после чего подносит стакан к губам Таканори. Тот послушно пьёт, вытягивая шею и не пробуя взять стакан из рук или придержать его.       Как только губы отнимаются от воды, он забирается рукой в крошечный карман приталенного пиджака и достаёт оттуда небольшую вещь цилиндрической формы. С характерным звуком открывается прозрачный колпачок. О, этот цвет — он божественный.       — Вот. — Таканори настойчиво вкладывает эту вещь в свободную руку другому. — Давай. — Коротко дёрнув бровью, он клонит голову к плечу и облизывает влажные после питья губы.       Широяма разглядывает оттенок, вертя предмет перед глазами, а затем оставляет стакан рядом с завёрнутым в бумагу экстази и с аккуратностью ювелира вытягивает руку вперёд, ближе. Твёрдая, насыщенного цвета помада, касается нижней губы Таканори, оставляя на ней яркий отпечаток.       — Этот цвет… — шепчет Юу, медленно сдвигая помаду к уголку губ.       — Кармин, — выдыхает мужчина несколько шершаво, отчего конец соскальзывает вниз, рисуя на коже жирную черту.       — Не разговаривай.       С досадой покачав головой, Широяма бережно вытирает незапланированный элемент подушечкой пальца, но цвет размазывается и не желает исчезать окончательно. Фирменная косметика — так просто её не сотрёшь. Тем лучше.       С растёртой помадой он выглядит таким неровным. Использованным. Юу ведёт цветом к другому уголку, к правому, внимательно вглядываясь, чтобы больше не выйти за контур. Ужасно неудобно, и он легко берётся пальцами за подбородок мужчины. Голова Таканори вскинута, а зрачки застыли на лице личного визажиста. Для него и только для него. Этот человек смог бы вытеснить собой остальные семь с лишним миллиардов, и он сделал это. Даёт выпить из своих рук, красит его губы в агрессивные оттенки красного, а потом… Потом они потонут в фальшивой реальности. Смеясь.       Тонкий слой помады покрывает хрупкую кожу, и дыхание, оседающее на пальцах Широямы, захлёбывающееся. Чтобы не испортить макияж, состоящий из одного элемента, Юу приходится держать себя в руках изо всех сил, ведь всего через несколько десятков минут чувства вернутся к ним.       Воздух всё ещё касается ломких волос Таканори, пропитанных чернью до самых корней, пока люди копошатся где-то внизу, в своём маленьком мирке. Пространство этой комнаты как будто больше, чем пространство за пределами её. Лишь спрятавшись в гостиничном номере, наглухо закрыв дверь, появляется возможность ощутить частицу свободы.       Когда содержимое портфеля оказывается на шёлковом покрывале, Юу щёлкает красную кнопку пульта. На нежном шёлке разбросаны вещи: капрон и кожа. Уже вторая доза на языке старшего брюнета. Он допивает жидкость из стакана, намеренно касаясь того края, где остался отпечаток помады.       Из телевизора доносятся обрывки фраз, тонущие в хаосе разума Широямы. Диктор говорит о том, что экономика где-то там что-то там. Политическая ситуация бла-бла-бла. Бездумно пялясь на мужчину с тёмно-синим галстуком, Юу думает, что экран, пожалуй, пыльный. Люди, наряженные в костюмы, сидят в просторном помещении и, кажется, им кошмарно скучно. Во что они там все играют? В государство?       Кто-то любит играть в семью, другие — в любовь. Большинство играет в жизнь. Но сегодня они с Таканори, как и обычно, сыграют в смерть. В спонтанную попытку суицида.       Сидя на краю застеленной двуспальной кровати, он натягивает на ногу чулок. От самой пятки до бедра тянется светлая линия — стрелка. Второй цел. Это зрелище отвлекает Юу от телевидения, и только отдельные слова, повторяясь, теперь звучат в его подсознании, словно заезженная попсовая песенка. Между краями шорт и чулок остаётся бледная полоска кожи — это завораживает мужчину.       Пиджак соскальзывает с плеч, падает на кровать. Таканори поддевает пальцами просторную футболку, чтобы снять и её. Всего несколько секунд Широяма может видеть его бледные руки и угловатые плечи, поскольку мужчина тянется к пиджаку снова и набрасывает его на обнажённую кожу. Молча наблюдая за окнами напротив, большая часть которых уже погасла, Матсумото продевает пуговицы в петли. Пальцы его двигаются быстро, точно и со знанием. Юу, однако, видит только чёрную спину и порванный чулок. Стоило бы, вероятно, закупорить окна, чтобы никакие любопытные глаза не увидели, что происходит в полночь в этом гостиничном номере.       Но что-то завораживающее существует в высоте. Таканори нравится лежать на широком подоконнике, когда одно неосторожное движение может сбросить его вниз. Обычно он прожигает лёгкие дымом до самого утра, устроив голову на коленях Широямы, что пустым взглядом — взглядом, полным непонимания, — изучает пустынные предрассветные дороги внизу и принимает из пальцев Матсумото смятую его губами сигарету.       Они похожи на дикарей. На инопланетян, не имеющих представления, как жить «правильно» в этом вышколенном обществе. Всё так размыто. В потоке иллюзорного, выдуманного времени они утопают, совершая необоснованные движения и демонстрируя улыбки, лишённые всяких подтекстов. Роботы, в систему которых пробрался разрушительный вирус.       И всё же играй, пока можешь играть. Пока сорванные вдохи растворяются в воздухе.       В пальцах у Широямы тонкая холодная цепь — он набрасывает её на шею мужчины, рывком притягивая того к себе. Прямо у него на глазах зрачки Таканори медленно расширяются. Пульс учащён. Губы блаженно улыбаются. Всё это экстази — и только.       Комната обрастает прекрасными деталями. Вот это пятно на ковролине — чем оно не прекрасно? Юу размышляет, слушая частое дыхание Матсумото, что, если бы можно было сравнить его с чем-то материальным, этим стало бы грязное пятно посреди вычищенного люкс-номера. Возмутительно. Поведение его просто возмутительно. Это непрестанно крутится в голове Широямы, поэтому его холодные пальцы касаются чёрной резинки одного из чулок и проскальзывают под ткань.       Словно бы не терпится безжалостно искусать его дрожащие в улыбке губы, однако Юу не сделает этого. Не нужно казаться несдержанным сегодня, в особенности когда дымка расползается и пальцы другой руки осторожно поглаживают скулу. Похоронить себя в этих затуманенных зрачках, что заставляют его разум крошиться, — основная цель на сегодня.       Отвратительные безбожники. Их молитвы звучат интимным шёпотом, они молятся исключительно друг другу в губы, прерываясь на измученные стоны. Они молятся: пусть непроглядная тьма чужих глаз станет для них обоих храмом.       — Тебе нравится? — шепчет Таканори, касаясь металлических звеньев на собственном затылке. — Сфотографируешь меня? — И он выдыхает, коротко всхлипнув от неожиданности, когда короткие ногти Широямы стискивают его ногу в зверски-собственническом жесте.       Фотографировать теперь ни к чему. То, что происходит сейчас, останется в памяти грязным пятном на ковролине, к которому можно с омерзением возвращаться вновь и вновь. Восстанавливая в памяти мягкий шёпот, жестокую хватку, цепи и гладкую кожу.       — Этот кадр только сейчас, — участливо улыбаясь, шепчет Юу в ответ. Своим механическим разумом он отсканирует каждую упавшую на его пылающие щёки ресницу, и ценность этого момента, оставленного позади без доказательств, оттого только усилится. Никто не сможет узнать, что они здесь, и никто никогда не разглядит безумие на самом дне ямы их глаз.       Неужели в этом сумбуре слов возможно почувствовать себя как дома? Вероятно, нечто бессознательное сталкивает их взгляды так настойчиво. Так быть не должно, не может.       Игнорируя горячие яркие губы, накрашенные скоро и так небрежно, Юу толкает другого мужчину к окну, и тот натыкается поясницей на выступ подоконника.       Эта сухая реальность совсем не для них. Преобразование, искажения, сумбур — вот то, что восторгает безжизненные сердца. Завязав глаза, идти по осыпающемуся краю. И, наверное, потеряв голову совершенно, Матсумото смог бы пересечь эту хрупкую границу безопасности. Упал бы в безвестность. Вниз, в вопящий город, превратившись в бегущую строку утреннего выпуска новостей.       Внизу шумит город, а в гостиничном люкс-номере — вода, но всё заглушает дыхание и стук сердца. Ледяной ветер посылает дрожь по позвоночнику. Сердце принимается дрожать, когда Широяма думает об этом несдержанном прикосновении, которое может оборвать все нити адекватного в нём. Склонившись к бледной открытой шее, он бережно дует на кожу, отчего дыхание другого мужчины обрывается, сипит. Улыбнувшись умиротворённо — так, словно не он был одержим этим на протяжении долгого времени, — Юу льнёт к похолодевшей коже губами. Его сухие губы скользят почти не касаясь. Болезненная нежность граничит в нём с несгибаемой жестокостью.       Но он не будет жестоким — ни за что. Он намерен довести до исступления сердце, под влиянием наркотика стучащее невероятно быстро, ласковыми ожогами. Озлобленно стиснув пальцами обтянутые капроном ноги, он заставит Таканори нуждаться в нём. Прижав горячее тело к холодному и текучему, словно жидкость, шёлку, Юу раскрошит его принципы и вынудит, забывшись, раскрыть все карты. Обнажить собственную слабость. Дрожа, умоляя, цепляясь. Сжимая зубы в сладостной судороге и обессиленно скользя взмокшими ладонями по шёлковой ткани.       Острая бессмысленность кружит голову, и две зависимости сплавлены в одну — теперь разрушение нельзя остановить.