Пепел легок и светел, я не заметил, как время прошло. Чары силу теряют и превращают жемчуг в стекло. Как пусто в душе без миражей, без волшебства. Мы здесь лишь на миг, пусть он звучит, словно слова молитвы. Всё, кроме любви, вся наша жизнь так далеко. Я, я — не один, но без Тебя просто никто.
Когда разъяренная Великая Волшебница Светлана бросила свои гневные слова в лицо Завулону, тот не воспринял их всерьез. Потому что никаких колебаний в Сумраке не было. Кроме того, даже сами Инквизиторы знают, что Светлые не умеют проклинать. Ее слова — это как выстрел из водного пистолетика, детского, ядовито розового, который при всем желании не спутаешь с настоящим оружием. «Пусть никто никогда не полюбит тебя». Можно подумать, ему это нужно. Даже без этой пугалки Завулон не мог вспомнить, любил ли хоть кого-то и был ли в его долгой жизни кто-то, истинно любящий его. Это странное чувство казалось вымыслом. Ширмой для Светлых, их великой целью и оправданием. Эмоциональный триггер, дающий право на жертвы во имя высоких материй. Этот вывод подтверждался всей его жизнью. Родители будущего Завулона — малограмотные, суеверные люди, которым забили голову местные жрецы страшными сказками о его предназначении и судьбе, решили не рисковать и бросили его в пустыне. То есть отец решил, а мать подчинилась, потому что у нее не было иного выбора. Он помнит, как она, хрупкая, болезненного вида женщина, выла, до хруста сжимая в объятиях его тощую фигурку, когда суровый отец собирался с ним в путь. Он молча тащил его на веревке за собой, даже не прикасаясь, боясь, что проклятие падет и на него. Хорошо еще, что родитель не решился довести дело до конца и не заколол проклятое дитя, а просто оставил молчаливого четырехлетнего сына со слишком взрослым для его возраста взглядом прикованным к валуну. Не захотел пятнать свои праведные руки его кровью. Выбрал для него медленную и мучительную смерть. Никогда не забыть Завулону, как солнце сжигало его заживо, высушивая кожу. Как трескались губы и щипало лицо от высохших и разъедающих своей солью безмолвных слез. Вряд ли это напоминало любовь. И Исраэль, мадианянин*, который вместе со своей семьей и слугами кочевал по пустыне, конечно, спас его, найдя полумертвым и забрав к себе. Но Завулон вернул ему этот должок в стократном размере. Каждой минутой, проведенной у вождя, каждой грязной услугой, каждым унижением и шрамом, оставшимся после побоев. Завулон не знал любви. Он не верил в нее, потому что торопливые, жесткие прикосновения в душном уединении шатра, оставляющие синяки, хриплое пыхтение и отвратительный запах от немытого тела, а в заключении — лишь боль, такая же мучительная, как и от солнечных ожогов, — никогда это не было любовью. Достигнув пятнадцатилетнего возраста, однажды ночью он убил старика, впервые за свою жизнь почувствовав что-то, напоминающее радость. Потом пустился в бега и перебивался кражами и разбоем, чтобы выжить. Маленький, субтильный звереныш. Страх, ярость и снова боль. Он привык к ним. Эти чувства долго сопутствовали ему, питая и придавая сил жить. А потом он встретил Левиатана**, Темного мага, который забрал его в Угарит*** и спустя несколько лет инициировал, разглядев в заморыше потенциал Иного, явно тяготеющего ко Тьме. Он воспитывал его, обучал всему — от магии до письма. Он внушил ему, что самое главное — это знания, потому что они — есть сила. Мудрый и сильный, Левиатан был Высшим магом, одно имя которого внушало ужас всем. Его сумеречная форма — гидра — попала во многие эпосы и легенды, став синонимом могущества и страха. Почти сто пятьдесят лет провел со своим Наставником Завулон. Он безропотно выполнял все приказы, благоговея и трепеща перед Левиатаном. Тот был в меру жесток, наказывая лишь тогда, когда он допускал ошибки. Завулон делил с ним еду, кров, постель. Стал его тенью. Верным псом. Он многое узнал от него. И понял главную истину — любая жертва оправдана, если она приносится ради себя. Чтобы выжить. Добиться своего. Но однажды Наставник покинул его. Просто исчез. Завулон проснулся и не обнаружил его рядом. Сумеречная связь тоже ответила глухой тишиной. Он не чувствовал Левиатана среди живых. Он не любил его. Но уважал. Боялся. Благоговел. Привык. Когда-то Завулон спросил его о любви, не понимая, отчего ей придается столько смысла. И Наставник сказал ему, что это чувство зиждется на вере. Если веришь в него — значит, сможешь полюбить. Но вера — такая эфемерная вещь! И поддаться ей — совершенная глупость. Вскоре в Угарите объявился Светлый маг Баал. И Завулону пришлось уйти. Он понял, куда так внезапно исчез его Наставник. Шли века, Завулон встречал множество людей и Иных, был свидетелем эпохальных исторических событий и сам являлся их творцом. Он уже стал Высшим магом, собравшим возле себя достаточно Темных, чтобы никому не пришло в голову претендовать на его место, на его территорию. Агарти****. Его земля, которая стала местом Великой битвы, когда Гесер вторгся в нее со своим Светлым сбродом. Таким «светлым», что их с трудом можно было отличить от его собственных Темных. Они верили в Свет и Любовь, хотя их заговоренное оружие с завидной частотой обагрялось кровью. Много-много крови. Ради мира. Ради целей Пресветлого Гесера. Никто не был намерен уступать. И тогда они заключили Великий Договор. Новая веха в истории Иных. Разделение мира. Все изменилось, кроме главного — самого Завулона. Основополагающими в его жизни оставались прежние приоритеты — Власть и Сила. Но время шло. Так или иначе, он стал чувствовать пустоту. Суета противостояний начала казаться белым шумом, закрывающим что-то, вечно ускользающее от него. Жизнь все продолжала сталкивать его с Гесером, у которого появилась Ольга. Его уязвимое место. Но казалось, Пресветлый нисколько не волновался по поводу появившейся слабости. Эта светлая ведьма доставила Богорису столько неприятностей, что даже Завулон не смог бы с ней потягаться в этом. Но тем не менее Пресветлый все равно дорожил ею и любил. Любил. И Завулон понял, что проигрывает своему давнишнему врагу — ему было неведомо это чувство. Он сам ни о ком, кроме себя, не заботился и никем не дорожил. У него были жены — среди Иных и людей. Ради выгоды — обмен силами или же получение новых территорий, ради утоления плоти. Он умело манипулировал окружающими, искусно изображая чувства, которых не испытывал, но по-настоящему ни разу не ощутил эту зыбкую эмоцию. Словно родился с каким-то дефектом в области чувств. И это задевало и злило. Знание — это Сила. А любовь — это вера. Чтобы поверить, нужно открыться, а значит — остаться незащищенным. Этого он не мог себе позволить. Множество ведьмочек льнуло к нему, мечтая попасть в его постель, но в каждой он видел только одно — желание возвыситься за его счет. Маги также не уступали в этом ведьмам. А люди… Он не воспринимал их всерьез, справедливо полагая, что срок их годности слишком мал, чтобы у него смогло появиться хоть какое-то чувство к ним. Кроме того, едой можно наслаждаться, но не любить. Раздражение и неудовлетворенность все копились в нем, отравляемые завистью, ибо Гесер все равно продолжал жить вместе со своей ведьмой. Вопреки всему. И Завулон решил отнять это у своего врага. Он очень долго планировал свою операцию. Годы подготовки. И хотя в итоге все не окончилось так, как он чаял — Гесер сумел-таки вывернуться, пойдя на огромные жертвы, — Ольга попала под Трибунал и была заключена в тело совы. На многие годы. Хотя и не навсегда. Впервые что-то дрогнуло в нем, когда в его Дозоре появилась Алиса. Перспективная ведьма, красивая и амбициозная. Но что-то было в ней такое, что, казалось, при определенных усилиях и уступках могло бы позволить Завулону наконец-то достигнуть желаемого. И даже какое-то время он почти поверил, что любит ее. Как и она его. Странная, несвойственная ему нежность проявлялась все чаще. Алиса согласна была на все. Даже на секс в сумеречной форме. Далеко не все из его партнеров добровольно шли на это — доставалось им несладко, и частенько после приходилось прибегать к помощи Авиценны. Его совсем не скромных размеров «шипастая дубинка» разрывала на части, и боль питала Сумрак, доставляя при этом самому Завулону особое наслаждение. Некая вишенка на самом верху торта. Алиса была умелой. И даже из такого секса умудрялась извлекать удовольствие для себя. А потом Завулон просмотрел линии вероятностей. Алиса его предаст. На секс с людьми глава Дневного Дозора смотрел сквозь пальцы. Это и изменой-то назвать трудно. Другое дело — Иной. Тем более — Светлый. К тому же дело здесь явно не ограничивалось обычным сексом. Это все равно случится, в его силах — выжать из произошедшего максимум. И тем самым — отомстить. Он был в ярости. Невероятной, разрушающей, скрывающей своей чернотой разочарование — горькое, словно полынь. И эта ярость требовала выхода. Он выместил ее на Алисе, после того как выторговал ведьму у Городецкого. Наказание последовало, но не принесло облегчения и удовлетворения. После этого он все спланировал. Теплов не должен остаться в живых. И получить то, что должно было принадлежать ему, Завулону, но, как выяснилось, никогда не было его по-настоящему. Ему не нужна любовь.***
Однако со временем, после смешных слов Светланы, Завулон стал ощущать странные перемены в себе. Словно проклятие Светлой ведьмы разбудило непривычную, тоскливую жажду любви. То, что тлело в нем веками, внезапно обернулось ярким, пожирающим его огнем. Он снова стал ощущать горячие лучи на своей коже — лучи того самого безжалостного солнца из его такого далекого детства, даже ему самому теперь кажущегося частью легенд. Хотелось доказать всем — себе и окружающим, — что ему подвластно все, в том числе и эта малость. Он еще активнее стал устраивать оргии и менять партнеров, но каждая новая связь заставляла морщиться от раздражения. Он хотел большего, но теперь, казалось, фальшь и притворство любовников стало еще явственнее, а их тривиальные цели — прозрачнее. Даже секс начал напоминать гимнастику, не принося удовольствия и облегчения. А еще он обнаружил, что хочет не просто любви, а любви того, кто принадлежал Светлане. Антона Городецкого. Он и до этого присматривался к мальчишке. Необычный, самобытный птенец Гесера. Не боящийся бросить ему вызов. Симпатичный и порывистый. Он подбирался к нему, маленькими шажками. И каждая новая встреча все явственнее уменьшала дистанцию. Он пристально изучал Антона, разбираясь в нем, как в сложной головоломке, стараясь подобрать к нему ключ. Светлые обладают каким-то невероятным, животным чутьем в отношении фальши. А уж Городецкий — и подавно. Поэтому нужно было заставить его поверить в искренность Завулона. А для этого требовалось убедить в ней самого себя. «Фундаментом любви является вера. Она и во всем другом важна. Если ты веришь, что счастлив, будешь счастлив. Веришь, что могуществен — станешь всесильным. Все — в тебе самом. Убедишь себя — и сможешь почувствовать. Это, конечно же, самообман, но такова жизнь. Все вокруг — обман. Эмоции — тоже». Завулон давно не вспоминал своего Наставника. Но слова Левиатана так въелись в его мозг, что казались собственными мыслями. И когда эта истина всплыла в голове, оказалось, что уже поздно. Желание обладать Антоном превратилось в навязчивую идею. Меж тем у Антона родилась дочь, Абсолютная Волшебница, которая благодаря его многоходовке осталась без учителя, а значит — никогда не превратится в Мессию. Завулон пристально следил за Антоном, словно хищник, ожидая, когда Светлый проявит слабость. Когда утратит бдительную настороженность, которая не отпускала его в присутствии главы Дневного Дозора. Городецкий поругался с женой. Ушел к Семену, с которым напился почти до бесчувствия. А потом вышел на улицу и едва не замерз, свалившись в сугроб. Откуда его и выкопал Завулон, притащил порталом в свою квартиру и отогрел. Он знал, что другого шанса может и не быть. Поэтому продемонстрировал Антону весь свой богатейший постельный опыт. Расслабленный алкоголем и вкрадчивыми, на первый взгляд безобидными речами Завулона, Городецкий не сразу понял, что происходит. А когда спохватился, было уже поздно. Всетемнейший гладил и целовал податливое тело, давя в себе громкий крик уязвленной гордости — он совращает Антона, который находится почти в бессознательном состоянии и, вероятно, утром даже не вспомнит об этой ночи. Он, Великий Темный, под которого мечтают лечь многие, изображает сейчас куртизанку, в надежде заставить Светлого полюбить его. Но желание было сильнее гордости и голоса разума. Свет, исходящий от Антона, жег ему кожу. Снова эти беспощадные лучи. Стоны Антона неимоверно возбуждали, опухшие от поцелуев губы и блестящие карие глаза сводили с ума. Он полюбит его. Не сможет устоять. Нежнейшие прикосновения чередовались с собственническими, клеймя, утверждая свою власть. Он был везде, лавиной ласк накрывая Антона, желая заполнить его собою до краев. Собственные губы Завулона пересыхали, когда он проводил языком по груди, плечам, шее Антона. Ладони горели, перебирая мягкие темные волосы, и вкус горького шоколада таял на языке при взгляде в глаза Городецкого. Он даже позволил ему взять себя. Пускай думает, что подчинил себе главу Дневного Дозора, Великого Темного. Всякая страсть рождается из жажды. Почему бы любви не подняться из тщеславия и жажды власти? Любая жертва годна ради получения желаемого. И впервые за долгое время Завулон задыхался от удовольствия, занимаясь сексом. Привычное до автоматизма действо наполнилось смыслом. Он чувствовал, как Антон наполняет его, и перед глазами вспыхивали яркие всполохи света. Он полюбит его. Обязательно полюбит. И его женушка подавится своим проклятием. Когда все закончилось, Антон почти сразу отключился. А Завулон поднялся, взял сигарету и встал у окна, выдыхая горький дым. Он не спал до самого утра. Хотелось застать пробуждение Городецкого, увидеть его реакцию. Ведь он поставил все на это. Когда Антон открыл глаза, то первое, что увидел, был пристальный взгляд Завулона, стоящего у окна. Светлый был растерян и смущен. А еще у него адски болела голова. Завулон смотрел в смятенные карие глаза Городецкого и ничего не мог прочитать в них, кроме чувства вины, неловкости и боли. Физической, тривиальной боли обычного похмелья. Он быстро привел Антона в чувство, избавив от неприятных ощущений, но после Светлый попросту собрался и ушел. И этот уход слишком очевидно напоминал бегство. Неделю об Антоне ничего не было слышно. А затем он появился вновь на пороге завулоновой квартиры. Снова пьяный, невнятно бормочущий что-то о наваждении и проклятых руках Завулона. Всетемнейшего словно накрыло дежавю. Снова был странный и двусмысленный секс, в равной степени наполненный болезненной жаждой и отчаянием. Стыдом и удовольствием. А утром Антон, старательно избегая взгляда Завулона, быстро отправился восвояси. Это было унизительно. Неправильно. Завулон был в бешенстве. Потому что это совсем не напоминало любовь. По крайней мере, со стороны Антона. А вот он сам, кажется, увяз. Потому что с каждым прошедшим днем желание увидеть Гесеровского птенца росло, затмевая собою все. И спустя две недели это превратилось в морок, который он сам на себя и навел. И хотя внешне он сохранял спокойствие, внутри все переворачивалось, рвалось на части и вопило, требуя Городецкого. В любом качестве. Спустя три недели он узнал, что Антон ушел из семьи и перебрался в свою прежнюю квартиру. Завулон торжествовал, но длилось это недолго. Лишь до той минуты, когда Антон снова появился на пороге его квартиры. Он был более-менее трезв, что весьма порадовало Завулона. Наверное, решил выпить, что называется, «для храбрости», а значит, готов на серьезный разговор. Но слова Антона обожгли, словно фаербол. Он предлагал время от времени заниматься сексом. Но это должно держаться в секрете. Никто не должен узнать. Городецкий нервничал. Завулон смотрел, как то и дело он облизывает свои губы и отводит взгляд. С какой неохотой он признает свою слабость — влечение к нему. Постыдно, грязно, но сладостно. Сколько пройдет времени, прежде чем новизна ощущений утратит свою пикантность? Завулон хотел прогнать наглого мальчишку, посмевшего сделать из него мерзкий секрет — из него, Великого Темного, главы Дневного Дозора! Выбросить из своей квартиры. Из жизни. Из мыслей. Но, глядя в блестящие глаза, он ощущал горечь шоколада на языке. Ему хотелось коснуться гладкой теплой кожи, снова познать этот горячий, ослепительный свет. Давным-давно его, маленького мальчика, отец приковал к горячему и гладкому камню, оставив на растерзание солнцу. А теперь он своими собственными руками сделал то же самое. Много веков он хотел почувствовать, что же значит полюбить. И когда получил желаемое, оно обратилось проклятием. Круг замкнулся.