Однажды кто-то полюбит тебя

Не стану притворяться, Что я жалел о своем шаге, Ведь каждое разбитое сердце Со временем вновь заживает, И пусть пока кровь заливает Иголку и нитку, Однажды кто-то полюбит тебя.

Это должно было когда-то случиться. Антон знал. Всегда знал. И вовсе не потому, что проверял вероятности. Не потому, что был Высшим магом. Просто это было ясно как день. Вроде как самоубийца, который срывается в бездну, совершенно четко понимая, что разобьётся, но за этот полет, за восторг трехсекундного драйва готов отдать свою жизнь. Есть крошечная возможность, что он выживет и останется калекой. Но скорее всего, погибнет. От сердечных ран умирают только персонажи средневековых рыцарских романов. Он не умрет. Ведь есть мизерный шанс, что он не разобьется… насмерть. Но станет калекой. После удара от него отколется часть. Та, что приросла к нему более полувека назад. Завулон. Завулон устал. Ему наскучила игра в отношения. Темная натура хочет праздника и крови. Чужого праздника. Но его крови. Наверное, это и имел в виду Гесер, когда тяжело посмотрел на ошалевшего от счастья бывшего ученика и проговорил: — Антон. Сейчас ты совершаешь ошибку. Такую большую, что просто не в силах ее заметить. Когда объект перед глазами настолько велик, что затмевает собою тебя самого, его сложно отделить от общего «нормального» фона. Теперь это стало ясно. Его проблема — болезненная, всепоглощающая страсть и привязанность к врагу. Бывшему врагу. Ибо нельзя воспринимать врагом того, кто стал твоей эмоциональной зависимостью. Всем. Этакий абсолют, вобравший в себя маленький мир Антона Городецкого. Когда же он уменьшился до размера сердца в кулаке? Завулон — Великий маг. Он прожил столько жизней, что Антону и не снилось. Колоссальный опыт. Невероятная мощь, умело скрытая под скромной оболочкой, созданной для того, чтобы усыпить бдительность. Расслабить. Подлинный мастер интриг, способный изобразить любую эмоцию. Чертов эгоист, который ради избавления от своего единственного врага пойдет на все. И этим врагом был не Гесер. Это была скука. Оно, в общем-то, и не мудрено. Прожив более двух тысяч лет, от повторений и заезженного «ничто не ново в этом мире» можно и с ума сойти. А Завулон очень бдительно следил за своим душевным состоянием. Зачем самому жертвовать рассудком, когда можно найти того, кто это сделает вместо тебя? Принесет себя в жертву проклятому, ненасытному божку — скуке? Даже странно, что его хватило на такой длинный срок. Пятьдесят лет. Круглая дата. Простые люди, прожив столько со своей половинкой, в своем обычном мире, празднуют золотую годовщину. Золотую. Благородный металл, во все века сводящий с ума. Яркий, блестящий, драгоценный. Мягкий, но выдерживающий огромные температуры при плавлении. Золотая цепочка жизни может погнуться, принять разную форму, но так или иначе выдерживает множество огненных вихрей. Аurum. Из него строили храмы и алтари. Отливали статуи. Aurora. «Утренняя заря». Новое начало, перерождение. Пятьдесят лет — это очень серьезно. Устоявшиеся, крепкие отношения, которые прошли испытание временем. Давно выросли дети, и даже внуки. Жизненный путь подходит к концу, и больше нет ни сил, ни желания сотрясать уютное пространство семьи новыми бурями. Новым поиском. Потому что это люди. А у них все не как у людей. По-иному. Есть еще силы на поиски новизны. Они же фактически бессмертны. Хлопнули дверцы шкафа. Завулон зашел в их спальню, чтобы захватить какие-то вещи. Он не привязывается к живым существам, но весьма дорожит своими вещами. — Артур, ты просто маньяк. Как можно до такой степени зацикливаться на старье? Это же всего-навсего стол! — Это не всего-навсего стол, Антоша. А стол из красного дерева, которому пятьсот лет. Подарок. Он пережил больше, чем ты за свою жизнь. Вещи гораздо долговечнее людей. И вернее. Их подарили, и если за ними следить, то они прослужат тебе практически вечно. Чего не скажешь о людях. Или Иных, чьи чувства так же непостоянны, как погода в тропиках. — Стол не согреет тебя в постели. — Нет, не согреет. Он и не должен. У него другое предназначение. Которое, кстати, часто включало в себя и замену постели, — лукаво улыбаясь, бросил Завулон. Замену постели. Да. Антон знал. Но он не смог тягаться со столом в градации привязанностей Артура. Он уходит и забирает стол с собой. А Антон остается. Все слова уже сказаны. Завулон устал от этой скуки — спокойной семейной жизни. Ему надоела эта квартира, и он пресытился партнером-любовником, живущим с ним. Жизнь Великого Темного продолжается, и прежние отношения тяготят. Пора встряхнуться. Антон еще слишком молод, чтобы понять его. Да, вероятно. Слишком молод. Слишком живой рядом с застывшим обелиском Темной славы. Он чертов Пигмалион, который создал в своем воображении эту холодную скульптуру и решил, что может вдохнуть в нее жизнь. Он питал ее своими чувствами пятьдесят гребаных лет, но камень — всегда камень. Он может меняться, повинуясь резцу скульптора, но никогда не станет живой плотью. Антон встал из-за стола и пошел в спальню, где Завулон спокойно перебирал какие-то магические побрякушки, стоя возле своего шкафа. Он слышал, как Антон зашел в комнату и замер в дверном проеме, но даже головы не повернул. Городецкий смотрел на него не мигая. В глазах начало щипать, потом резать, но он все же не мог заставить себя моргнуть. Будто боясь, что если он сделает это, Артур немедленно исчезнет. С того момента, как Завулон заявил ему о своих намерениях глобального изменения жизни, прошла неделя. Он помнил свой шок. 50. И этот ноль, словно сфера, замкнул его в себе, отрезая от эмоций. Ни к нему, ни из него ничего не проникнет. Антон как-то отстраненно замечал изменения, происходящие вокруг, — вот приехали какие-то завулоновские шавки, которые перевозили вещи, такие любимые и дорогие Артуру, на новое место жительства главы Дневного Дозора. Новая квартира. Новая жизнь. Завулон оставил прежнее жилье Антону. Самому Городецкому нахер не нужны были все эти пять комнат, сияющих идеальным, роскошным интерьером. Но он продал свою крохотную квартиру давным-давно, еще тогда, в прошлой, казалось бы, жизни. До Завулона. Исчезали из квартиры вещи. А их хозяин исчез еще раньше. Он стал появляться все реже, практически перестав общаться с Антоном после того разговора. Ведь ранее все спокойно и логично уже объяснил. И казалось, остался доволен сдержанной реакцией Антона, будто так и должно было быть. Ну прожили каких-то полвека вместе. Теперь решили разойтись. Он решил. Они не обменялись с тех пор и полусотней слов. Пятьдесят лет вместе — и не набралось даже пятидесяти слов. Но теперь, когда пришел тот самый, последний, день, в голове Городецкого будто раздался звон трескающейся, а затем разбивающейся сферы отстраненности, вызванной шоком. Он уходит. Это — все. Конец. Больше не будет ощущения худощавого, теплого тела под боком темными ночами. Не будет вечерних посиделок на кухне и уютных ужинов, приготовленных Артуром. Не будет совместных отпусков и историй, рассказанных с улыбкой и легким сарказмом. Аромата кофе по утрам и негромкой классической музыки с подпевающим себе под нос, задумавшимся о чем-то своем, наверняка важном и глобальном, Завулоном. Не будет нежности и страсти, заставляющей глотать воздух огромными порциями, когда сжимаешь в кулак простыни и зарываешься горящим от наслаждения лицом в подушку, кусая губы и ощущая внутри себя движения Артура, чувствуя его каждой клеткой своего тела, впитывая каждой порой. Не будет. Больше. Ничего. Эта ослепительная истина взорвалась перед его глазами, словно бомба. Его затрясло. Нет. Нет. Он не может уйти. Не может. Вероятно, Завулон все же почувствовал что-то, исходящее от Антона, потому что повернулся в его сторону, недоуменно нахмурившись. Он открыл рот, чтобы, наверное, сказать что-то, когда Антон резко сорвался и подскочил к нему, мертвой хваткой вцепившись в лацканы идеально отглаженного и очень дорогого пиджака Завулона. Тот опешил и на мгновение замер, и этой заминки хватило Городецкому, чтобы швырнуть любовника к шкафу и накрыть своим телом. Сквозь бушующие вспышки в голове, там, на самом краю сознания, мелькнуло видение его собственного, искаженного безумными, противоречивыми чувствами лица, отразившегося в зеркальной глади дверцы шкафа. Эмоций было так много, что они, накладываемые одна на другую, почти изуродовали его лицо, в обычном состоянии такое милое и симпатичное. Вежливый мужчина с благородными чертами исчез. Вместо него появился неуравновешенный психопат, с перекошенной от животного ужаса физиономией. Нет. Нет. Он не может уйти. Как это возможно? Как можно лишиться этого тела, этого запаха, этого дыхания?! Антон впился губами в рот Завулона, терзая его жестким, беспорядочным поцелуем. Во рту появился солоноватый вкус крови, только он не мог понять, чья она — Артура или его собственная. Сердце бешено колотилось, в глазах плыло. Нет. Не отпущу. Когда первые секунды шока прошли, Завулон пришел в себя и стал вырываться. Они упали на мягкий ковер спальни, сцепившись, как два зверя. Один пытался выгрызть себе право на свободу, а другой — удержать, чтобы выжить. Завулон не ожидал подобного от тихого, привычного, уравновешенного Антоши. Откуда такое бешенное отчаяние, эта злость? Когда он сообщил ему о своем решении, Городецкий, казалось, воспринял все спокойно. Что и следовало ожидать, учитывая удушающую скуку, которая поселилась между ними в последнее время. Эта скука убивала. Поэтому подобное решение должно было устроить обоих. Лишь на долю секунды в Завулоне мелькнуло сожаление и досада, что Городецкий так невозмутим, ведь очень хотелось хоть какого-то всплеска. Не один ведь день прожили вместе. Но эта досада была столь мимолетной, что спустя миг Всетемнейший забыл о ней. Он купил себе новую квартиру неподалеку от резиденции Дневного Дозора, расположившейся в самом сердце Москвы. Раньше его раздражал гул города, который никогда не спал, бешеные эманации людских эмоций, витающие в воздухе и время от времени колеблющие Сумрак, так что прежняя квартира располагалась настолько далеко от центра, насколько это было возможно, чтобы не замарать реноме жильем на отшибе, не достойном главы Дневного Дозора. Тогда ему хотелось уединения и уюта. И он нашел Городецкого, который дал ему это в избытке. Тихие вечера, упорядоченность и идиллия. Конечно, временами происходили вспышки, но это была лишь тень того, что случалось, когда Завулон только решил прибрать к рукам талантливого ученика Гесера. Антон умел его удивлять, радовать, раздражать и возбуждать. Так было целых полвека. На самом деле, для Завулона, который больше десяти лет не мог ни с кем ужиться, достаточно приличный срок. Но и это в конце концов наскучило. Ему стало казаться, что Антон прирос к нему, стал частью его. Все вокруг носило его отпечаток — квартира, машина, даже офис, — всюду находились какие-то вещи Светлого или что-то напоминающее о его присутствии в жизни Завулона. Все его окружение привыкло и ассоциировало главу Дневного Дозора с Городецким. Он был везде. В вещах и мыслях. И Завулону стало трудно дышать. Казалось, что эта связь поглотила его, и это было неправильно. Он – Великий Темный маг. Пора встряхнуться. Он не любил Антона, ибо в принципе не способен на это чувство в том классическом понимании, которым наделяют его люди. Антон стал привычкой. Потом приобрел черты дурной привычки. От дурных привычек нужно избавляться, если дорожишь собой. А он дорожил. Светлый же был идеалистом и максималистом. Правда, максимализм потускнел с годами, прожитыми рядом с ним. Но он ощущал его в Антоне где-то там, в глубине его светлой сущности, как дурацкое стремление к геройству, как обычный для него идиотизм категоричных заявлений, сейчас, однако, принявший более грубую форму. Не пущу. Мое. Как ребенок, ей-Мерлин. Хотя, по сути, рядом с ним и был сущий младенец. И этот младенец сейчас пускал ему кровь, вгрызаясь в него, как бешеный зверь. Завулон почувствовал, как в нем поднимается возбуждение. — Ты никуда не пойдешь! — прорычал Антон. – Ты не оставишь меня! — Г... — прохрипел Завулон, пытаясь обуздать взбесившегося любовника. — Не уйдешь, блядь! Он кусал его, сжимая тело до синяков с необузданной яростью. Этот сумасшедший порыв все больше заводил Всетемнейшего. — Нет, нет! Ты, проклятый, бесчувственный ублюдок! Ты никуда не уйдешь!!! И Завулон решил посмотреть, что произойдет. Конечно, при желании он скрутил бы Антона в два счета. Едва Антон почувствовал, что сопротивление немного ослабло, он принялся покрывать лицо Артура бешеными, беспорядочными поцелуями, горькими и отчаянными. Рванул ворот светлой рубашки, обнажив шею любовника. Пуговицы разлетелись, бесшумно упав на светлый ковер, на котором они боролись. Жгучая, опаляющая нутро тоска разлилась в груди Антона. Все те дни, что он провел в пустой постели, тупо пялясь в потолок, оглушенный пустотой и невозможностью выдавить из себя ни единой эмоции, но краем сознания отмечая этот вакуум. Везде. Во всем. Сейчас эти подавленные чувства выворачивали наизнанку Городецкого. Он не сможет жить без него. Нельзя выжить с половиной тела. Можно жить без почки. С частью печени. Можно сдать кровь. Много крови. Но с половиной сердца нельзя. Так уж вышло, что понемногу, тихо и незаметно, Завулон впитывался в сущность Антона, заполнив его полностью. Он чувствовал его внутри себя. Он изменился. Стал циничнее, жестче. Тьмы в его Свете прибавилось, что не могло не раздражать Гесера. Но он все равно оставался Светлым. Чуть более неправильным, чем раньше. Если яд понемногу вливать в организм, то в конечном итоге тело воспринимает его как норму. И погибает, лишившись очередной дозы. Особенно если все происходит так резко. Такая себе абстиненция морфинного генеза. Нужно коснуться его опять. Нужно погрузиться в него, чтобы удостовериться, что Завулон все еще с ним. В нем. И никуда не уйдет. Не уйдет. Антон покрывал знакомое до последней пяди тело жесткими ласками, грубо, рвано, хаотично. И почувствовал, что Завулон отзывается. И словно две стихии столкнулись в Антоне яркими всполохами, ослепляя и оглушая: кроваво красная пелена гнева и ослепительная, белоснежная резь боли и отчаяния. Подчинить. Разорвать его на куски. Тогда никуда не денется. Умолять. Еще один день. Еще пару минут рядом. Удержать, любым способом. Переступить. Через боль. Через стыд. Через гордость. Потому что без него — пустота. Как, как облачить эту невероятную нужду в слова? Как объяснить необходимость дышать?! Яростные, больше похожие на борьбу объятия продолжались. Антон пытался выплеснуть на Завулона все то, что копилось в нем последнюю неделю, осевшее в душе мертвым грузом и подавляемое шоком. Все что угодно и как угодно. Только бы не ничего. Потому что у пустоты нет грани, нет предела. В ней можно раствориться, как в Сумраке. Навечно. Поэтому родилось безумное желание наказать Артура за абсурдное решение оставить его. Сломать, смять до состояния снежка, который он прижмет к себе. Снежок растает, и обжигающе холодная талая вода потечет по его груди и впитается. И он останется с ним навсегда. Дерганные, жесткие движения рук, зубов и губ, оставившие на теле Завулона следы, прекратились так же резко, как и начались. Антон тяжело, с хрипом дышал, пульс бился прямо в висках, оглушая и практически ослепляя. Он едва не изнасиловал его. О Боже. Боже. Антон не был истово верующим. Даже просто верующим не был. Но сейчас он нуждался в том, чтоб обратиться еще хоть к кому-нибудь, кроме себя самого, потому что себе он не доверял. Эта одуряющая жажда едва не свела его с ума. Он прижимал к себе худощавое, жилистое тело, одеревеневшее под ним, и ощущал, как вокруг него смыкается пустота. Это уже случилось. Завулон, как и предупредил, ушел неделю назад, и то, что Антон пытается насильно его вернуть, просто идиотизм. Ребячество. Абсолютная и потрясающая хуйня. — Артур… Я не могу. Не могу отпустить тебя. Не могу. Его трясло. Он все прижимал и прижимал застывшее, словно изваяние, тело Завулона, зарываясь лицом в его шею, не в силах поднять голову и посмотреть в глаза. Потому что он знал, что увидит в них. Серые, холодные, острые глыбы. Скалы, о которые он разобьется. Он прыгнул на них полвека назад. И теперь, кажется, наконец долетит. Сейчас он лежал на руинах своего мира, разбитый, искореженный, истекающий кровью, и единственное, чего он хочет — этого мужчину, который, словно скульптура, застыл под ним. Он вжался лицом в шею Завулона, затем несмело провел по его плечам холодными руками. Они, будто руки манекена, словно и не принадлежат ему вовсе. Чужие. Пластмассовые. Он шумно выдохнул и коснулся пересохшим ртом груди любовника, спускаясь к животу, все еще не глядя ему в лицо. — Артур… Артур… Судорожный всхлип не дал ему продолжить. Это не может быть концом. Пожалуйста. Еще хотя бы раз. Антон не понял, произнес ли он это вслух, потому что просьба засела внутри, наполнила сердце, перекрыла бешеный стук пульса в ушах. Он лихорадочно дернул брюки Завулона и практически не слышал резкого звука рвущейся гладкой ткани. Наконец Артур пошевелился. Антон почувствовал его руки на своих плечах, потом мгновение, и он оказывается лежащим на ковре. Завулон навис над ним, и Городецкий закрыл глаза. Он знал, что вырвал, выгрыз себе еще один раз. Один миг. Это то, что случалось миллион раз за все прошедшие годы. Он ощутил возбуждение Завулона, которое тот излучал, словно электромагнитные волны. Напряжение. Жар. Он так этого хотел. Так жаждал. Завулон не слишком нежничал, но это ничего. Пусть так. Тем более он все еще ощущал солоноватый привкус крови Артура на своих губах. Они квиты. Руки любовника жесткие и настойчивые. Он сминал его, покусывал, припечатывал губами, и Антон чувствовал жар, поглощающий его. Вот так, вот так. Он извивался, крепко прижимая к себе Завулона, закусывая опухшие и истерзанные губы. Он мучительно застонал, когда Завулон ворвался в него, наслаждение смешалось с болью, сводя с ума. Одинаково острые. Невыносимые. Антон зажмурился до белых вспышек в глазах. Тяжелое, хриплое дыхание Артура и его жалящие, жесткие поцелуи, резкие толчки и упорное молчание. Он не сказал ни слова с того момента, как Антон вошел в комнату. Антона подбрасывало снова и снова, одна рука соскользнула со спины любовника, падая на ковер. Он резко дернул ею, не замечая, что на ладони остаются ссадины оттого, что он безостановочно водил ею по ковру, сдирая кожу. Это все неважно. Ничто не важно, кроме Завулона и чувственного дурмана — оглушительного и отчаянного. Пот катился по вискам, смешиваясь со слезами. Сумасшедшая пульсация внутри взорвалась ярким финалом, и Антон хрипло вскрикнул, едва не давясь, обдирая пересохшее горло колючим стоном. Это боль и наслаждение. Справедливая плата за жизнь и любовь к Темному магу. Всетемнейшему. Он ничего не соображал, голова кружилась, он терялся, тонул в ощущениях. Мучительно. Свинцовая тяжесть накатила, он опустошён. Нужно что-то сделать, открыть глаза, может, выдавить из себя пару слов, но инстинктивный страх выпустить Завулона из рук слишком силен. Артур пошевелился, и Антон автоматически сжал руки вокруг него, но момент упущен: Завулон, резко отстранившись, встал. И Антону пришлось открыть глаза. Они оба выглядели так, словно прошли через воронку Инферно. Лохмотьями свисающая разорванная одежда Завулона, его тело, покрытое синяками, ссадинами, укусами и засосами. Губы распухшие и кровоточащие. Но главное — глаза. Непроницаемые. Серые, холодные скалы. У Антона вид не лучше. Если не хуже. Те же ссадины на теле, синяки, небольшие кровоточащие ранки и сперма — его и Завулона. В комнате полный бардак, ковер в пятнах… Абсолютная иллюстрация конца. Опустошение. Завулон сверлил его взглядом, глядя сверху вниз. Затем, хмыкнув, хрипло произнес: — Да, Городецкий… От саркастичного и холодноватого тона Антону хотелось сжаться в тугой комок. Смотреть на лицо Артура трудно. Невозможно. — Мне всегда казалась странной тяга к трагедии, которая заложена в вас, Светлых. Думал, мы все решили. Но тебе понадобился Большой Финал. Мог бы иначе намекнуть. Ну да ладно, что теперь об этом говорить. — Я… — начал Антон, просто чтобы прервать поток невероятных, жгучих слов, которые словно кислота растворяют его. — Люблю? – бесстрастно подсказал Завулон. Это прозвучало как издевка. Но Антон так опустошён, что уже не в состоянии различать подтексты, даже такие очевидные. Завулон смотрел на Городецкого, стараясь прийти в себя от фортеля, который выкинул Светлый придурок. Он не мог просто отпустить, ему обязательно нужно было устроить драму. Испортить все планы, идеи, уверенность… Он не ожидал такого от Антона. Думал, что они все выяснили и обойдутся без отвратительных и некрасивых истерических сцен. Но нет. Завулон смотрел на Городецкого с холодной яростью. Он должен уйти. Освободиться. Нельзя позволить Антону сломить его. Снова нарушить планы. Сейчас он захлестнул его драйвом, но надолго ли все это? Через неделю, месяц, год все снова вернется к прежнему. Он превратится в ручного кастрированного кота. Скука засосет его, а он даже не будет в состоянии осознать это, ибо для него подобное станет вариантом нормы. И эта ненормальная, удушающая любовь Антона, которая словно Кот Шредингера на его шее. Требовательная, обязывающая. Глобальная ответственность, коих и так при его статусе и должности предостаточно. Нет. Хватит. — Однажды кто-то полюбит тебя, Антоша. Он хотел сказать это жестко, хлестко, саркастично. Но вышло иначе. Слишком мягко, словно он извинялся. Абсурд. Пора уходить. Не так он хотел попрощаться. Но, кажется, он все же добился своей цели. От фразы ли, или от тона, но Городецкий дернулся так, словно в него швырнули заклинанием. Его и без того широко открытые глаза потемнели от боли. Сверкающие и безжизненные, как стекляшка. Он хрипло выдохнул, закрыл глаза и отвернулся. Завулон резко развернулся и вышел из комнаты. Антон приземлился прямо на скалы.