Вместо

      Ха-ха-ха, очень смешно. Безумно смешно. Совсем не смешно.       Вот что Макс могла бы сказать Хлое, если бы имела хоть какую-то надежду, что та ее — конечно, по-дружески, но от этого не менее обидно — не засмеет.       Ей никогда и в голову не приходило, что общежитие когда-нибудь станет общим. Для всех. Не только для девчонок. Но погода в Аркадии-Бэй меняется стремительно, один из верхних этажей теперь непригоден на неопределенный срок для жилья, и те, кому не повезло — или, наоборот, повезло, — перебираются в пустующие комнаты к девчонкам.       Макс не хватает собственных сил: если бы она до сих пор могла отматывать время по собственной прихоти, то просто бы попыталась не сталкиваться с Нейтаном Прескоттом; с Прескоттом, который будто назло поселился точно напротив. Но когда все закончилось, закончились и силы, так что... оставалось смириться. Будто именно из-за Рэйчел время подчинилось ей, а потом снова, когда все тайны перестали быть таковыми, вырвалось на свободу. Теперь вещи ломаются навсегда, слова нельзя забрать назад, как и избежать нежелательной встречи.       Так что, да.       Оставалось лишь смириться с Нейтаном Прескоттом за дверью напротив.       — Иди нахуй, Колфилд. — Это вместо «Доброе утро, Макс».       Они сталкиваются в коридоре, оба невыспавшиеся и помятые: Макс — в своей пижаме, теперь вместо шорт приходится влезать в огромные штаны из-за накрывших Аркадию-Бэй холодов и чужого липкого взгляда, скользившего до недавнего времени по голым ногам; Нейтан — во вчерашней футболке и джинсах, будто он спал в одежде или вовсе не ложился.       Иногда по ночам она слышит, как у него в комнате играет музыка — на полную громкость, естественно, потому что его отец слишком богат, чтобы его отпрыску хоть что-то запрещали. Макс все равно, но от одной мысли, что именно тогда Нейтан закидывается наркотой, становится не по себе.       У нее слишком богатое воображение: шприцы и таблетки перед глазами словно настоящие, как и Прескотт, развалившийся безвольной куклой на кровати в ожидании прихода.       За музыкой никогда не слышно, но Макс уверена, что громкость скрывает намного больше, чем смех наркомана, добравшегося до заветных таблеток, или порошка, или жидкости, или чем еще можно сломать себе мозги.       Но после Рэйчел влезать в чужую жизнь у нее нет никакого желания, так что она просто захлопывает дверь своей комнаты и идет в душ — он, в отличие от общежития, все еще раздельный.       Удаляющиеся шаги Нейтана, шаркающие и медленные, раздаются парой мгновений позже.       День, который начинается без ругательств — если, конечно, эти ругательства не в исполнении Хлои, ненавидящей всей душой ранние подъемы и будильники, — Макс начинает считать заведомо удачным. Таких выдается немного: за два часа до начала занятий кто-нибудь или что-нибудь обязательно падает в коридоре или в своей комнате, а стены в общежитии довольно тонкие. Дней, когда не первое, что она слышит «Иди нахуй, Колфилд» — и того меньше: Прескотт будто караулит у своей двери, чтобы испортить ей настроение.       Когда на Аркадию обрушивается очередной снегопад, Макс даже подумывает написать заявление и переехать, но почти сразу же отгоняет эту мысль прочь: из-за непригодности одного из этажей общежития свободных комнат не осталось, и вряд ли с ней кто-нибудь согласится поменяться. Да и сбегать от Прескотта хочется в последнюю очередь: они не соперничают, и он даже не замечает ее в другое время, но лучше она сделает вид, что ее это не заботит, чем сдастся.       Хлоя предлагает устроить Прескотту «темную» — пан или пропал, жизнь или смерть, никаких полутонов, — но Макс не видит стоящей причины для таких решительных действий. Легче и правильнее не обращать на это внимание — ему может и надоесть.       Ну, или почти не обращать внимание.       — Иди нахуй, Колфилд. — Это вместо «Прости, что не заметил тебя и сшиб, Макс».       Она совершенно по-идиотски открывает рот и моргает, пытаясь сдержать подступившие к глазам от неожиданности, страха и боли слезы.       Время ближе к глубокой ночи, чем к раннему утру, и если бы Макс не вылила на себя так неудачно банку газировки, просматривая десятый бессмысленный ролик на ютьюбе, то из комнаты в душевые ее не заставил бы пойти и конец света. А если бы не долбанный Нейтан Прескотт, шатающийся ночами по территории академии (или по всему городу — кто его знает), она бы не лежала сейчас на невозможно холодном полу, пытаясь справиться с ноющей, пронзающей до кончиков пальцев болью в затылке и спине.       У Нейтана мокрые волосы, липнущие к щекам, куртка закинута на плечо, а с футболки вода капает на пол и Макс на босые ноги. Больше похоже, что он не гулял, а упал в школьный бассейн — или прыгнул в него сам.       Нейтан не извиняется, и Макс ожидает, что он уйдет — или пнет ее под ребра, или сделает еще что-нибудь (в глубине души она знает, что это слишком низко даже для него, но отказаться от навязанных обстоятельствами стереотипов сложнее, чем кажется), — но он протягивает ей руку, безумно бледную, с отчетливо проступающими венами и еле заметными точками; в темноте сложно понять — это следы уколов или мелкие родинки.       Макс поднимается, вцепляясь в протянутую ладонь — голова продолжает болеть, а теперь еще начинает кружиться, — а потом, поддавшись то ли раздражению, то ли другому необъяснимому порыву, спокойно говорит:       — Иди нахуй спать, Прескотт.       Нейтан не улыбается ей в ответ — он просто уходит, а потом громко хлопает дверью, — но она этого и не ждет.       Это было как «Спокойной ночи, Нейтан», а не вместо «Я объявляю тебе войну».       — Иди нахуй, Колфилд. — Это вместо «Что ты тут забыла, Макс?»       На самом деле, она не уверена, что в этот раз его слова значат что-то другое, что-то непрозвучавшее, что-то кроме «Проваливай, Колфилд», но все равно не двигается с места.       Музыка теперь не долбит по ушам, как несколько минут назад, но это четвертая ночь на этой неделе, когда в комнате напротив что-то происходит, и для четверга и для Прескотта — это чересчур.       Макс смотрит на него пристально — синяки под глазами, сощуренные глаза, злое и усталое одновременно выражение лица — и впервые видит, а не додумывает обычного подростка Нейтана, а не исчадие ада Прескотта. Его становится жаль и...       — Никуда я не пойду, Прескотт. — И это значит то, что значит.       Он пропускает ее в полупустую, серую, безликую комнату. Здесь нет пугающих снимков, нет крюков, подвешенных к потолку — только из приоткрытого ящика стола выглядывает несколько баночек с таблетками.       Это совсем не смешно, не мило, и сердце у Макс готово выпрыгнуть из груди, когда за ее спиной со скрипом закрывается дверь, но она чувствует себя в нужном месте и в нужное время; словно сейчас — это крыша, а на ее краю стоит раздавленная и разбитая Кейт Марш; словно перед ней сейчас не тот, кто накачал ее наркотиками, но тот, кто нуждается в помощи, но не может — даже не знает, что может — о ней попросить.       На следующее утро она уже не слышит привычного «Иди нахуй, Колфилд», но первый, кого Макс видит — это Нейтан Прескотт.