Особенности национальной работы

Слэш
R
Завершён
1702
автор
Размер:
15 страниц, 1 часть
Описание:
Примечания:
Работа написана по заявке:
Публикация на других ресурсах:
Запрещено в любом виде
Награды от читателей:
1702 Нравится 35 Отзывы 281 В сборник Скачать

Часть 1

Настройки текста
      В спортивную сумку поместились две пары носков, свитер, шарф от бабушки, кеды, ноутбук, три объектива, альбом со старыми работами, упаковка подаренного в прошлом году чая, кружка с надписью «твАрец» и две сотни десятирублевыми монетками.       Мишаня тащил сумку за спиной, сжимал свободной рукой спрятанный в фирменный чехол «Кенни» и решительным шагом разрезал толпу в направлении метро. Идти ему, в сущности, было некуда, но отработанный за полгода рефлекс тащил к офису.       Возле турникетов Мишаня впервые за свою жизнь всерьез задумался об уровне цен в столице. Четверть финансовых запасов разом перекочевала в жадную машинку пропусков, а сам он начал планомерный спуск вниз. Внутри методично щелкал кнутом внутренний голос: «Не реветь! Не реветь!». Влажные от тщетных попыток глаза жгли смесью пыли и пота — натянуть пуховик в начале зимы надоумили передачи про бездомных, где говорилось, что самое важное — теплая одежда. Мишаня планировал нацепить шарф и свитер тоже, но в последний момент запихнул их в сумку между объективами, чтобы не разбить сокровище.       Через полчаса тряски в вагоне он выбрался на свежий воздух и первым делом расстегнул пуховик. Свежий зимний ветерок залетел под толстовку и создал ощущение свежести, которое бывает после горячей ванны или контрастного душа. Мишаня улыбнулся этому чувству, перехватил поудобней фотоаппарат и сумку, а потом зашагал к знакомой многоэтажке. В запасе было целых десять часов, и нужно было за это время подыскать себе местечко для вещей, организовать ужин на оставшиеся полторы сотни, умыться, по возможности почистить зубы и поспать.       На пропускной, подперев голову кулаком, дремал охранник. Мишаня воспользовался пропуском и дружелюбно улыбнулся камере наблюдения напротив входа. Мало ли, для чего понадобилось честному сотруднику прийти в одиннадцать ночи? Может, у него срочный материал?       Коридоры пустовали, даже вездесущих продажников видно не было, а пара уборщиц из ближнего зарубежья проигнорировала Мишаню. Облегченно вздохнув, он прошел в туалет на седьмом этаже. Здесь приятно пахло свежестью, а три отдельных кабинки обещали максимальную приватность любых возможных процессов. Он втащил сумку, осторожно поставил ее на пол рядом с бачком, закрыл крышкой стульчак, снял куртку, шапку, положил все это сверху, и только потом разжал закостеневшие пальцы правой руки — любимый «Кенни» плавно опустился поверх горы вещей.        — Не реветь, — прошептал Мишаня, оглядывая результат двадцатилетней жизни.       Вышел из кабинки, бережно прикрыв ее на случай, если кто-нибудь все же зайдет в туалет, вывернул холодную воду на полную мощность и запихнул под струю голову, тут же ощутив реальность во всей ее полноте. Слезы, которые вытекли из него, пока ревела вонючая офисная вода, «не считались», как в детстве, когда он мог оказаться «в домике», сложив над головой ладони. Теперь, сколько ни складывай ладони над головой, в домике уже не окажешься, но маленькую поблажку у невидимых наблюдателей выбить, наверное, можно. Он плакал и мысленно разглядывал себя со стороны: какой-то псих моет голову в раковине, мало ли у кого какие причуды. Вовсе даже никто не плачет.       Потом он закрыл кран, вытер лицо одноразовыми полотенцами и посмотрел на себя в зеркало. Там, в идеальной поверхности, отчищенной заботливыми иммигрантками, видно было его обклеенную лоскутами бумаги, опухшую от слез, печальную рожу потомственного славянина. Покрасневшие белки глаз оттеняли голубоватые, светлые-светлые радужки «как у мамы», вздернутый нос и прилипшие ко лбу песочного цвета волосы добавляли образу классической «иванской дурачковости», как он сам любил говорить, если приходилось описывать типаж для рекламы. Кожа покраснела от ледяной воды, и Мишаня, разглядывая портрет, испытывал к самому себе искренне отвращение профессионального толка. Если бы такой урод явился к нему на фотосессию, выгнал бы взашей.       Накатила усталость — он вернулся в кабинку, закрыл ее изнутри и, пристроившись на стульчаке, попытался заснуть. До часа ночи вместо сна приходили неприятные мысли о жизни в коробке из-под холодильника.       Когда он все-таки вспомнил, кто из коллег недавно купил себе холодильник, и решил тем самым вопрос с недвижимостью, накатило подобие дремы, где за ним бегала мать с веником и орала, чтобы не смел воровать чужие стульчаки. Он попытался объяснить, что это общий стульчак, и он его не украл, а просто одолжил на время, но мать была неумолима, поэтому проснулся Мишаня от собственного крика и понял, что приватность нарушена.        — Парень, с тобой там все нормально? — голос показался знакомым.        — Да-да, порядок! — отозвался Мишаня, вышло сонно.        — Ладно, как знаешь, если что, у нас внизу аптека есть, — сказал неизвестный, и Мишаня, уловив характерный акцент, догадался, что за дверью стоял кто-то из непосредственного начальства.       Опознать в офисе рекламного агентства, где Мишаня работал, начальство было нетрудно. Деньги на организацию еще одного креативного помойника в столице выделил малоизвестный в прессе дагестанский миллиардер, а заправлять всем поставил своих дальних родственников. Поговаривали, что генеральный приходился этому миллиардеру каким-то там сватом или троюродным племянником, и это в далеком солнечном Дагестане считалось вроде как очень тесной связью, потому с проверками никто никогда не приезжал, а единственным приветом из вроде бы ближнего зарубежья остался этот вот самый акцент. Вроде как дагестанский. Мишаня его не путал с другими акцентами только из-за того, что из других иммигрантов в офисе работали казахи, но те всегда молчали и протирали пол, в любой, так сказать, непонятной ситуации.       Мысль о том, что начальство чуть не застукало его в туалете с сумкой, спящим на казенном стульчаке, разбудила лучше хорошего чая. Мишаня аккуратно приоткрыл дверь и, убедившись, что никого больше в туалете не было, бочком выбрался из укрытия.       Сумку и пуховик нужно было куда-то пристроить. Мишаня шел по оживающему коридору, шарил взглядом по дверцам и мечтал наткнуться на камеру хранения, которой в офисном здании, конечно же, не было. В конце концов, увлекшись поисками, он не заметил приближение коллеги и наткнулся на Лидочку из отдела пиара, которая размахивала перед собой ногтями. Ногти, накрашенные не успевшим подсохнуть лаком, врезались в единственную Мишанину толстовку, перемазав ее неровными малиновыми штрихами. Лидочка яростно выматерилась, топнула ногой и уставилась на Мишаню суровым взглядом:        — Ты почему с сумкой?       Мысли сделали хитрый кульбит в его голове, поэтому спустя долю секунды он без запинки выдал:        — На выходных с друзьями в поход иду.        — Ага, с друзьями, — фыркнула Лидочка, окинула критическим взглядом испорченный маникюр и пошла дальше, а Мишаня остался посреди коридора, облитый социальными помоями и украшенный малиновым лаком.       «Ага, с друзьями», — раздавалось в голове.       Вроде бы после вчерашнего скандала такая легкая фразочка даже задеть не должна, но по свежим следам она оказалась больнее удара в пах. Мишаня стиснул зубы и почувствовал, что вот-вот разрыдается.        — Чего встал-то? Заблудился?       Он огляделся по сторонам и понял, что почти дошел до родного офиса. Нужно-то было: зайти внутрь, со всеми поздороваться и поддержать легенду о том, что на выходных он отправляется в незабываемый пеший поход по Московской области. Ноги только отказывались идти, приклеились к одному месту и убеждали, что лучше всего — потопать, да разреветься. И чтобы пришла мама, наказала всех плохих людей, а потом купила чупа-чупс и повела в цирк с тиграми и воздушными акробатами.        — Михаил, все нормально?       Игнорировать голос и дальше было вроде как неприлично. Мишаня встретился взглядом с очередным дагестанцем из руководства и кивнул, что он живой. Можно было бы добавить: «Почти», но руководству такое не говорили.        — Пойдем, кофе выпьем, — предложило оно тем временем.       И пока Мишаня переваривал в голове это заманчивое и подозрительное одновременно предложение, руководство схватило его сумку и куртку, отнесло в офис, положило на его кресло, а потом вернулось и протянуло очень задушевно, по-русски:        — Пошли-и-и.       Мишаня обернулся на коллег, которые таращились на сумку и, наверное, вспоминали её эффектное появление, но руководство чуть ли не волоком протащило его к лифту, а оттуда — в столовую, где уже через минуту перед ними возникло две кружки кофе и два бутерброда.        — Давай, рассказывай.       Вспоминая имя руководства и его точную должность, Мишаня сильно затормозил с рассказом. Пришлось сделать вид, что он пьет кофе и ест бутерброд.        — Второй тоже кушай, я не голодный.       Время на то, чтобы вспомнить, удвоилось — счастливый Мишаня уплетал хлеб с колбасой за обе щеки, шумно хлебал из кружки и чувствовал себя в точности так же, как в армии после первого марафона. По неизвестной тогда еще причине старшина позвал его к себе и угостил мармеладом с чаем. Это через неделю Мишаня понял, что других способов подката, кроме мармелада, сорокалетний старшина не знал. И еще через неделю — что старшине не отказывают. Но послемарафонское ощущение все равно было приятным, поэтому постепенно он оттаивал и даже вроде как вспомнил чужое имя:        — Камал?        — Гаджиевич.        — Михаил, — он протянул руку, а потом стал судорожно вспоминать, нет ли в таком жесте смертельного оскорбления. Вид у предложившего кофе Камала Гаджиевича был такой, словно вот-вот выйдет в поле кого-нибудь захватывать. Тех же конкурентов из соседнего офисного здания, например.        — Я помню, — Камал Гаджиевич пожал руку со всей бережностью человека, который сомневается в чужом рассудке. — Что-то случилось?        — Не-не! — Мишаня замахал руками. Первое, что он впитал с молоком матери, было концепцией беззаботного существования. Мать называла это «благодарностью Богу», а Мишаня — минимальным набором для трудоустройства. Никогда никому не рассказывать о своих проблемах. Как дела? Отлично! Все ли в порядке? Да, конечно!        — Вид у тебя какой-то помятый, Михаил, — признался Камал Гаджиевич.        — А-а-а, — улыбаясь, протянул Мишаня, вытянув толстовку, — вы про это. Ну, так это мы с Лидочкой из пиара столкнулись.        — Нет, в основном, я про вот это, — Камал Гаджиевич протянул руку к лицу Мишани, что-то снял с него и положил на столик перед ними. Кусочек бумажного полотенца.        — А, ну, это я…        — Ладно, — руководство поднялось из-за стола, и Мишаня автоматически повторил движение. — Хорошего рабочего дня тебе. Было приятно познакомиться.       Оставшись в одиночестве за столиком с одной недопитой кружкой кофе, Мишаня заинтересовался, будет ли очень странно, если он возьмет эту кружку и допьет оплаченный товар? Украдкой он обернулся и заметил, что многие поглядывают в его сторону. Потом посмотрел на выход, где Камал Гаджиевич как бы невзначай разговаривал с уборщицей, наконец, не выдержал и пошел к кассирше.        — Это кто был? — спросил он, кивая на выход.       Кассирша сделала страшные глаза и яростно зашептала:        — Молодой человек, вы что себе позволяете? Думаете, я начальство не знаю? Хоть бы постыдились вот так спрашивать-то!        — Не-не! — Мишаня пошел на попятную. — Вы не так поняли. Это я не знаю, кто он. Вы знаете?       Кассирша удивленно хлопнула глазами и ответила:        — Так это ж главный.        — Что, совсем-совсем главный?        — Вообще.        — Офигеть.       Поднимаясь на седьмой этаж, Мишаня несколько раз споткнулся, заработал одышку и успел обматерить весь свет, но только на шестом вспомнил, что всегда пользовался лифтом. Как назло, Лидочка шла по коридору с полной охапкой документов, упакованных в аккуратные папки, а Мишаня плохо координировал свои действия после подъема на седьмой этаж, они опять столкнулись, и на сей раз женская брань была изысканной и прочувствованной.        — Нарочно, что ли? А говорили, что педики аккуратные.       Мишаня, сцепив зубы, пошел дальше, но, только погрузившись в привычное кресло и запустив загрузку компьютера, пришел в себя. Раньше не обратил бы внимания, а теперь «педики» прожгло в груди здоровенную гейскую дыру.       Работа Мишани заключалась в том, что он ходил на разные второсортные мероприятия и делал разные второсортные снимки. Иногда по ночам, тщательно перебирая награбленное, он выискивал по-настоящему хорошие кадры и запихивал их в красивую папку с уникальным ярлычком и подписью: «Портфолио». В папке хранилось всего два десятка фотографий, но за каждую Мишаня мог загрызть, поэтому никогда никому их не показывал и продолжал исправно работать на благо корпорации.       Устроиться в фирму после армии помогли друзья, которых у Мишани всегда было много. Гейскость, из-за которой в школе невозможно было нормально общаться с мальчишками, в училище стала его визитной карточкой. Здесь уже потянулись все, без разбору: девушки, парни, натуралы, бисексуалы, импозантные покровители и прочие, прочие, прочие…       Единственное, что Мишаню беспокоило с фирмой — южное руководство. О тамошних нравах он читал в Интернете, представлял себе среднестатистический быт дагестанца в русле фильмов про нашествие татаро-монгольского ига, поэтому шефов опасался и старался лишний раз не встречать в коридорах. Хватало и того, что в отделе к нему относились нормально, без постоянных шуточек. На этаже вообще жизнь била ключом, и Мишане казалось, что для своего возраста он нашел идеальную работу. Наскрести бы в «Портфолио» побольше годного материала, а там можно и в нормальное агентство. Туда, где начальство уже слезло с веток и умеет пользоваться колесами.       Несколько раз Мишаня даже попытался пошутить про солнечный Дагестан, но его осадили коллеги. Шутка была хорошей, Мишаня придумал ее в метро по дороге в офис. Там было про баклажанового цвета седан, про красивых женщин и не в меру горячих мужчин. Увы, шутке не суждено было прозвучать в стенах офиса, поэтому он слил ее в Интернет и долго корпел над «лайками». Набежала тьма, растащили по пабликам, а Мишаня сидел гордый и знал, что сам придумал.       Всё это и ещё много других красочных воспоминаний пронеслось мимо него, пока он сидел в кресле и ждал загрузки системы.        — Чего кислый?       Напротив, оседлав стул для посетителей, уселся Никола. Приехав из далекого Владивостока, Никола испугал всех килограммом красной икры, а потом попросился на вписку. Кроме килограмма икры у Николы из Владивостока с собой были только трусы на смену и камера. Снимал он на допотопный «Никон», и в обычные дни они с Мишаней могли часами препираться о том, чья машинка мощнее. Сейчас Никола смотрел сочувственно и без тени превосходства, из-за чего Мишане стало еще противней. До того, мол, докатился, что даже враги сочувствие проявляют.        — Да, так, дома не очень, — выдавил он.       Чтоб не смотреть в глаза Николе, сделал вид, что копается в сумке, обнаружил там кружку с надписью «твАрец», достал и поставил рядом с клавиатурой.        — Ты сюда переехать, что ли, решил? — усмехнулся Никола. Мишаня просверлил его суровым взглядом, мысленно повторяя мантру «Не реветь!», и выдал дежурную сказочку про поход с друзьями.        — Да ладно тебе, я же пошутил, — подмигнул Никола.       Слез со стула, пошел на свое место, оставив Мишаню сидеть и думать. Поди пойми, догадался он или нет?       День тек по-пятничному вяло. К обеду все уже хотели домой, а те, кто не хотел, собирались на выезд. Мишаня рад был бы срочному заданию, но на вечер пятницы чаще отправляли более опытных, а ему осталось только править прыщи на предыдущей свадьбе. К четырем часам, замаринованный вчерашним скандалом, ночной тревогой и утренней встряской, он с трудом подбирал оттенки, и когда начальница отдела, вездесущая Светочка, заглянула ему за плечо, услышал сдавленное: «Мда».       В шесть стали расходиться. Мишаня тянул резину, даже сходил помыл кружку. Потом уселся, оценил проделанную работу и решил, что надо помыть еще. Запустил проверку вирусов. Проверил все фотографии по свадебному отчету дважды. Сходил и вымыл кружку еще раз.       Наконец, Света не выдержала:        — Ты домой пойдешь вообще?       Мишаня заметил, что не только ему хочется быть последним. Света пилила его суровым взглядом. Сказать было нечего, сделать — тоже. Он схватил сумку, перекинув пуховик поудобнее, взял «Кенни» и вышел в коридор. Огляделся — никого? — и побрел к туалету.       В знакомой кабинке никого не было. Он разложил там вещи, сходил умыться, потом закрылся, устроившись поудобней, и достал мобильник. Не то чтобы у него была привычка постоянно залипать в игрушках, но других дел в туалете не намечалось. Пришлось, правда, выключить звук, а в остальном первый час прошел с большим комфортом.       Второй оказался сущим кошмаром, потому что Мишане отчаянно захотелось есть. Голодных лет на его семью не выпало, он привык по расписанию получать рацион, и теперь, оттаяв от перенесенного за сутки стресса, жаждал здоровенный шмат мяса и чего-нибудь на закуску, желательно жирного и с буханкой хлеба в придачу. В кармане все еще было полторы сотни, но он понимал, что в столовой (даже если она еще открыта, что вряд ли) на такие деньги получится купить только полтора бутерброда.        — Капец, — пробормотал он, выключая игру.        — А, вот ты где! — раздался из-за двери радостный возглас Камала Гаджиевича.       «Капец», — мысленно повторил про себя Мишаня.        — Выходи, давай, с вещами. Отведу вниз, покормлю хоть.       Тон у Камала Гаджиевича был вроде бы безобидным, но из-за характерного дагестанского акцента все равно звучал как приказ к началу военных действий. Мишаня осторожно щелкнул шпингалетом и высунул нос из кабинки. Камал Гаджиевич стоял возле входа, скрестив руки на груди, и строго смотрел прямо ему в глаза. Мишаня залез обратно, собрал вещи и вылез целиком. Весь. Сдаваться с потрохами.        — Давай-давай, голодный, небось.       По дороге Камал Гаджиевич очень немногословно и доходчиво изложил Мишане свои соображения по поводу сложившейся ситуации:        — С семьей что-нибудь. Выгнали. На улице первый раз. Решил в туалете перекантоваться. Не ел ничего.       Мишаня шел за начальником и пораженно повторял за ним нехитрый набор слов: выгнали, на улице, перекантоваться, не ел. Вот так взял человек и какой-то горсточкой буквиц, да еще и иностранных, наверняка, изложил весь смысл целых суток чужого человека. На место ужаса от того, что ему светит выволочка, пришел восторг от знакомства с таким выдающимся проницательным человеком.        — Я надеюсь, ты не какой-нибудь там… — продолжил меж тем Камал Гаджиевич, и сердце Мишани сделало еще один кульбит. Он замер внутри, дожидаясь финала, чтобы ответить что-нибудь с облегчением или покраснеть до кончиков волос. Организм остановился у развилки и пытался выбрать направление: инсульт в возрасте двадцати или конвульсии от истерики?        — Как же это говорят… — Камал Гаджиевич, будто нарочно, тянул время. Мишаня рад был помочь в другой ситуации, но сейчас, когда вопрос стоял о голодной ночи в неизвестности или чудесном спасении — нет, сейчас он стоял столбом и ждал, за кого играть. За белых или за красных?        — Вот чёрт, забыл! — начальник вдруг хлопнул себя по лбу и выругался на родном наречии. — В смысле мясо есть будешь?       От облегчения у Мишани едва не подогнулись ноги. Сумка, в которой он таскал все свое имущество, стала удивительно тяжелой, и захотелось не только есть, а еще и спать.        — Буду, — выдавил он.        — Вот и хорошо.       В столовой еще работала кассирша и женщина на розливе супов. Остались только борщ с пловом, Камал Гаджиевич взял порцию себе и порцию Мишане. Они сели за самый обычный столик и там, предварительно отправив Мишаню мыть руки в умывальнике, Камал Гаджиевич, как самый обычный сотрудник, принялся поглощать еду.       Ел он аккуратно, вилкой, а когда надо — ложкой. И вообще был больше похож на цивилизованного человека, чем Мишаня, который даром что не стал хлебать суп прямо из миски. Заметив чужой энтузиазм, Камал Гаджиевич сходил за чаем и купил пирожных.        — Мама всегда говорила, что после хорошей недели надо обязательно вкусно поесть, — изрек он. Мишаня в этот момент пытался запихнуть в рот эклер целиком. — Мудрая женщина. Еще она говорила, что после плохой недели надо поесть еще вкуснее.       Мишаня улыбнулся с набитым ртом.        — Вообще, мне кажется, поесть никогда не помешает, — заключил Камал Гаджиевич. С запозданием Мишаня подумал о том, что, вероятно, такими нехитрыми словами начальник пытался начать разговор.        — Да, спасибо вам большое. Я очень голодный был.        — Так что случилось?       Мишаня уткнулся взглядом в пустую тарелку.        — Ладно, давай так, я спрашиваю не по пустяку, — лицо Камала Гаджиевича стало серьезным, и Мишаня испугался. — Я вижу, у тебя проблемы. Расскажи честно, в чем дело. Всякое бывает, меня самого в пятнадцать из дома выгнали. Если сделал плохое, отвезу тебя просить прощения. Попросишь, пустят обратно. Если плохого не делал, поедем ко мне, переночуешь до понедельника, а там найдешь, где пожить. Из вашего отдела Никола Вартанян до сих пор по квартирам мается.       Мишаня слушал нескладную, искореженную речь начальника и пытался залезть в чужую голову. Что говорить? Правду? Здесь же его и прибьют, этой вот самой пустой тарелкой. Соврать? Человек вытащил из туалета, накормил, помощь предлагает, и врать ему после этого? Нет, тогда уж лучше там же, в туалете, и поселиться.        — Я злиться не буду — это твоя жизнь. Мне все равно, — добавил зачем-то Камал Гаджиевич. Откинулся на спинку неказистого столовского стула и стал похож на средневекового захватчика. Мишаня осадил себя и попытался мысленно настучать по голове: тоже, нашелся, ценитель средневековой культуры.        — Мать из дома выгнала вчера, — выпалил он, не дожидаясь, пока догонит здравый смысл. — Мы с ней и раньше ругались, но вчера совсем плохо было. Собрал вещи — то, что точно мое — и сюда приехал. Ночью в туалете просидел, думал, на выходных там же остаться.        — За что выгнала? — напрямик спросил Камал Гаджиевич.        — Ну, тут сложно…        — За то, что гей?       Мишаня обмер и против воли посмотрел на шефа. Меньше всего ему хотелось сейчас смотреть на него, но инстинктивное удивление сыграло злую шутку. От стыда и ужаса перед грядущим покраснели щеки. Сейчас еще один выгонит.        — Весь отдел знает, что ты гей, а я — нет? — Камал Гаджиевич тяжело вздохнул. — Не быть тебе, Михаил, спецагентом в разведке. Поехали, у меня поживешь два дня, заодно подыщешь себе что-нибудь.       С уже знакомой смесью восторга и облегчения Мишаня поплелся за начальником к его машине. Идти пришлось долго — положением шеф явно не злоупотреблял, нашел себе на парковке место возле въезда. Скромная черная ауди свела на нет весь юмор Мишани про баклажановый цвет авто. Почти с благоговением он погрузил вещи в багажник и уселся впереди.        — Ремень пристегни, — строго сказал Камал Гаджиевич.       Пока они ехали в тишине, Мишаня пытался проанализировать последнюю реплику шефа. Была ли она сказана действительно строго? Или Камал Гаджиевич просто попросил пристегнуться, а Мишаня сам себя накрутил, что это, мол, непосредственный приказ?        — Музыку включить? — спросил шеф, и Мишаня кивнул, одновременно в ответ на вопрос Камала Гаджиевича и своим мыслям. Да, он не прочь послушать музыку. И, да, он действительно себя накрутил. Просто у шефа такие интонации. Строгие, дагестанские.       Дом у Камала Гаджиевича был даже скромнее ауди. В двухкомнатной квартирке из старого фонда стоял необходимый минимум мебели и техники. Ничего странного и дагестанского Мишаня не заметил. Приютил свои вещи в коридоре, сходил сам помыл руки в ванной, а потом пошел на кухню.        — Здесь очень красиво, — сказал он из вежливости, потому что ничего по-настоящему красивого в квартире не было, профессиональный искатель красоты внутри Мишани сонно зевал.        — Я тут только сплю и ужинаю, ну, еще вот на выходных бываю, — поделился Камал Гаджиевич. — Садись, сейчас заварю тебе дагестанский чай.        — А такой бывает? — удивился Мишаня.        — Джамба, — выдал Камал Гаджиевич. — Редкая гадость, я не люблю. У меня где-то «Ахмад» был.       Мишаня сопоставил реплики и догадался, что шеф решил пошутить. Видимо, совсем деревянный гость ему достался.        — Я зеленый люблю, — он попытался исправить ситуации и поделиться чем-нибудь глубоко личным.        — Фу, гадость какая. Я пью черный с молоком и сахаром, очень вкусно. Англичане так пьют.       Мишаня не знал, как реагировать. Поди, разбери, шутит он или нет?        — Вот тебе зеленый, — Камал Гаджиевич поставил перед гостем упаковку с пакетированным чаем. — Сам заваривай, я не умею. Оксана его пьет иногда, если надолго остается.        — Подруга? — Мишаня растянул по лицу дружелюбную улыбку.        — Домработница, — ответил Камал Гаджиевич. — Уборщица — плохое слово, она еще продукты покупает, за электричество платит. Все делает, очень хорошая женщина. Готовит иногда, если прошу.        — А, извините, — Мишаня снова почувствовал себя не в своей тарелке.        — Не за что извиняться, — шеф пожал плечами. Залил кипяток в большую кружку, положил туда пакетик с чаем, достал молоко из холодильника, добавил, потом положил пару кусочков сахара из коробки, стал размешивать. Мишаня сам не знал, почему следит за каждым движением. Сутки дались ему так тяжело, что просто наблюдать за другим человеком уже было интересно. Начни Камал Гаджиевич сейчас водить ложкой из стороны в сторону, с Мишани сталось бы впасть в гипнотический транс и выложить, как на духу, все, что произошло минувшим вечером. Но шеф вместо этого пошел в коридор.        — Ложись в комнате, там в тумбочке возле кровати должно быть чистое белье. Когда родственники приезжают, оно всегда там. Только ложись пораньше, я не люблю, когда свет в доме долго горит. Раздражает. Хорошей ночи, Михаил.       Хлопнул дверью и через пару минут выключил свет.       Мишаня остался на кухне перед целой пачкой зеленого чая. Сначала думал заварить, потом осторожно убрал обратно в шкаф. Пошел в комнату, которую выделил ему шеф, включил ночник. Отыскал постельное белье, расстелил, затащил из коридора в комнату вещи, прикрыл дверь, выключил ночник и стал сидеть, разглядывая темные силуэты.       Сон не шел, событий было слишком много, чтобы переварить привычным образом. Вместо сна до ужаса сильно захотелось секса. Мишаня сидел на краю кровати, разглядывал луну за окном и пытался понять, какого хрена ему хочется трахаться. Назло матери? Мол, хоть ты меня и выгнала, а все равно я гей, каких поискать? Из-за нервотрепки? Ха-ха, посмотрите на меня, имел я вас во все места? Потом Мишаню осенило, с какой стати он хочет секса. Взрослый, успешный, красивый мужик вытащил его из задницы, привел к себе домой, дал пачку чая и преспокойно ушлепал дрыхнуть. Мишаня понял, что в своей версии сказки про принцессу в замке он остался без поцелуя храброго рыцаря. Рыцарь пришел, спас принцессу, устроил ее в замке, дал зеленого чаю, а потом развернулся и пожелал спокойной ночи.       Он нервно рассмеялся, рухнул на постель, укрылся одеялом и попытался заснуть. Во сне на нем было платье, мать смеялась из-за этого, а Камал Гаджиевич сказал, что такой фасон в Дагестане вышел из моды еще в прошлом веке. Сгорая от стыда, Мишаня проснулся, посмотрел на мобильник и понял, что впервые со времен армии сам встал в шесть утра.       Шеф жарил яичницу на кухне. Мишаня прокрался в ванную, залез под душ, и только хотел схватить полотенце, как услышал из-за двери:        — Зелёное моё, возьми жёлтое.       Рука Мишани дрогнула. Проснулся подростковый максимализм, душа потребовала взять зелёное, а потом извиниться, мол, из-за воды было плохо слышно. Он мысленно выругался, взял жёлтое и для закрепления эффекта похлопал себя по щекам. Человек, может, через себя переступил, помог гею, и что дальше? Как будут выглядеть геи в глазах Камала Гаджиевича, если лично спасенный им человек начнет вытворять такие фортеля?        — Яичницу будешь? — спросил тем временем ни о чем не подозревающий шеф.        — Буду! — крикнул Мишаня.       Счастливый, он вышел из ванной, уселся за стол и стал ждать. Камал Гаджиевич корпел над тарелкой рядом с плитой. Вместо делового костюма на нем были борцовка и спортивные штаны.        — Ты чего сидишь-то? — удивился шеф, не обернувшись ни разу.        — В смысле?        — Яичницу иди готовить.       Мишаня встал и по инерции пошел готовить яичницу. Отступать было уже некуда. Если бы Камал Гаджиевич спросил его: «Будешь готовить себе яичницу?», он однозначно ответил бы: «Нет». Но коварный шеф обставил все так, что теперь уже было не подкопаться. Мишаня взял яйца, разбил их над сковородой и стал лопаточкой перемешивать. Армия приучила его к тому, что готовить еду можно даже в условиях, близких к экстремальным. Камал Гаджиевич неодобрительно поцокал языком:        — Самое вкусное разболтал.       Чужая критика неожиданно саданула. Зеленый чай ему не нравится, болтунья тоже… нашелся, южный ценитель деликатесов! Небось, в солнечном Дагестане запивать ягнят джамбой было не сладко, так ведь нет, туда же, других учить!       Шеф тем временем закончил готовить себе, забрал тарелку и пошел есть. Даже ждать не стал, что показалось раздраженному Мишане верхом невоспитанности.        — Мама готовила яичницу на всю семью. Редко — у нас было не принято. Иногда отец просил, и она бросала двенадцать яиц на противень.        — Большая семья, — прокомментировал Мишаня из вежливости.        — Восемь братьев и сестра.       Мысленно Мишаня сказал: «Ни хера себе!», а вслух только многозначительно покивал.        — Сестренку жалко, сразу после мамы умерла. У тебя яичница подгорает.       Мишаня посмотрел на черную корочку по бокам и поспешно выключил газ. Совершенно незаметно для него Камал Гаджиевич вывернул на дорожку откровенных разговоров. Или же — но не заметить такое было бы совсем странно для такого общительного человека, как Михаил Петров — еще со вчерашнего дня Камал Гаджиевич был с Мишаней предельно откровенен. Или — но это не укладывалось уже ни в какие рамки — Камал Гаджиевич вообще всегда был со всеми максимально откровенен.        — Ты один в семье? — спросил шеф, явно не осведомленный о сложных теориях Мишани.        — Один.        — Когда человек один в семье, это хорошо видно. По походке даже, по поведению. Правда, еще зависит от отца. Ты вот без отца жил.        — Без отца, — подтвердил Мишаня.        — С отчимом.        — Да.        — Я из дома ушел, когда отец второй раз женился.        — Вы же говорили, вас выгнали, — неизвестно зачем ляпнул Мишаня.        — Ну, да, — Камал Гаджиевич жизнерадостно улыбнулся, — сказал отцу все, что думал, меня и выгнали.        — Однолюб? — Мишаня сдержанно улыбнулся в ответ, пытаясь свести все в шутку.        — Разве можно полюбить новую маму? — искренне удивился Камал Гаджиевич. Посмотрел за окно и вроде бы задумался над собственным вопросом.       Мишаня представил его в старости монахом где-нибудь в Тибете, а потом снова себя осадил за неуместные сравнения.        — Уже есть идеи, куда податься? — спросил шеф, когда они доели.        — Напишу ребятам «Вконтакте» сегодня, посмотрю объявления, думаю, до понедельника уже будет несколько вариантов.        — Ну, вот и отлично. Вечером будешь свободен?       Мишаня пожал плечами, мол, какая тут может быть занятость в его ситуации.        — Меня вечером пригласили на одно мероприятие. Выставка открывается, организатор — знакомая девушка. Попросила прийти, чтобы потом можно было в новостях писать. Если ты не занят, можем сходить вместе.        — С фотоаппаратом? — уточнил Мишаня, готовый здесь же, на месте «расплатиться» за чужую доброту. Поработать бесплатно за ночлег и хорошее отношение? Без вопросов!        — Не надо фотоаппаратов, там Николай будет, — ответил Камал Гаджиевич и на весь день оставил Мишаню в полнейших непонятках.       Зачем он там нужен, когда фотограф уже есть? Не хочет в квартире одного оставлять? Ну, мог бы попросить погулять до двенадцати — делов-то. Хочет профессиональных консультаций на месте? Опять же, Никола там будет, он все уши может прожужжать про ракурсы и планы. Если бы Мишаня был девушкой, все встало бы на свои места. Мол, посвети лицом перед камерами, чтобы написали, что мы — пара. Но Мишаня не был девушкой, а был геем, и брать его с собой на выставку «просто так» для сурового дагестанского начальника было не то чтобы самой безобидной затеей. В конце концов, сдавшись на милость судьбы, Мишаня побросал в личку самым хорошим знакомым подробности ситуации, подписался на пять групп про съем жилья и вписки, еще раз сходил в душ и стал ждать.        — В шесть выдвигаемся, — сообщил шеф, когда на часах было три.       Мишаня подумал, что, будь он женщиной, примерно столько ушло бы на подготовку. Усмехнулся и стал разглядывать заветную папку. Там были мужчины и женщины, старики и дети — всегда портреты. В будущем Мишаня видел себя именно портретистом. Городские репортажи или, еще хуже, всякие пейзажные зарисовки были ему до одного места, как он любил выражаться, немного подвыпив.       «Фотоаппарат изобрел человек, вот я и снимаю человека!» — доказывал он собутыльнику до тех пор, пока его хоть кто-нибудь слушал.       Особенно бесило Мишаню, если кто-то просил «снять стол», а таких умников на свадебных заказах бывали десятки. Хозяйка могла висеть на шее несколько часов, заглядывать за плечо, комментировать, советовать…        — Красиво получилось, — сказал Камал Гаджиевич из-за плеча, где секунду назад Мишаня представлял дородную хозяйку последней свадьбы.        — Спасибо, это я на портфолио собираю.        — Ну да, — отозвался шеф.       И в этом «ну да» Мишаня услышал: «А то я не знаю, что вы все мечтаете свалить подальше, к какому-нибудь немцу или, еще лучше, французу под крыло».        — Просто мало ли что, — поспешно добавил Мишаня.        — Ну да, — добавил шеф и вышел из комнаты.       В шесть часов они отправились на открытие выставки. Камал Гаджиевич заказал такси, отвалив водителю сказочную сумму. Мишаня пилил взглядом чужие купюры и мечтал предложить шефу отнести его на руках обратно за те же деньги. Неделю пожить хватит.        — Меня тут кое-кто знает, но, в основном, все незнакомые, — зачем-то сказал шеф, прежде чем они вошли в здание галереи.       Расфуфыренные официанты носили закуски, вокруг щелкали камеры, возле Камала Гаджиевича возникла солидная дама с планшетом в одной руке и айфоном в другой. Она по-европейски расцеловала шефа, вежливо кивнула Мишане и унеслась прочь.        — Людмила Евгеньевна, — запоздало представил ее шеф. — Директор галереи.       К ним подпорхнула стайка журналистов. Камера была только у одного из них, остальные нахлебниками тыкали диктофоны.        — Что вы думаете о выставке?        — Вам знакомы работы художника?        — Как вы считаете, какая фотография…       Камал Гаджиевич выдавливал из себя вежливые ответы, а Мишаня хлопал глазами в поисках, собственно, выставки. Она была в десяти метрах от них, и Камал Гаджиевич при всем желании не мог высказаться по предмету. Журналисты преследовали их до самого начала экспозиции, и, возможно, продолжили бы оживленный и бессмысленный диалог, если бы к шефу не подлетел Никола, вооруженный родным «Никоном», купленным во Владивостоке.        — Шеф, рад видеть! Ого, Мишанька, и ты тут! Молодцы, что пришли! Очень толковый парень, я с ним уже поговорил, прям огонь-человек.       Мишаня пожал руку коллеге и, наконец, начал соображать, что происходит вокруг него. Молодой, но талантливый фотограф, пробился до личной выставки, и Людмила Евгеньевна, видимо, решила пристроить его в надежные руки, то есть под крыло знакомого ей Камала Гаджиевича. Стало быть, автор этих работ с минуты на минуту станет их с Николой коллегой. Мишаня отвалился от дежурного разговора и пошел смотреть фотографии.       На снимках были работы разных жанров. Общей тематики никто не выводил, а поскольку эта выставка была для паренька явно первой, задвинули все ценное, что тот насобирал за всю жизнь. Мишаня увидел, что будет, если взять его папку «Портфолио», распечатать на хорошей бумаге и подвесить в формате «сушки» в понтовой галерее.       Будет херня.       Он разглядывал эффектные ракурсы, четкие контуры и впечатляющую обработку, но ему было отчаянно скучно. После двух суток, проведенных в режиме выживания, он не видел на фотографиях «Алексеева Г.» ничего, кроме тонны беззаботного хулиганства и курсов в школе фотографии какого-нибудь понтового «немца, а еще лучше француза».        — Что думаешь? — спросил Камал Гаджиевич, когда они встретились в конце экспозиции.       Мишаня пожал плечами.        — А если честно? — шеф не отступал.        — Я бы лучше снял.       Они пошли обратно, и Мишаня начал честно рассказывать, где и что он сделал бы по-другому. Увлекшись, он начал тыкать пальцем в конкретные области снимков, и через пару минут к ним подбежал «Алексеев Г.». Мишаня понял это по выражению его лица. Он встал неподалеку и впился взглядом в чужой палец.        — Вот здесь можно было сделать акцент на ее шраме, — договорил Мишаня и замер, глядя на подошедшего человека.        — Зачем? — возразил пока еще безымянный «Алексеев Г.», будто только и ждал паузы. Мишаня подумал, что на месте «Алексеева Г.» сам он действительно ждал бы паузы. — Она же очень красивая.        — Именно поэтому, — кивнул Мишаня.        — Это ваши снимки? — догадался Камал Гаджиевич.        — Мои, — «Алексеев Г.» потоптался и протянул руку.        — Камал Гаджиевич, — шеф пожал руку, Мишаня тоже поприветствовал фотографа, заметив, что рука у того холодная и потная.       «И вечером, наверное, напьется», — подумалось ему.        — Так я не понял про шрам…        — Да, не обращайте внимания, — встрял вдруг шеф, — у Михаила свое видение. Николай сказал, он с вами уже познакомился, рассказал в двух словах про предложение. Вы как, согласны?        — Конечно! — просиял «Алексеев Г.», который так и не представился, видимо, от волнения.       «Теперь точно напьется», — подумал Мишаня.        — Вот и отлично, буду вас ждать в понедельник, а мы пока тут походим, — ответил шеф, подтолкнул Мишаню в спину к выходу и, вопреки только что сказанному, покинул галерею.        — Честность — это не всегда хорошо, — выдал Камал Гаджиевич возле такси. Мишаня чуть не поперхнулся от такого заявления. После жестокой критики зеленого чая и яичницы оно казалось издевкой.        — Вы сами попросили рассказать.        — Я не про это, — возразил шеф, — я про художника. Критиковать художника в такой день — плохая затея.        — Это вам мама в детстве говорила? — ляпнул Мишаня, нырнул на заднее сидение и хлопнул дверью.       Камал Гаджиевич невозмутимо уселся рядом с водителем, и пока они ехали, Мишаня оттаивал и начинал казнить себя за сказанное. Надо же было ляпнуть такое про погибшего родственника, к которому шеф, ясное дело, был сильно привязан?       В подъезде они не разговаривали, а когда вернулись в квартиру, Камал Гаджиевич ушел на кухню, и Мишане стало неудобно идти туда же, поэтому он сразу свернул к себе, разделся и попытался заснуть.        — А чай? — донеслось с кухни.       Пришлось натягивать брюки, вежливое лицо и идти обратно. Позорное бегство сорвалось.       Шеф сидел на своем месте и размешивал сахар в большой кружке с чаем по-английски. По его виду нельзя было сказать, что он злится или не злится. Мишаню все еще не оставляло чувство, что шеф вот-вот двинет войска на какое-нибудь европейское захолустье.        — Мы с Николаем давно хотели Гену переманить к себе, — признался Камал Гаджиевич, — а ты мне чуть операцию не сорвал. Понятное дело, что он снимает попсу, ну, а кому в наше время нужна не попса? У него уже выставка, он уже крутой, можно втридорога просить за его съемки. Садись давай, фотокритик, заваривай свою зеленую гадость.        — То есть зеленый чай гадостью назвать можно, а Гену критиковать — ни-ни?        — Если бы здесь стоял тот, кто изобрел зеленый чай, я бы не стал говорить ему, что он изобрел гадость, — неожиданно выдал шеф. Связано, по-русски, без ломаной речи.        — Но я же его пью, — возразил Мишаня.        — Ну, это уже твои проблемы, — ответил Камал Гаджиевич. — Если человек делает херню, в которую искренне верит, пусть делает — мало ли что хорошего он еще сможет создать. Сделали же потом нормальный чай.       Мишане возразить было на сей раз нечего, потому что, сколько он ни бился с памятью, но выудить ценных сведений об истории создания «нормального чая» оттуда не удалось.        — Так вы и Гене дадите делать херню? — сказал он, сворачивая со скользкой дорожки.        — Ну, ты же делал херню, никто тебе не мешал.       Стерпеть такое было выше Мишаниных сил, поэтому он отставил кружку с чаем и решительно заявил:        — Вы же только что говорили, что нельзя критиковать художника.        — Давай «на ты», а? — предложил вдруг Камал Гаджиевич. И превратился в Камала, которому тут же захотелось двинуть по лицу.        — Хорошо. И тем не менее какая-то странная теория.        — Ну, ты раньше тоже делал зеленый чай. А теперь научился делать черный. И я за тебя очень рад, что только подтверждает мою теорию.       Мишаня остался сидеть с решительно отодвинутой кружкой.        — Это вы… ты меня похвалил, что ли?        — Да, вроде того. Вырос за полгода, уже можно в свободное плаванье без страховки.       Как реагировать на похвалу человека, который только что облил помоями весь его творческий путь, Мишаня не знал.        — Погодите… в какое свободное плаванье? Вы меня увольнять…        — Ты, — поправил Камал. — Ты меня увольнять… что ты там хотел сказать?        — Ты меня увольнять собрался?        — Конечно, — Камал кивнул.        — За что?        — Ну, вот, хотя бы за то, что спал в туалете.       Мишаня чувствовал, как стул под ним превращается в желе.        — Я не понял…        — Ну, что тут не понятно-то? Тебя увольняю, Гену на твое место посажу. Все счастливы.        — Чего?! — он, наконец, вскочил, исполненный желания врезать благодетелю по физиономии.        — Ну, сам посуди, разве можно крутить романы с начальством.        — Что? Чего? Какие романы?! Какого, мать твою, хрена ты несешь?!       Внутри Мишани закипел ураган, замешанный на его долгом терпении и невзгодах последних дней. Он вдруг заметил, что Камал вовсе не выглядит старым или даже «взрослым». Пять-семь лет разницы, только и всего. Заметил, что вместо ехидной лыбы на лице Камала светится добродушная ирония, просто за аккуратной бородкой ее не видно.        — Ты подкатить, что ли, ко мне решил? — выпалил он, наконец.        — Да, Михаил, это официальный подкат, — Камал выдержал секундную паузу и оставался все это время совершенно серьезным, но потом все-таки согнулся от хохота.        — Да чего ты ржешь-то? Я не понимаю уже ни хрена!       Камал посерьезнел и посмотрел на него, молча. Нужно было думать дальше, потому что это молчание, судя по взгляду Камала, могло продолжаться хоть час, хоть день, хоть год. Наверное, так и захватывали крепости дальние родственники Камала в старые славные времена. Молча глядя на противника под стенами.        — То есть это серьезно подкат?        — Серьезно.        — «Михаил, это официальный подкат» — твой способ клеить парней? — он уточнил, и резко почувствовал себя «Михаилом». Как будто одна мысль сделала его на поколение старше. Он понял, что Камал не может выдавить из себя больше ни слова. И что на сей раз, в отличие от тысячи других разов, где он был маленьким Мишаней, ничего не смыслящим в жизни, именно он — старше.        — Окей, — чтобы заполнить паузу, сказал Михаил, сел обратно и пододвинул к себе чашку. — Я хочу уточнить, просто чтоб потом не было неясностей, а мать меня два дня назад выгнала тоже из-за тебя?       Камал дернулся, словно очнулся от собственных мыслей, и Михаил решил, что идет в верном направлении. Не хватало еще официальных приглашений «в койку потрахаться», с Камала станется, в его-то настроении.        — Нет, ты что! — возмутился он. Очень по-человечески. В другой раз Михаил подумал бы «по-русски», но сейчас всплыло «по-человечески», и это почему-то придало уверенности.        — Ладно, и то хлеб, а то как я потом в глаза ей смотреть буду?        — В смысле?       Забавно было смотреть на смущение человека, способного вопросом «который час?» довести случайного прохожего до сердечного приступа.        — Приду, скажу: «Мама, помнишь, один дядя нас поссорил? Так вот, мама, я с ним сплю».       Выражение лица Камала можно было расшифровать только фразой: «Честно-честно?!». Напоследок Михаилу пришло забавное сравнение: люди в крепости открыли ворота и встречают захватчиков хлебом-солью, а те разинули рты и ходят-спрашивают, мол, нет ли подвоха.        — Пойдем.       Он отвел Камала в комнату, которую мог с огромной натяжкой, но все-таки назвать «своей». Во всяком случае, в ней он хоть немного ориентировался. Камал шел спокойно, но его уверенность и темперамент куда-то скрылись. В этой трогательной открытости Михаил нашел кусочек пазла, который мысленно назвал «шрамом» на чужом совершенстве.       К двадцати годам опыта в постели у Михаила было немного, но по чужому поведению он понял, что даже этот опыт — гораздо больше, чем ничего. В другой ситуации, при других словах, с другой предысторией он мог бы решить, что все это подстроено. Но в «подстроенность» Михаил все еще не верил, потому что есть вещи, которые спланировать можно, а есть те, которые планировать не хочется. Можно было проверить честность Камала движением ладони вдоль спины, которая дрожала от прикосновения, как тонкий лист бумаги.        — Я никому не скажу, — попытался успокоить его Михаил.        — Это не важно, — Камал покачал головой. — Главное, что я знаю.       В фантазии вчерашнего вечера, которая заняла от силы пару секунд, Камал набрасывался на беззащитного гостя и делал с ним всевозможные вещи из порно-роликов, которые в большом многообразии валялись в закладках браузера Михаила. Реальный Камал осторожно прикасался к чужому телу и словно не мог поверить в реальность происходящего.        — Эй, варвар-завоеватель, давай уже, решайся, — полушутя прошептал Михаил. Камал рассмеялся, и это было первым успехом наступившей ночи.       Вторым оказалось то, что хоть Камал и вел себя неуверенно, что нужно делать он знал наверняка, поэтому оставалось только убедить его в том, что за ними не подсматривает священник. Или кто там у них, в Дагестане? Джигит? Есаул?       Ближе к утру Камал разучился быть нежным, и перед сном Михаил прошептал что-то в духе:        — Почти по сценарию.       Днем, когда они проснулись, Камал припомнил это первым делом:        — Что значит «по сценарию»? — тон его был беспокойным и нетерпеливым.       Михаил рассказал, что в пятницу вечером, когда жизнь была еще не такой прекрасной, как днем в воскресенье, ему примерещилась фантазия, в которой Камал играл главную роль. Не показывая радости, хозяин дома зашагал в душ, откуда не донеслось ни звука, но Михаил был уверен, что Камал сказал что-нибудь в духе «йес», только на дагестанский манер.       Завтрак они готовили отдельно, потому что, несмотря на жаркие объятья ночью, Камал не изменил своего мнения по поводу яичницы болтуньи.        — А дальше? — спросил Михаил, допивая свой «неправильный» чай.        — Как хочешь, — уверенность постепенно перетекала обратно в Камала.        — Я не поеду пасти овец в юрте.        — Эй, дарагой, зачем обежаишь авэц?! — коверкая слова, возмутился Камал. — Пятнадцать лет живу в столице, какие овцы. И при чем здесь юрта?        — Нет, я серьезно спрашиваю.        — Про юрту?        — Окей, давай на понятном мне языке. Это на один раз или продолжим?       Они посмотрели друг на друга. Михаил, представляя себе этот разговор после пробуждения, боялся, что опять превратится в «Мишаню» и начнет блеять что-нибудь про любовь и ниспосланного звездами благодетеля. В плохие дни он мог начать нести еще и не такую пургу. В реальности все оказалось совсем по-другому. Камал остался Камалом, а Михаил — Михаилом, они почти одновременно помотали головой, уткнулись взглядом в свои чашки и выдали:        — Нет, бред какой-то.       Допив чай, они вернулись в постель, и никому не пришло в голову заводить разговор про «дальше».       В понедельник Михаил пришел в офис понурый и бледный. Ночью почти не удалось поспать, а для пущей правдоподобности он оставил перемазанную лаком толстовку. Заявление в отделе кадров писал с кислой миной и вообще вел себя максимально вызывающе. Напоследок заявил Николе, что только полные кретины остались верны «Никону», назвал Лидочку шалавой и пошел в метро.       По дороге услышал звонок, поставленный на мать. Она звонила дважды, и после второго звонка он перезвонил.        — Сыночек, у тебя все в порядке? — спросила она искренне озабоченным тоном.       Михаил прикинул свою ситуацию и честно ответил:        — В целом, да.        — Извини, что я тебе все это наговорила.        — Бывает.        — Придешь сегодня домой?        — Нет, мам, сегодня не приду. Как-нибудь зайду на выходные, я тебе позвоню. У меня все в порядке. Пока.       Повесил трубку и сбросил еще два звонка. Тяжесть, которая накатила на него в четверг вечером, не спешила возвращаться. Вместо этого он хотел прыгать очень высоко и, украдкой оглядываясь, гадал, не заметит ли кто, что у него за спиной крылья.       Оставалось только достать фотоаппарат и начать работу. Он пошел к детской площадке — до вечера была уйма времени. Ребятишки играли в песочек, а родители сидели на лавочках вокруг. Он достал камеру, подкрутил любимый «улично-портретный» объектив и стал снимать лица, которые отделяла от сухих разговоров с родителями целая вечность.       В шестом часу, когда у Михаила дрожали руки от напряжения, позвонил Камал. Заехал, подобрал и повез домой. Они вместе нависли над монитором, просматривая снимки, и, когда Михаил услышал позади: «Надо еще», вместо прежнего раздражения на чужую критику пришла радость, что этот человек умеет быть честным.        — Вас там, в вашем Дагестане, хорошим манерам совсем не учили? — пошутил он в ответ.       Камал рассмеялся:        — Папа говорил, хорошие манеры только у женщин и геев.       Они отложили ноутбук, и Михаил, копируя чужую интонацию, заявил: «Надо еще».
Отношение автора к критике
Приветствую критику в любой форме, укажите все недостатки моих работ.
Права на все произведения, опубликованные на сайте, принадлежат авторам произведений. Администрация не несет ответственности за содержание работ.