Без меня

Корка хлеба без меня Пальцем в небо без меня Без меня апрель Без меня январь Без меня капель Без меня отрывной календарь на стене…

Стив ищет полгода. Ищет по всему миру, возвращается, читает папку – давно зная её наизусть, цепляясь за каждую мелочь, любую сноску, малейшую точку на карте – снова ищет, не находит, возвращается и читает. Круг повторяется в седьмой раз. Баки нигде нет. Стив не знает, где он – жив ли, сумел ли уйти, не попал ли в ловушку КГБ, недобитой, затаившейся Гидры или любой другой шайки, готовой положить многие миллионы, долгие месяцы, тысячи жизней ради одной, так ему нужной. Зато знает – если Баки вновь заточен в криокамере, возможно, его уже не найти. Никогда. Стив размеренно, с усилием выдыхает, ерошит ладонью волосы – всё же срывается – в бессилии бьёт кулаком по столу… И этот вечер он запомнит на всю жизнь. От удара стол разваливается в щепки. — Силён, — посмеиваются из-за спины. Стив подхватывается, роняя стул, оборачивается. В кресле, совершенно раскованно, с неуловимой грацией покачивая ногой, устроился человек. Высокий, худой и темноволосый, с цепким взглядом ясных льдисто-зелёных глаз; Стив замирает: — Ты!.. — Доброй ночи, — и от тихого, мелодичного голоса спину пробирает озноб. Стив мельком оценивает расстояние до щита и тут же слышит улыбчивое: — Не утруждайся, не стоит. — Какого чёрта ты здесь делаешь? Собеседник по-птичьи клонит голову вбок: — Я прямо-таки польщён. И Стив наконец вспоминает: — Но… ты же должен быть мёртв, Тор рассказывал, ты прикрыл его и… — обрывает на полуслове. Локи улыбается безмятежно: — О, так мой дражайший братец не забыл… Сердце моё ликует. В его голосе столько красок, что Стив не может разобраться, насмешничает тот или нет. И не уверен, хочет ли разбираться. — Зачем ты здесь? — Стало скучно, решил развлечься. Скоротаю век, а тебе будет прок. Жест доброй воли. Боги на такое способны, пусть и нечасто. — И? Локи вздыхает: — Как вы вечно торопитесь, скованные вашими жалкими мимолётными жизнями… — располагается в кресле ещё свободней. — Впрочем, ладно… Я могу спасти твоего суженого. Стив вздрагивает – и огрызается, лишь бы огрызнуться, скрывая сбой похолодевшего сердца: — Бак мне не суженый. — В вашем мире это зовётся иначе? Человек, предначертанный судьбой? Чью линию жизни с твоей переплели сами норны? Стив молчит. По плечам идёт мелкая дрожь. Он не сталкивался, но много читал о сделках с богами и нечистью – ничего хорошего они не сулят – и судорожно ищет подвох: — Ты что-то затеял. — Надо же, какой ты смышлёный! И он так просто не купится: — Опять тессеракт? Читаури? Или что-то похуже? Война, разрушения, тысячи жертв? Локи рассеянно поводит плечом: — В Мидгарде все страдают от первого до последнего вздоха. Но в твоих силах сберечь от беды одну жизнь… Локи сверкает глазами в сторону, и Стив забывает дышать, заворожено глядя, как из груды обломков поднимается в воздух маленький, потрёпанный лист. Старая фотокарточка. …и он купится, мать его, что угодно, тысячу раз! — Ты знаешь, где Баки? Ты нашёл его? Протяжное: — Нет… Так же неинтересно. Ты найдёшь его сам, у истока истории. А в моей власти вернуть тебя назад. Стив не успевает проронить слова, как Локи досадливо машет рукой: — Неверие – удел малодушных! Он едва задевает взглядом обломки – те взмывают вверх, кружатся в вихре щепок, стекла и листов, и секунду спустя стол стоит, где стоял, даже проклятая папка и та покоится в центре как ни в чём не бывало. У Стива всё немеет внутри. Это сон, дурной, лихорадочный сон. Так не бывает… — Что ты хочешь взамен? Усмешка: — Плата за магию высока. Очень высока. Самое дорогое, что у тебя есть. — Назови свою цену. Локи мерит его лукавым прищуром: — В этом вся прелесть. Только ты её знаешь. Что для тебя самое ценное, Капитан? — Стив молчит – он не знает, не может, не в состоянии думать. Пульс стучит у висков. Локи улыбается ласково: — Вслух можешь не говорить. Только да или нет. Стив медлит. Всё непросто, всё не может быть просто. — Мы выиграем войну? — спрашивает он. Локи фыркает, насмешливо прикрывая глаза: — Да. — А Баки? — Выживет. — И останется цел и невредим? Локи мягко смеётся, забавляясь уже в открытую: — Для солдата ты слишком хороший торговец. Стив оставляет укор без ответа. Локи всё же бросает: — Да. Я не стану хранить его от царапин, но с войны он вернётся живым и здоровым. Такой ответ тебя устроит, Капитан? Стив вдыхает – и осторожно кивает. Уже решившись, опускает взгляд: — И ещё. — Да? — Локи чувствует, точно, чует свою победу, улыбается ярче и ярче – злей. А под пальцами уже теплятся синие искры. Стив всё-таки спрашивает: — Я… буду помнить? Улыбка бога становится хищной: — А как иначе ты всё исправишь? Стив вскидывается: — Что я должен исправить? — Увидишь. — Как мне понять?! — О, будь уверен, ты догадаешься, — Локи нетерпеливо поводит рукой, синие искры танцуют в глазах: — Ну так что, Капитан? «Не натвори глупостей, пока я на войне…» — на прощанье грустно усмехается Баки. Стив резко выдыхает: — По рукам. Свет. Он просыпается жарким утром июня 1943. Он прекрасно помнит этот день – бесконечный, полный падений и взлётов, отчаянья и восторга, изменивший, перевернувший всё, всю его жизнь. И если бы только его. Сегодня – последний день Баки в Бруклине, неудивительно, что Стив сюда вернулся. Ясно помня слова чужеземного бога, Стив проживает этот день осторожно, со всем тщанием подмечая любую деталь, всякую, даже брошенную невпопад фразу, случайную встречу и взгляд – что угодно может оказаться подсказкой… Спозаранку он спускается в булочную, покупает хлеб, готовит завтрак, идёт на четвёртую провальную медкомиссию, а после – в кино. Стив старательно повторяет каждый свой шаг, боясь упустить минуту, точку, которая должна всё исправить. В душном зале кинотеатра неугомонный Ходж возмущается совершенно как тогда. Как сейчас, поправляет себя Стив – и покорно, как-то даже досадливо плетётся за ним в подворотню отстаивать правое дело. Его снова бьют, он падает, врезается носом в урну, слышит, как появляется Баки – в этот раз мгновенно отмечает острые стрелки новых форменных брюк; Баки снова выдаёт отличный хук правой, Ходж убегает, Стив нетвёрдо поднимается на ноги… И застывает как вкопанный. Ходж никуда не сбежал. Напротив, умудрился дозваться дружков, и теперь их пятеро. Пятеро против двоих. И раньше Стив бы очертя голову ринулся в драку, но сейчас как никто понимает, он тут не помощник – обуза, и Баки не справиться одному. Шестым чувством, на чистом инстинкте – или памяти, оставшейся где-то под кожей, под мышцами – он уходит, увёртывается от одного из задир, бьёт его под коленом, роняя на землю, выигрывая себе полсекунды, и, споткнувшись, вываливается из подворотни. Вдох – Стив что есть силы зовёт на помощь. Ему везёт: по другой стороне улицы прогуливается полицейский – через мгновение шум потасовки прорезает длинный свисток. Шпана, перепуганная, бросается врассыпную, вслед им летят окрики «Стой!» И всё затихает. Силы оставляют разом, так же, как появились; на негнущихся ногах Стив возвращается к Баки; тот – господи, какой молодой!.. – поднявшись, отфыркивается, раздражённо отряхивая измятый мундир. Он что-то ворчит ему – Стив не слышит, смотрит, как завороженный, уши точно заложило от грома. По виску Баки течёт кровь. Капля за каплей срывается на новую форму. Воздух взвихряется, его словно бьёт молнией, Стив понимает – вот оно, плата Локи, поворотный момент. Баки нужно к врачу, а значит, они пропустят ярмарку, выступление Старка и двойное свидание, Стив не встретится с Эрскином, сыворотки не будет – не будет его самого – но оставить Баки в таком состоянии просто нельзя. И за будущее для Баки вне Гидры он заплатит собой. Что ж. Локи предупреждал. Самое ценное. Самое. Всё, что есть. — …Стиви, ты меня слышишь? Ты белый как мел. — Да!.. Да, Бак. Конечно, ты дожал бы их сам. И со мной всё в порядке. Идём. Тебе нужно к врачу. — Вот ещё! Никаких врачей, Стив, у нас двойное свидание! Нехорошо заставлять девочек ждать. — Мы идём к травматологу, — ровно говорит он, увлекая за собой Баки, и тот вдруг пошатывается, цепляясь за него на мгновение, тут же берёт себя в руки – но спорит уже без запала: — Да ладно, дружище, нас же ждёт будущее! — Будущее ждало двадцать лет. Подождёт пару дней. Травматолог, старый маленький врач с неожиданно твёрдыми, уверенными руками, тщательно осмотрев Баки, косится на Стива: — Ваш друг прямо провидец. Лишил вас неизгладимого вечера, — и видя, как Баки, насупившись, ёрзает на кушетке, посмеивается сухо и добродушно. — Свались вы в обморок прямо барышне на руки, она бы вас запомнила на всю жизнь. Бак, поражённый, поднимает глаза, а Стив вскидывается: — Так плохо? — Терпимо. Когда отходит ваш корабль, мистер Барнс? — Завтра утром. — Я дам вам отсрочку на неделю. Всё, что могу. И не вздумайте сбежать раньше времени – знаю я вас, молодых да ранних, вам лишь бы подвиги найти… — молчит недолго и прибавляет, заканчивая перевязку: — Вы молоды и красивы, мистер Барнс, не спешите на войну. Не желая пугать родных разбитой головой, Баки остаётся на ночь у Стива. Говорит, завтра с утра сниму повязку и вернусь к своим, чай? да, конечно, буду, а пока подремлю у тебя тут на диване, всего пару минут, разбуди, когда закипит, – и едва пробормотав это, отключается. Чайник весело свистит на всю квартиру, Стив заваривает чай, приносит в комнату две горячие кружки и ставит на стол. Баки не просыпается, ни через десять минут, ни через двадцать, болезненно хмурится и шепчет во сне, Стив осторожно трогает его лоб над повязкой. Температура невысокая, и пульс достаточно сносный, но Стив насмотрелся всякого с матерью-медсестрой и не собирается рисковать. Он переносит на диван свою подушку и покрывало, осторожно раздевает его до белья и заставляет лечь, так и не разбудив, успокаивая себя тем, что Баки всегда спал удивительно крепко. Пробует пододвинуть кресло поближе, сперва одной рукой, потом и двумя, но вспомнив, коротко чертыхается и, взяв одну из чашек, устраивается дежурить как есть. Баки спит до рассвета, до начала рабочего дня, до полудня – больше не шепчет, неподвижно лежит, ткнувшись в подушку лицом; от бездействия Стив тоже задрёмывает в кресле. Ближе к часу Баки вдруг беспокойно ворочается, пошатываясь, встаёт и не слишком осознанно плетётся в уборную. За это время Стив успевает разобрать постель и, перехватив Баки у порога по возвращении, разворачивает к кровати – та, конечно, тоже не бог весть что, но всё лучше ветхого продавленного дивана. Тяжёлый, но податливый, Баки валится спать, где показали, и спит подряд ещё тринадцать часов. Под утро Стив варит жидкий суп, будит его сам, вливает полчашки бульона и, не теряя времени, бежит в лавку за свежим молоком. В следующее пробуждение отпаивает сладким чаем. Так проходит четыре дня – молодой организм, лучше любого врача зная, что делать, восстанавливается сном. К вечеру пятого дня Баки просыпается окончательно. Взъерошенный, помятый и хмурый, но мягкий и очень спокойный, садится среди скомканных простыней. Трёт щёку ладонью и заспанно улыбается Стиву: — Привет, — щурясь, обводит глазами комнату. — Долго я проспал? Стив хмыкает: — Порядком. Четверг уже. — Что?! Он аж подскакивает, но резкое движение тут же бьёт в голову, явно отозвавшись головокружением с тошнотой; Баки проводит рукой по лицу, задержавшись на глазах. Медленно вздыхает: — Чёрт, решат ведь теперь, что струсил… И надо бы отмахнуться, так будет по-дружески, а кроме того, это сущая глупость: никто в доме Барнсов не сочтёт Баки трусом, – но вместо этого Стив с напускной беззаботностью поводит плечом: — Оставайся. Он, конечно, не стал бы его удерживать. Но и подталкивать нет сил. У него осталось два дня. Стив рисует как умалишённый. Навык остался, и рука не дрожит, с небывалой уверенностью выводя черту за чертой, руки, шею, лицо, хитрый прищур, смех и ухмылку; за неделю кончается третий альбом, а немаленькая папка с набросками становится толще на дюйм. Стиву не хочется терять ни минуты, он забывает поесть, и на сон остаётся по четыре часа, и Баки точно бы дал ему подзатыльник, узнай он, как Стив провёл эти последние дни. А так только просит посмотреть. На страницах – Баки, никого кроме Баки, и это странно по меньшей мере, отдаёт помешательством, но Стив уже не волнуется о таких пустяках, это просто бумага, вот и всё. Он протягивает альбом без смущения. — А что, здорово! Особенно этот, — Баки стучит пальцем по листу, где он, сильный и прекрасный, как юный Адонис, с живописно растрёпанными кудрями, едва прикрытый тонкой простыней, ниспадающей с ложа, и разметавшись на постели во всю ширь, дрыхнет и, судя по раззявленному рту, вовсю храпит. Стив только хмыкает, вспоминая, – и Баки торопится, видимо испугавшись, что его обидел: — Нет-нет, Стиви, что ты, серьёзно, здорово! Очень здорово… Стив отрывается от листа. Баки смотрит ему прямо в глаза, улыбающийся, тёплый, довольный, весь светящийся изнутри – но не привычным, знойным и безудержным огнём своего жизнелюбия, а тем особенным, мягким, будто медовым светом, от которого в самую жуткую ночь, в самую лютую зиму становилось тепло. Стив греется в нём, как в янтарных лучах закатного июльского солнца. Плен навсегда погасит этот свет. Но это не должно исчезнуть без следа, во что бы то ни стало. Эта единственная мысль толкает Стива вперёд. Быстро вдохнув, Стив закрывает глаза и на миг прижимается к его рту губами, как будто сможет украсть – и сохранить частичку этого света в себе. Баки так ошарашен, что не делает ничего – не отталкивает, не отвечает, только моргает пару раз и произносит беспомощно: — Стив… Стив прикусывает губы, нахмурясь, но твёрдо встречает взгляд: — Прости, — и по жёстким ноткам этого «прости» ясней ясного – Стив ничуть не жалеет. Ни единой секунды. Глядя на него, Баки и сам невольно хмурится: — Ты как будто попрощался сейчас… Подобрав листы, грозящие выпасть из альбома, Стив пробует подняться – Баки перехватывает его за плечо, тянет обратно сесть: — Хей, погоди, погоди! Дай хоть понять, от чего я отказываюсь. Баки разворачивает его к себе за лицо, очень медленно, согревая ладонью скулу, всматриваясь встревоженным взглядом, и Стив, завороженный этой неожиданной близостью, бездумно приоткрывает рот. Бак считает это разрешением, подаётся навстречу. Прикоснувшись, закрывает глаза – а потом просто делает, как сам любит, на пробу скользит языком по губам, проникает глубже, целует уверенней, незаметно притягивает Стива к себе. Касание длится секунды, но когда Бак отстраняется, Стива ведёт за ним, как марионетку на ниточках; потеряв равновесие, он чуть не падает на него: оказалось, вцепился другу в отвороты пижамной рубашки. И так ещё не было ни с кем, никогда, а он помнит, помнит всё, как сегодня, хотя прошло уже больше семидесяти. Поцелуй Лоррейн был лёгким, искристым и сладким, как лимонад; поцелуй Пэгги, крепкий, терпкий, пьянящий – густое вино – дурманил и кружил голову. Баки же, как настойка Тора – после первого глотка нечем дышать, но потом не захочется ничего иного, всё покажется пресным, блеклым, неживым. Стив, помедлив, роняет руки – и Бак, ухмыляясь, сгребает его в объятья, последняя робость движений исчезает в момент. Баки снова целует его, и Стив, переняв его смелость, опускает ладонь ему на шею, погладив, ведёт вверх под затылок, ворошит короткие пряди. И ловит губами низкий тихий смех. Баки всё-таки большой любитель этих дел. Стив не слишком ему помогает, но похоже, Баки нравится вести самому, а Стив доверяет ему во всём, как и прежде. Он расслаблен и одновременно очень сосредоточен, он хочет запомнить всё, каждый выдох и вдох, каждое прикосновение Баки, его спокойные, сильные, горячие руки, как он действует, уверенно и легко. И когда тот опускает ладонь ему на живот и чуть ниже, раскрывает пряжку ремня, пуговицу, касается кожи – вздрогнув, Стив позволяет и это, тяжело простонав ему в рот. Оно длится недолго; Баки, смеясь, вытирает ладонь о край простыни. Стив, шумно вдохнув пару раз, неотрывно глядит на него, а потом, подтянувшись на руках, глубже садится на постели. Он не знает, как выглядит сейчас, слышит только, что горят щёки, и наверно, весь встрёпанный, но внутри он совершенно спокоен. Баки же будто прикипел к нему взглядом, от недавнего смеха – только тень. Стив начинает по одной расстёгивать пуговицы рубашки. Баки смотрит за каждой – и он, конечно, всё понял, но Стив подтверждает, ровно говорит: — Я хочу, чтобы это был ты. — Ты с ума сошёл!.. — Баки отфыркивается нервным смешком, но Стив видит: для него это так же серьёзно. И уверенно кивает в ответ. Стив подозревал, что будет больно, но на деле ему скорее непривычно и странно. А ещё он не может отделаться от мысли, как было бы здорово оказаться сейчас прежним собой. Чувствовать Баки другим телом, обнимать другими руками, всего его захватить в объятия, разгоряченного, сильного, крепкого – отозваться тем же жаром, с той же жадностью, прикасаясь, лаская, стискивая до синяков. Отчего-то ему кажется, Баки понравилось бы… Стив приходит в себя – Бак что-то шепчет ему на ухо запальчиво и бессвязно, Стив не разбирает, лишь инстинктивно вцепляется в него посильней. Чувствует, как под руками напрягаются плечи, Баки стонет коротко пару раз, не сдержавшись, толкается грубо и глубоко и крупно вздрагивает на нём. Валится сверху и несколько секунд остаётся так, словно забывшись. Стиву нравится – и его тяжесть, и его тепло, и усталая мягкость, ощутимо разливающаяся в мышцах. Он тихо гладит его по лопаткам и, не способный на большее, мечтает уже об одном – подольше продлить момент. Но Баки почти тут же поднимается, ведёт бёдрами, освобождая его, оставляя взамен пустоту и холод, и Стив длинно выдыхает. Баки слышит, вскидывает встревоженный взгляд: — Стиви? А Стив всё не может выпустить его из рук, тянет обратно, гладит спину, зарывается пальцами во взъерошенный мокрый загривок. Улыбается в ответ остро, но искренне: — Спасибо. Баки до сих пор не понимает, не верит, всматривается в лицо, нависая над ним – взгляд горит и дыхание сорвано, на щеках алеют пятна румянца – но всё-таки поддаётся. Снова клонится вниз, лежит так недолго, а потом жмётся носом в плечо. Сдавленно шепчет: — Не хочу ехать, Стиви. Не хочу, не хочу!.. Стив вздрагивает; жёстко ухватив плечи, поднимает его над собой: — Баки. Бак! Посмотри на меня! Всё будет хорошо. Ты вернёшься домой, ты вернёшься, всё обойдётся. Я обещаю. Баки долго глядит на него в темноте; качнув головой, фыркает тоскливо и мягко: — Что с тобой случилось, Стиви? Я тебя едва узнаю. Стив нервно дёргает углом рта, отводя глаза: — Я повзрослел. Баки видит, отчётливо видит, что Стив недоговаривает, но уже не допытывается. Вплотную прижавшись к стене на узкой кровати, высвобождает Стиву побольше места и тихо просит: — Иди ко мне. Они проводят ночь вместе. Наутро у Стива подскакивает температура; его лихорадит от мысли, что ему нужно снова отпустить Баки, отпустить самому, добровольно, сейчас, и единственный залог новой встречи – слово непонятного бога другого мира, другого века, уговор, которого ещё не было. Баки же и без всяких богов никак не может от него оторваться, тянет ближе к себе, лохматит волосы, горячими искусанными губами жмётся к плечу. Он безнадёжно опаздывает и едва успевает на свой корабль, вырывая для них со Стивом ещё один жаркий, мучительный, отчаянный час. Две недели спустя Стив получает письмо: друг не знает, как так получилось, но его определили в 117й полк. Он пытался протестовать, предъявлял бумаги, рассказывал об отце, но ему «…будто чёрт дорогу перешёл, во всех бумагах сплошная путаница!..» У Стива от облегчения подгибаются ноги – он хватается за спинку стула, чтобы не упасть – и незаметно откатывается приступ астмы. Письма приходят ещё семь месяцев. Последнее совсем краткое, пара строк, второпях набросанных на каком-то клочке: «говорят, что победа близко, дождись, очень скучаю» – самые простые слова, наверно, чаще всего приходящие с фронта, грубый грифель на газетном обрывке, быстрый, неровный почерк – сокровище, а потом Баки перестаёт писать. Стив проверяет штемпель, видит дату – и стискивает конверт до судороги, до побелевших костяшек: письмо опоздало на месяц, а значит, написано в день, когда 107й был разгромлен и Бак… Стив запрещает себе продолжать. Стив твердит про себя: неверие – удел малодушных, не сразу вспомнив, чьи слова приходят на ум, но вера – единственное, что ему остаётся, и если всё, что он может – верить и ждать, он будет ждать. Каждая точка, каждое расхождение с их старой историей – неравная драка, маленький врач и 117й полк – придают ему сил. Словно в подарок ему, в марте в газетах мелькает статья: сержант Джеймс Бьюкенен Барнс награждён медалью за отвагу: блестящая операция, сотни спасённых из плена солдат – Стив скупает все издания, что может найти, и ещё одной точкой на линии жизни становится больше. Но приходит апрель, тот самый проклятый апрель – поезд, Альпы и Зола – и писем по-прежнему нет, ни единой самой крохотной весточки, и Стив не может думать ни о чём другом. От него давно шарахаются почтальоны, он знает по именам и в лицо всех газетчиков и однажды ловит себя на том, что за день не сделал ничего – с самого утра бездумно торчал у окна, дожидаясь, когда через улицу пройдёт почтовый фургон. И только к пяти осознал: воскресенье, машины не будет. Стив глубоко вдыхает, наскоро заваривает пустой крепкий чай, и чтобы не свихнуться окончательно, делает то, что теперь умеет лучше всего – садится за стол и достаёт уже порядком иссохшие краски. Теперь у него всего один сюжет. Под тонкими штрихами медленно проступает невероятная история никогда не жившего Капитана и его верного друга, сержанта 107го пехотного. * * * Дождливая весна неторопливо сменяется таким же пасмурным, хмурым летом и неожиданно тёплой осенью; Стив едва замечает. Вестей с фронта по-прежнему нет. Он успокаивается мыслью, что история не изменится, а значит, ему надо переждать ещё год или чуть меньше того – корабли не вернутся в мае. В августе, если повезёт. Комикс про Капитана находит своих читателей, и Стив продолжает рисовать. Его любят в издательстве, пускай и считают слегка не от мира сего – несмотря на растущую популярность, Стив не заговаривает об увеличении гонорара, как будто может себе позволить забыть о деньгах, и месяц за месяцем в срок приносит очередную главу. Стив живёт в своём прошлом – будущем? – в своём собственном, непридуманном мире, и большей платы ему не нужно. Раз за разом выводит он на бумаге любимые, родные черты, знакомые до самых мелочей – и разгромленную базу Гидры фоном за статной широкоплечей фигурой. День за днём, час за часом воскрешает на страницах так давно – так недавно прошедшие дни: штаб-квартиры, бары, атаки, привал под горой. Сержанта, франтоватого и насмешливого, – неизменно по левую руку своего Капитана. Чуть дальше – осанистых, гордых ребят. Стив рисует очередную главу, утопая в вихре вопросов: кому теперь прикрывает спину лучший снайпер итальянского фронта? Кто прикроет его самого? Кто подбросит второй пистолет, запасную обойму, кто защитит от пули? Кто затянет бинт на простреленном плече? Кто разделит сигареты и последнюю банку тушёнки в ожидании, пока пополнят запасы, – кто теперь рядом? Монти, Дернье, Дум-Дум? Стив надеется, ребят ему всё же оставили. Стив рисует Капитана и, запнувшись, гадает: кто теперь вместо него? Стив помнит, как на привале, в холоде позднего зимнего вечера Баки, сам того не осознавая, жался к нему озябшим боком; после сыворотки Стив в любую погоду был жарче костра, Баки после плена вечно мёрз. Позже ночью, в палатке, Стив сам завалился с ним рядом на спальник, притиснул спиной к груди – Бак ощутимо вздрогнул и сперва весь напрягся, но смолчал, а потом как-то враз обмяк в его руках, длинно выдохнул… и засопел. Баки мёрз, но всегда упрямо стрелял без перчаток, говорил, только так ощущает курок – и Стив рисует их обоих после миссии: устроившись рядом на поваленном дереве, Капитан бережно отогревает в ладонях окоченевшие пальцы своего Сержанта. Стив рисует – и не переставая задаётся вопросами: как он, где он, что теперь с ним? Кто уступит ему место у костра, кто отдаст своё одеяло? Или, избежав изолятора, Баки больше не мёрзнет? Хорошо, если так. Стив верит – и рисует потрёпанных, но довольных Коммандос за кружкой чего-то крепкого и весёлого, у огня на привале, по дороге к своим. Не желая прослыть сумасшедшим, Стив ни с кем не делится своими надеждами, но тщательно сверяет основные битвы, вспоминая их по памяти из хроник и книг, что прочёл, проснувшись в 2012. Всё сходится. Уверенность с каждым днём набирает в нём силу. И вот, наконец… Победа. Жаркий, ослепительный май, июнь… Июль. Последние дни даются ему труднее всего. От мучительного ожидания в августе его спасает сильнейшая пневмония. А ожидание спасает уже от болезни. Ещё до конца не встав с постели, Стив берётся рисовать последний том. Всё случается за два дня до осени. Очень солнечный, ветреный день клонится к закату, и Стив по пути из редакции, сдав очередную главу, идёт через Бруклинский мост, не особенно стремясь пораньше вернуться домой. Он рассеянно и неспешно проходит юго-восточную опору моста и шагает дальше по краю пешеходной зоны, как вдруг неясное тепло, солнечным зайчиком вспыхнувшее в груди, заставляет его застыть. Стив прислушивается к себе, оборачивается. Под самой опорой, у стальных перил, прислонившись к ним спиной и подставив лицо закатному солнцу, курит парень. Светлый галстук, тёмно-зелёный мундир, пара капитанских шевронов… Стив узнал бы его в любой форме, в любом времени, в любом мире, что бы ни случилось с обоими – и всё равно никак не поверит глазам. — Баки? — негромко окликает он, а потом, поняв, что тот, конечно же, не расслышит, торопится сократить расстояние. Баки тем временем, не замечая его, бросает окурок в воду и, повернувшись спиной, прогулочным шагом направляется прочь. Стив догоняет, разворачивает, ухватив за плечи, срывается с голоса: — Баки!.. Когда ты вернулся? Почему не писал? Тот дёргается от касания – Стив тут же его отпускает, глядит почти в ужасе: — Что с рукой?! Бак беспечно, уже заученно отмахивается: — Царапина, по касательной, повезло, — и нахмуривается, глядя ему в лицо ясным открытым взглядом: — Что ещё за Баки? Стив моргает. Моргает опять. И неосознанным, едва ли приличным жестом тянет руку и дотрагивается до нашивок на кителе. Пальцам жёстко, тепло, Баки здесь, не отшатывается, не исчезает. Язык едва слушается, Стив заставляет себя проговорить: — Ты ведь Баки… Джеймс Бьюкенен Барнс, сержант сто… семнадцатого пехотного… Упустив понижение в звании, Баки смотрит недоумённо, начинает: — Верно, откуда ты знаешь?.. — и тут же отвечает сам себе: — а, эта дурацкая статья! — но по зардевшимся кончикам ушей Стив без труда угадывает, как сильно на самом деле тот горд. Бак продолжает: — Прости, дружище, я после контузии совсем ни черта не помню. Мы были знакомы, да? У Стива начинает шуметь в ушах: — Мы жили… — в одной комнате одной дешёвой квартирки и в одних окопах, в одной палатке у одного костра, в одном дворе и в одних казармах, одной жизнью, однажды даже в одной постели, рвётся у него с языка, Стив с усилием выдыхает, — в одном доме, по соседству. Рядом. — Прости, я не помню. Стив заторможенно вертит головой: — Ничего. Пауза затягивается. Баки неловко потирает шею и начинает: — А ты?.. Но тут его окликают – звонкий и твёрдый голос с лёгким английским акцентом – и Стив, ещё не видя позвавшего, тускло усмехается про себя: ну конечно, кто же ещё. — Джеймс! Тот оборачивается, светясь; по асфальту стучат каблуки. — Ты опоздала, — журит он её. — Не смогла вызвать такси. Она слегка раскраснелась от быстрого шага, и тщательно уложенные кудри растрёпаны ветром, но это лишь прибавляет ей лёгкости, развеивает тень строгости и печали с лица девушки, прошедшей войну. Она, конечно, его не замечает, но Баки отступает на шаг, говорит: — Пэг, это мой приятель по двору… Но Стив не подсказывает – не потому что не хочет, он просто никак не поверит, что нужно подсказывать – и Баки приходится закончить без имени. — Маргарет Картер. Она кивает, приветливо улыбаясь, Стив выдавливает из себя «добрый вечер». Баки хмурится ещё больше: — Слушай, друг, с тобой всё в порядке? Ты что-то бледный. Стив едва кивает: — В порядке. Снова повисает молчание. Пэгги переводит непонимающий взгляд с одного на другого – тощий парень тоскливо глядит на левую руку её друга, тот похожим, невидящим взглядом уставился ему куда-то в висок – и спрашивает нетерпеливо, нарушая задумчивость: — Так мы идём или нет? — Да, мэ-эм, — с таким знакомым, урчащим, вальяжным нахальством откликается Баки, что Стива вмиг выбрасывает в реальность. Он смотрит на друга. Видит смешливые лучики у висков и красивые, мощные, широкие плечи, кошачью ухмылку и аккуратно зачёсанные вихры, прямую осанку и лёгкость движений, таящую гибкость и силу, – всё как тогда, жарким днём июня 1943, до повестки, до драки, до маленькой общей спальни – до войны. В конце концов, ради этого он и пошёл на сделку, отдал самое ценное в обмен на самое дорогое, и вот теперь кончено – всё сложилось, как было условлено, ему удалось. Баки цел, невредим, жив, свободен и счастлив. Без него. — Ну, бывай! — Баки взмахивает рукой на прощанье; Пэгги, приняв предложенный локоть, скользит мимолётным взглядом – привычно насквозь и мимо, как десятки девушек до неё. Стив молча смотрит им вслед. Уже отойдя на несколько шагов, Баки снова оглядывается: — Хей, приятель, ты точно в порядке? Всё ещё как застывший, Стив не сразу понимает: Баки ждёт ответ. Распрямляет плечи: — Да… просто работал в ночь. И теперь уже кивает капитан Барнс. Стив уходит, стараясь не оглянуться. В своей маленькой тёмной спальне Стив сворачивается под одеялом в клубок, подтягивая тощие коленки к груди, накрывается с головой, как будто кто-то может услышать, и полночи безутешно ревёт, судорожно, взахлёб, как девчонка, засыпая только под утро. Ему не жалко силы – ей-богу! – и даже знай он, как сложится, наперёд, не раздумывая пошёл бы на сделку, расплатился бы собой сотню раз, ведь Баки – самое ценное, самое дорогое, и он рад за него всей душой, рад, что тот жив и свободен, что вернулся с войны, что здоров, что нашёл подругу – когда-то его подругу – всем сердцем он рад, что Бак счастлив, но чёрт возьми, проклятый эгоист Стивен Роджерс, он хотел его для себя. * * * Месяц проходит как в тумане, в тенях и гулкой тишине. Серым утром начала октября Стив наконец заставляет себя собраться, садится за стол и после долгого перерыва неуверенно берётся за альбом. Ему остались последние главы. И пусть раньше он писал по памяти, а теперь приходится сочинять, концовка даётся ему легче всего. В его истории нет никаких богов – Сержант сам находит своего Капитана. Эпилог, которого не было Стив не знает, как ему удаётся пережить зиму. Он почти перестал болеть, его отпустила и астма, и ночные кошмары, он едва заметил, как холод тёмных январских ночей в его крохотной комнате сменился сквозняками промозглой весны. Он давно позабыл о когда-то утраченной силе, смирившись с тем, что книжную полку ему теперь не поднять – хорошо если стопку книг. Но он справляется. Сам, в одиночку, и всё же. Стив думает, может, это утешительный подарок от Локи, и тут же усмехается сам себе. Наверное, всё дело в том, что он и не живёт. Он давно дописал основную историю, но читатели никак не желали расстаться с героями-мстителями, и издательство предложило ему новый контракт. А за ним ещё и ещё. Стив отнюдь не гонится за деньгами; он с большим удивлением обнаружил, что имеет успех и теперь может себе позволить даже не квартиру, а вполне приличный дом в пару этажей и собственный автомобиль; может, не задумываясь, покупать вещи; хотя бы наново обставить жильё. Стив оставляет всё как есть. Ему не хочется уезжать из Бруклина, из старой, ветхой мансарды, которую они сняли вместе. Популярности он тоже не жаждет. Ему хватило с лихвой в нулевых; сейчас же, пару раз встретившись с читателями, он понял: ему трудно с ними общаться, для него это до сих пор слишком личное, чтобы говорить живьём. Разве что детям; когда он вечером возвращается из конторы, местная детвора частенько ловит его во дворе и не отпускает без новой байки. Они слушают, приоткрыв рты, как бывалого солдата на перекуре, и в такие минуты Стив чувствует себя очень старым. Но никогда не отказывает. Похоже, он всегда таким и был. Контракты следуют один за другим, и Стив соглашается. По крайней мере, так он приносит хоть какую-то пользу. Месяц проходит за месяцем, и Стив не может сказать, что счастлив, но он по крайней мере приладился к жизни после войны, и он справляется. У него всё хорошо. В городе буйствует оглушительный, праздничный, яркий май; который день Стива будит ни свет ни заря птичий гомон. До редакции он решает дойти пешком, за окнами тепло, да и времени теперь хоть отбавляй. Насквозь пройдя ещё пустой Форт-Грин парк и тихую Уиллоуби, он как раз прикидывает, не зайти ли в кофейню на углу, когда слышит радостное: — Хей, дружище! — и сбивается с шага и, ещё успев про себя подумать – справляется, чтоб его, да ну как же! – споткнувшись, летит кувырком, рассыпав по асфальту все макеты очередной истории. Ему тут же бросаются помогать, ставят на ноги, собирают наброски: — Чёрт, прости, я не думал… Но какие там, мать их, наброски!.. — Баки! Ты вспомнил?! Тот распрямляется, замирает с листами в руках: — Нет. Не знаю… наверное, нет. Ты ведь тот человек на мосту… Стив сникает: — Да. Верно, — и короткой улыбкой пытается скрыть досаду, остро всколыхнувшуюся под рёбрами. Баки протягивает ему макеты: — На работу? В такую рань? — Не спалось. — Не против компании? Раз я знал тебя… — Конечно. Идём. Они сворачивают на Адамс-стрит и дальше, на Бруклинский мост, Баки охотно рассказывает про последние дни на фронте, про Берлин, про свою команду; Стив понемногу приходит в себя. На середине моста они останавливаются. Баки, привычно опершись о перила, хлопает себя по карманам, чертыхается: — Фу ты, забыл, что бросил. Стив только хмыкает: — Из-за Пэгги? Как она? Баки морщит нос, пряча руки в карманах: — По правде, не знаю. Мы разошлись, — и поймав удивлённый взгляд Стива, добавляет: — Она всё говорила, со мной не ужиться – то я витаю в облаках, то сплю с открытыми глазами, то среди бела дня хватаюсь за нож… Молодая совсем девчонка, что ей мучиться с неврастеником. Я ушёл. Стив тоскливо улыбается, вспоминая: — Ты не обязан справляться со всем в одиночку. — Мне что-то не хочется сдаться на милость военных психологов, — Баки ёжится, едва ли замечая за собой. — Знаешь ли, не люблю мозгоправов. От вспышки памяти Стив ощутимо дёргается, бросает прежде, чем успевает подумать: — Только не к врачам! Баки замечает его дрожь, смотрит пристально, недоумённо. Невесело усмехается: — Да мне и податься больше некуда. Прошлого не помню, настоящее как-то не складывается… Я здесь будто призрак. Тень. Меня нет. Он роняет слова, бесцветно и сухо, одно за другим, уставившись куда-то за горизонт пьяным рассеянным взглядом. А потом замолкает надолго, задумавшись, и Стив не знает, стоит ли его тормошить. Он почти решается, когда Баки вдруг говорит: — Знаешь, после контузии мне часто снился один человек. Стоял жуткий грохот, но я отчётливо слышал его, а он всё тянулся ко мне, протягивал руку, но никак не мог ухватить… Лица его я не помню, но он тоже звал меня Баки… — хмурится, всматриваясь в пространство, и тут же досадливо фыркает, встряхивая головой, наконец-то вспоминая про Стива: — Чёрт, Пэг права, я совсем шизофреник. А Стив не может сказать и слова, сердце давно уже стучит вразнобой, и если он думал, что больше его ничем не пронять – он ошибался, господи, как он ошибался! – он с трудом произносит: — Ты мой друг, — и больше не надеясь ни на какие слова, делает то единственное, что может, что должен, что хочет – самый уверенный, самый правильный шаг в своей жизни – навстречу: — Стив Роджерс. Серый взгляд теплеет невозможно знакомо; тот легко и с улыбкой принимает раскрытую ладонь, отвечая крепким рукопожатием: — Джеймс Барнс. Баки, верно? — Да. — Значит, Баки. Восходящее солнце, просачиваясь сквозь решётку моста, ярким золотом согревает их руки, отбрасывает сложную узорчатую печать, и Стив невольно смеётся. Выходит, Локи был прав насчёт норн.