Все равно

Это был теплый сентябрь. Самый, наверное, теплый за всю мою жизнь. Двадцать пятое, кажется, число? Первый раз, когда мы встретились, в центре зала станции московской подземки, переполненной спешащими с работы людьми. Я не сразу узнал тебя тогда, я вообще плохо узнаю людей, особенно если видел их всего на паре фотографий. Ты, впрочем, тоже далеко не сразу выделил меня из толпы. И мы минут десять болтались по станции, пока одновременно не подняли друг на друга глаза. Я как сейчас помню твою дурацкую, совершенно девчачью и довольно глупо смотревшуюся на тебе белую кофту без пуговиц, помню, как подал тебе руку, как почувствовал тепло твоих пальцев. А еще эти чертовы кольца. Вернее, три кольца на правой руке. Я полюбил их, наверное, еще раньше, чем тебя самого. Я узнал бы их на ощупь в темноте. Вычурные, совершенно, как говорят, пидорские. Хотя ты и не скрывал, кажется, своей ориентации, весь твой стиль буквально кричал о том, что ты гей. Чуть позже я узнал, что у тебя проколот язык. Еще одна деталь, не дающая нормально засыпать по ночам. Одна из многих, но, несомненно, одна из главных. Помню, как мы долго искали нужный выход из метро, чтобы попасть в торговый центр, где проходила очередная презентация недавно изданной популярной книги. Именно эта презентация, кстати, и послужила предлогом для нашей встречи. Хотя проторчали мы в душном зале недолго. И мне, и тебе интересна была далеко не книга. Мы вышли на улицу, на темный прохладный воздух, пронизанный огнями машин и подсветкой рекламных щитов. Но на площадке перед спуском в полуподвальное помещение магазина почти не было людей. Первым закурил ты. Глянул на меня вопросительно. И я, глядя как зачарованный в твои отражающие ночные огни глаза, вытянул из кармана пачку, щелкнул зажигалкой. Все это было, как во сне. И подходящие к нам какие-то девушки с предложениями поучаствовать в опросе, и то, как мы бесцельно шатались по едва освещенным переулкам. То, как мы сидели на кромке спуска на подземную парковку, в полной темноте, разбавляемой только светом из окна офисного здания напротив, как трепались о чем-то малозначащем. Вернее, говорил в основном ты. Про то, что сойти с круга перерождений можно только тогда, когда встретишь своего человека, что любая татуировка – это знак, нанесенный на тело, который будет влиять на твою жизнь, про какие-то рисунки, которые наносились на кожу именно для этого... Я плохо слушал тогда. Я просто чувствовал, как мое плечо прижимается к твоему, как ты едва заметно придвигаешься ко мне. И меня трясло. Я чувствовал, как дрожат мои похолодевшие пальцы, стискивающие дотлевающую сигарету. Я не знал, что нужно делать в таких ситуациях. В мои двадцать у меня не было никого. Ни разу. Я был больше похож на нескладного подростка, с копной растрепанных волос и испуганным взглядом, нежели на парня своего возраста. Что ты нашел во мне? Такой уверенный в себе, красивый. Не скрывающий своей ориентации. Ты обнимал меня за плечи, а я чувствовал, как у меня трясутся колени. – Я же обещал тебе, что обниму. Так ты сказал мне тогда. А потом мы нашли то место. Укромный уголок во дворе одного из домов. Безлюдный и тихий. Мы снова курили, говорили о чем-то отвлеченном, сидя так близко, что у меня что-то сладко замирало в груди. Ты поцеловал меня первым, просто обнял и будто предложил этот поцелуй, оставляя решение за мной. И я... Знаете, как бывает с бездомными собаками? Погладишь такую – и она будет твоей на всю жизнь. Мы целовались медленно, наверное, это и называют нежно. То есть это ты целовал меня. Я просто пытался отвечать так, как умел. Вернее, как представлял себе это. Я чувствовал вкус твоих сигарет, немного кофе, который мы пили перед этим, моей мятной жвачки. Твои руки скользили по моей спине, гладили по бокам, словно ты пытался пересчитать все мои выступающие, наверняка отчетливо ощущающиеся через тонкую ткань легкой толстовки ребра. А я обнимал тебя за шею, прижимаясь так крепко, как только позволяла поза. – Я ужасно целуюсь, – я не узнал собственный голос. – Ничего, – ты просто улыбнулся мне. И я понял, что глаза у тебя поменяли цвет. Теперь они были зелеными. Хотя пару минут назад я готов был поклясться, что они серо-голубые. Мы просидели там почти до полуночи. Целовались, курили. Ты снова говорил мне что-то, а я слушал твой голос, не заботясь о смысле сказанного. Мне нравилось, как твои руки лежали на моей талии, как ты целовал мою шею. – Ты такой легкий, – твой голос отдавался у меня внутри чем-то теплым, непривычным. Таким, чего я еще никогда не чувствовал. Я действительно ощущал себя невесомым в твоих руках. А потом мы шли к метро по ночным московским переулкам, и ты, коротко обернувшись назад, взял меня за руку. – Все равно же никого нет, – и снова улыбка, от которой у меня по телу прокатывались волны обжигающего, мешающего соображать тепла. Твои пальцы были все такими же теплыми и сильными. И мы шли, глупо держась за руки, пока из арки не вырулила явно находившаяся в подпитии парочка. Мы почти шарахнулись друг от друга. – Вот блядь! Не знаю, кто сказал это первый. Мы еще долго обнимались в той самой арке, задыхаясь от странной, непонятно откуда взявшейся нежности. И, прощаясь в метро, ты чуть дольше, чем положено, задержал в своей мою руку. И почему-то это было интимнее, чем все произошедшее вместе взятое. *** Это были самые сладкие две недели в моей жизни. Мы встречались почти каждый день, пока позволяла погода – на улице. На том самом, найденном нами, месте. Не было никакой пошлости ни в наших поцелуях, ни в прикосновениях. Только нежность и что-то еще щемящее, болезненное, чего я не понимал до конца. И каждый раз меня преследовало чувство, что скоро все это закончится. Даже после того, как ты сказал, что любишь меня. Хотя и добавил непонятную мне тогда фразу, что не знаешь, чем все это кончится. А я... Я просто влюбился. Мы держались за руки под столом в каком-нибудь ресторане быстрого питания, сходя с ума от сладкого страха. Улыбались друг другу, как два идиота. А потом... Потом пришла осень. В нормальном понимании этого слова. Холодный ветер, дождь. Все то, что обычно приносит с собой октябрь. Только гораздо резче и внезапнее. Тогда ты и сказал мне это. Вернее, просто написал. Одна фраза, которая так легко превратила меня в ничто. «Я больше не чувствую к тебе ничего, прости». И все. Сообщение, которое разделило для меня время на «до» и «после». И когда я писал: «Это ничего. Я понимаю», – во мне что-то беззвучно ломалось, лопалось, выливаясь на щеки прозрачными теплыми каплями. Наверное, это и было то самое тепло, которое ты подарил мне. Потом были какие-то его извинения, заверения в том, что все это – не моя вина, что дело исключительно в нем. Еще какие-то стандартные фразы, которые обычно говорят в таких случаях. Наверное, лучше бы ты ударил меня. Наотмашь, по лицу. Так, чтобы от боли потемнело в глазах. Чтобы я ощутил на губах соленый привкус своей крови. Но я не сказал тебе этого. Я согласился быть друзьями. Потому что иначе просто не мог. Ты не удалил ни одного нашего фото. И это было хуже, чем если бы ты исчез насовсем. Это было как напоминание того, что я потерял. Больше мы не встречались. Каждое твое сообщение, каждое слово, что ты писал мне, резало словно ножом. Но когда ты спрашивал, как у меня дела, я неизменно отвечал, что все нормально. Мне казалось, это было одним из условий. Я просто не имел права говорить тебе о том, как мне паршиво. Потому что я отчетливо понимал: мои чувства – это только мои проблемы. И то, что я до сих пор люблю тебя – только моя вина. Почему-то я чувствовал это именно так. Виной. *** – Я все равно люблю тебя, – говорю это протертому окошку в запотевшем зеркале над раковиной. Потому что в отражении я вижу блестящие от света уличного фонаря зеленые глаза. Закрываю кран и делаю медленный шаг назад. Все равно, слышишь?