Жертва

Сулла проклял Италию вместе с италиками, лежа на душистой подушке из трав и цветов. Краешком левого глаза он видел небо с пятнышком белого облака, но все остальное пространство занимало грубое, словно наспех слепленное лицо человека, с чувствами к которому он еще не определился. Гай Марий дышал тяжело и громко, вероятно, на этот факт каким-то образом влияли не снятые доспехи, скрипящие при каждом вдохе и выдохе. Взгляд его выглядел тем более жутко, что исходил из-под мощных кустистых бровей, ставших притчей во языцех задолго до того, как Сулла с ними познакомился. Он, кажется, был пьян в тот день, потому что впоследствии Гай со смехом рассказывал при каждом удобном случае, как патриций из рода Корнелиев привстал на цыпочки, чтобы ухватить кончиками пальцев каждую бровь и проговорить заплетающимся языком: «Приветствую тебя, левая бровь Гая Мария! Приветствую тебя, правая бровь Гая Мария! Как поживаете?». Луций с трудом сдержал улыбку, эта история веселила его всегда, вне зависимости от того, где и при каких обстоятельствах рассказывалась. В сложившейся ситуации улыбаться было ни в коем случае нельзя. Гай Марий ухватился бы за эту улыбку и, опираясь на нее, как на знак одобрения и принятия собственной судьбы, учинил бы какое-нибудь непотребство. Луций Корнелий Сулла всегда был готов к непотребствам. Но к такому его жизнь не готовила. Мощные брови Мария коснулись его лба, широкий нос полководца коснулся его собственного тонкого носа, крылья которого затрепетали, улавливая запах другого человека. Гай Марий пах теплом, тем неуловимым и необъяснимым запахом, который бывает только в разгар жары, и в котором смешивается весь мир, включая даже конский навоз и неведомо как затесавшиеся в этот букет женские притирания. Луций открыл рот, чтобы что-то сказать, но успел лишь захватить немного воздуха, прежде чем случилось неизбежное. Сулла проклял Италию вместе с италиками, лежа на душистой подушке из трав и цветов, аккурат в тот момент, когда сильная и немного грубоватая рука Гая Мария неожиданно ласково скользнула под тунику и остановилась на животе. Сулле следовало проклясть Рим, ведь все началось именно там. Именно в Риме он впервые встретился с этим удивительным человеком, именно в Риме они стали проводить вместе время, именно в Риме он решил, что с помощью этого неотесанного италийского мужлана взлетит до высот, приличествующих патрицию из рода Корнелиев. Понимание пришло позже. Намного позже, когда они оба тряслись на костлявых спинах ездовых животных. Гай Марий ехал на коне, Луций Сулла ехал на муле. Он не задумывался в тот момент о том, как забавно это должно выглядеть со стороны. Там, где они были, Рим заканчивался, начиналась огромная и неизведанная Суллой Италия, а значит, и самого Суллы больше не было. Он впитывал все, что видел, слышал и обонял. Иногда ему казалось, что Италия — это он, и что он — это Италия, так хороши были раскинувшиеся перед ним поля и реки, так приветливы к нему были встречаемые люди. Иногда Сулла позволял себе забыть, почему он здесь. Почему здесь все эти люди. Куда они едут все вместе. В один из таких дней, когда он трясся себе на муле и ни о чем не думал, Гай Марий впечатлился бледностью его лица и снисходительно пересадил патриция из рода Корнелиев на своего коня, прямо перед собой. Сулла ехал боком, привалившись к широкому плечу, недоумевал, почему так изменился ландшафт, пока свободная рука Гая Мария не опустилась, придерживая, на его бедро. Луций вскинулся и едва не свалился в пыль. У Мария, пожалуй, свалишься. Как же, жди. Он смеялся низким, гортанным смехом, а Сулла слушал, как бьется его сердце, сердце италика за грубым металлическим доспехом. Луций Корнелий Сулла часто терялся в своих размышлениях. Он обладал неприятной способностью уходить в себя, при этом его мозг продолжал фиксировать происходящее вокруг, Сулла с легкостью поддерживал в этот момент любую беседу, но сам при этом находился так далеко, что не видел никого и ничего. Из очередных таких размышлений он вынырнул в тот момент, когда от него как раз требовались активные действия. Нахмурился, глядя на распростертое под ним тело, ждущее неизвестно чего. Проткнуть его копьем, что ли? Что он делал все это время вообще? — Снова задумался, — Марий не спрашивал, его рокочущий бас резанул слух. — Это удивляет тебя, Гай Марий? — надменно поинтересовался Сулла. — Способность человека думать? — Каков, — полководец прищелкнул языком, от уголков его глаз разбежались паутинки морщинок. — Слишком надменный для того, кто сидит с голой задницей. — Сам-то, — отстраненно парировал Луций, совершая неуловимое движение бедрами, чтобы определить масштабы трагедии. Следя за изменениями на лице Суллы, Марий смеялся, не скрывая своего веселья. Он вообще считал приличным расхохотаться где угодно, хоть посреди улицы, хоть в Сенате. Эта его особенность одновременно и раздражала, и подкупала. Но почему сейчас-то? Что смешного происходит сейчас? Сулла очень болезненно относился к чужому смеху. Еле выбравшийся из клоаки, в которой вынужден был барахтаться, он считал, что каждый смеется над ним лично, и не принимал в расчет тот факт, что большинству, в общем-то, было все равно. Не все равно было Гаю Марию, который, видимо, хотел на своем опыте убедиться, насколько низко пал в свое время патриций из рода Корнелиев, и насколько низко он готов пасть, чтобы добиться своего. Это вписывалось в планы Суллы, но радости это ему не приносило. Луций перевел взгляд на лежащее под ним тело. Сильное, мощное, тело настоящего мужчины. По сравнению с ним его собственное выглядело откровенно жалко, однако Луций Корнелий залюбовался видом своих тонких белых рук на загорелой груди Мария. Подушечками пальцев он ощущал жар чужого тела, это волновало, но этого не было достаточно для того, чтобы Сулле захотелось с ним сойтись. Слухи явно преувеличивали, ведь по ним выходило, что он готов был лечь под кого угодно, найдись у него лишь mentula. Раздражение пересилило зарождающийся интерес, и Луций сделал попытку слезть с Гая Мария, тело которого могло бы по своим размерам посостязаться с ездовым конем. Гай Марий сжал его талию двумя пальцами и снова захохотал. В его смехе не было ничего злого. Самый обыкновенный, счастливый смех мужика, какой он издает каждый раз перед тем, как присунуть какой-нибудь девке. А счастливый, надо полагать, не столько от того факта, что процесс, наконец, состоится, столько от того, что девка попалась красивая. Да, здесь поспорить было сложно. Сулла запрокинул голову, чтобы почувствовать, как кончики его огненно-рыжих волос щекочут лопатки. В этом походе его волосы изрядно отросли, но портить их ржавыми ножами не хотелось. Марий не возражал против неуставной прически. Тем более, ему было известно о том, как легко обгорает кожа Суллы, и как жутко он выглядит, если долго просидит на солнце. Уже сейчас кое-где белая кожа патриция начала краснеть и шелушиться, и Марий сел, игнорируя протестующие вопли жертвы, чтобы удобнее было целовать эти места, прекрасно зная, что к вечеру вместо легкого покраснения будет почти что язва. Сулла смотрел на небо, по которому медленно перемещались большие белые облака. Мысленно он сравнивал их с барашками на волнах, а небо — с самим морем. От таких мыслей кружилась голова, ведь, если небо — это вода, то Италия — это морское дно. Получается, он сидит сейчас на огромной, сводящей с ума глубине… Небо качнулось, мелькнула перед глазами зелень. Жаркое дыхание обдало шею, грубая ладонь прошлась по внутренней стороне бедра, мягко указывая на тот факт, что было бы неплохо раздвинуть ноги. — Я не хочу тебя, — спокойно сообщил Луций Корнелий. — Я знаю, — Марий неожиданно улыбнулся. — Боги не желают смертных мужей. Глаза Суллы распахнулись так широко, что казалось, будто они вот-вот выпрыгнут из орбит. Зрачок расширился, почти покрыв радужку, но быстро принял обычную свою форму. Марий любовался глазами Суллы: удивительный стальной цвет, без каких-либо вкраплений и примесей, лишь черный ободок по краям радужки. Луций Корнелий размышлял над словами Гая Мария, чуть склонив голову набок и не отводя взгляд. Он разглядел в них зерно истины, и многое сразу стало понятным для него лично. Конечно же, он бог. Его род восходит к самой заре Рима, идеальная среда для божества. Уж конечно, не род каких-нибудь Мариев. Или Юлиев. Сулла мысленно поморщился. Юлии. Загибающиеся нищие. Только деньги Мария спасли их от окончательного краха. О том, что он сам был таким, Луций Корнелий не думал. — Только ты не наш бог, — мстительно добавил Гай Марий, всласть насладившись самолюбованием Суллы. — Ты германский бог, и я докажу тебе это, я за этим взял тебя с собой. — Зачем? — никакого интереса не прозвучало в этом вопросе, но Луций смутился, это было видно по тому, как дрогнули его тонкие губы. — Мне нужен бог, чтобы усмирить их. Кто, как не ты, способен на такое. Я хочу принести тебе жертву. Возьмешь? Луций открыл рот, чтобы поправить Гая Мария, ибо жертву принято принимать, а не брать, но сообразил, что полководец имел в виду, и по всему его лицу вспыхнули алые пятна. Почувствовав это, он поспешно отвернулся, но Гай Марий заставил его посмотреть на себя, грубо схватив за подбородок и удерживая так до тех пор, пока Сулла не сдался и не кивнул. Гай Марий встал. Луций Корнелий с неподдельным интересом следил за тем, как широкая грубая ладонь проходится по внушительному члену италика, приводя его в полную боевую готовность. Сулла не раз следил за подобными манипуляциями, но все они выглядели чрезвычайно комично: жалкие попытки оживить давно почивший отросток или неумелые, дерганые движения, призванные воспламенить в нем страсть. Тогда он позволял себе смеяться, доводя своих партнеров до безумия и обливая их вином, но теперь не мог издать ни звука. Проще сунуть в рот кулак, решил он. Но Сулла не был бы Суллой, если бы не попробовал. Пурпурная, сочащаяся вязким соком головка ткнулась в тонкие, красиво очерченные губы патриция из рода Корнелиев. Сулла выдохнул, коснулся головки кончиком языка, оценил вкус, пришел к выводу, что все не так уж и плохо, и это было последней его мыслью. Видимо, взяла верх его божественная природа. Гай Марий стоял, положив руки на бедра. Хотелось запустить пальцы в пушистые рыжие волосы, рвануть от души, задать ритм и глубину, но он сдерживал себя, опасаясь спугнуть такое сокровище. Пять лет на него убил, минимум! Не собирался он тратить еще столько же на объяснения и усмирение отвратительного характера Луция. Интересно, есть у какого-нибудь выходца из древнего и уважаемого рода нормальный человеческий характер, без истерик и проклятий? Хорошо бы, чтоб он при этом умел так сосать. Сулла закрыл глаза, и Гай Марий любовался теперь тенью, которую отбрасывали его черные ресницы на бледные щеки. Подкрашивает, не иначе. Откуда бы у рыжего белокожего неженки взялись черные брови и ресницы? С интересом наклонился вбок и взглянул пониже. Сулла стоял на коленях. С трудом и вывертом, но разглядел-таки Гай Марий вьющиеся рыжеватые волоски. На остальном пространстве патрицианского тела волосы не росли ни под каким видом. — Ты тоже не хочешь меня, — неожиданно заговорил Сулла, выпуская член Мария изо рта и глядя на него не то недоверчиво, не то обиженно. — Я приношу жертву божеству, и не обязан… — Да что ты заладил! Жертву он приносит, как же! Что тебе вздумалось!? — Сулла вскочил и сразу сделался похожим на кобру, изготовившуюся броситься в лицо. — Ты думаешь, я поверил во все эти твои бредни с моей божественной сущностью?! Ты сказал это, чтобы я размяк и снизошел до тебя. Смертный муж он, как же! Mentula как у быка, а сам… — Какие отвратительные слова способен изрыгать твой очаровательный рот, — Гай Марий сощурился и сложил руки на груди. — Чего ты хочешь от меня? — Я?! — возмущению Суллы не было предела, он даже задохнулся от гнева, и с минуту забавно хватал ртом воздух, не находя слов. Сообразив, что, оправившись, Луций Корнелий начнет обливать его грязью и вдохновится так, что закончит только к ночи, Гай Марий развернул его, сбитого с толку, возмущенного и оскорбленного до глубины души, прислонил к ближайшему дереву, раздвинул ноги коленом, плюнул на ладонь, растер по головке и засадил так, что Сулла даже не закричал: выдохнул весь воздух из легких разом и как-то весь растекся, слился с древесным стволом. Гай Марий вцепился зубами в беззащитную шею, сжал талию, рычал и рвал податливую плоть. Сулла очнулся через несколько минут, растер по лицу выступившую в результате контакта носа с деревом кровь, бросил короткий взгляд через плечо. В лице полководца не осталось ничего человеческого. Жуткий, звериный оскал. Плечо болело безумно, с тем, что пониже спины, дела обстояли еще хуже. Прислонившись лбом к дереву, осторожно просунул руку между собственным телом и стволом, аккуратно прикоснулся к члену. Кто знает, как отреагирует на это такой Марий, может и прибить. После очередного толчка больно ободрал грудь, зашипел от боли. Пытка неожиданно прекратилась, однако тяжелое дыхание за спиной говорило о том, что ничего еще не окончено. Сулла медленно обернулся, встретившись взглядом с ошарашенными глазами Мария. Гай Марий видел в глазах Суллы что-то такое, чего не видел больше никто. Что-то было в них, глядящих на него поверх искусанного, кровоточащего плеча, что-то такое… небесное, что ли, что Гай Марий подхватил легкого Суллу на руки и покрыл поцелуями каждый укус, каждый синяк, каждую ссадину. Прислонив к стволу спиной, обдал горячим дыханием пах. Сулла запрокинул голову и закусил указательный палец. Не для того, чтобы Марий не услышал его стона. Для того, чтобы он не услышал его торжествующий смех. — Ну, и кто кого поимел? — грубовато поинтересовался Марий, когда они лежали под теплым, но колким плащом, глядя на черное небо, усыпанное звездами. — Я бы поставил вопрос иначе, — отстраненно откликнулся Сулла, слушавший сердцебиение Мария. — Были ли предзнаменования удачными? — И как? — Надо спросить у авгуров. Они же занимаются толкованием. Помолчали. Сулла почти уснул, когда Марий задвигался под ним, высвобождаясь. Взглянул на полководца сонными серыми глазами, пригладил растрепавшиеся огненные волосы. Гай Марий стоял под темным небом, облитый молочным светом луны, похожий на статую. На очень красивую статую. Очень соблазнительную. — Я толкую предзнаменование так: быть тебе, Луций Корнелий, подо мной. Но однажды ты все-таки меня поимеешь. Сулла неопределенно повел рукой и отвернулся. Пусть разглагольствует сколько угодно, для него это лучшая возможность поупражняться в риторике: ночью, пока никто не видит и не слышит. Кроме несчастного Суллы. Стоит поиметь его пораньше. Возможно, даже завтра утром, когда станет немного удобнее сидеть.