Воспоминание

Поначалу Лорд считал дни – они измерялись выключенными к отбою лампочками, осмотрами и уколами, взрослыми внушениями, названными терапией, от которых только болела голова под вечер. Было бы проще, будь отсчет обратным, но кто знает, сколько продлится это заточение с каждодневным промыванием мозгов. Нескольких часов было достаточно, чтобы Лорду опротивели и мягкие стены, и ввинченная в одну из них неудобная кушетка, и белые халаты. А в особенности – казенная голубая пижама. Лучше, чем рубаха с завязанными за спиной рукавами, – это бесспорно, но все же. Перед отбоем – осмотр. Вернее, дежурное посещение палаты-изолятора, безрезультатные попытки найти там опасные для жизни пациента предметы, неодобрительное качание головами. Санитары и рады бы скрутить его ремнями, но не имели права еще больше ограничивать его в движениях. Лорд лишь глядел на них исподлобья и терпел, лишенный сил препаратами. Потом гас свет и загоралось сознание. Снотворное не действовало, видения были скупыми, обрывочными, лишенными всякого смысла. Жесткая койка казалась слишком узкой и тесной, не хватало груды одеял и подушек, пьяных голосов, под которые так тепло было засыпать, знакомых запахов, непохожих на больничные. Лорд всякий раз спускался на пол, стаскивая за собой одеяло, и до утра лежал там, на обитых мягким утеплителем досках – или что там служило полом и стенами под слоями белизны. Ему казалось, что в таких комнатах не должно быть абсолютно ничего: даже в Доме, в Клетке никаких кроватей не было. Обычно он успевал забраться на койку до утреннего обхода. В этот раз – сомневался, что сможет. Руки ломило от уколов, и Лорд едва не потерял равновесие, заваливаясь на бок и поспешно стаскивая на пол ноги. Одеяло накрыло сверху, соскользнув вслед за ним. Лорд парой рывков швырнул себя к противоположной стене. Левая рука двигалась с трудом и посинела на сгибе локтя. В темноте этого не было видно, но он еще с утра помнил разросшееся темное пятно вокруг побледневшего участка кожи в пятнышках игольных укусов. По краям синева и лиловость расходились зеленоватыми и желтоватыми разводами, как какое-нибудь рассветное небо на картине сюрреалиста. Медбрат, бравший анализ крови, велел Лорду не смотреть, но тот все равно наблюдал за тем, как этот кусок неба, проколотый шприцом, сочится темным дождем, пачкая сложенный вдвое ватный диск, который надо бы прижать поплотнее, но на который Лорду было плевать. Он вновь вернулся мыслями к Дому. Там никогда не было так тихо и темно. Его стены не дышали безумием – они были пропитаны недосягаемым теперь волшебством. А он ведь так и не успел прочитать всех их секретов, хотя многие знал не из надписей: Дом шептал их ему голосом Шакала, подсказывал, аккомпанируя стуком бусин и металлическим бряцанием. Воспоминания встали комом в горле, затрудняя дыхание. Слишком многого он не успел и уже никогда не сможет сказать или сделать: но в чем смысл раскаиваться, если Лорд понимал, что даже останься он в Доме, ни за что бы не решился на это? Хотя был уже почти готов в тот самый, едва ли не последний момент, когда Табаки жался к нему на кровати Могильника. Лорд скрутил одеяло в бесформенный теплый ком, накинув его сверху. Так привычно обвивали чужие руки и ноги. Становилось жарко – внутри что-то горело, разливаясь по телу ноющей болью, билось пылающим костром в висках, раскаленными гвоздями ввинчивалось в вены, заставляя конвульсивно вздрагивать всякий раз, как в сознании проявлялся навсегда потерянный образ, с влечением к которому больше невозможно было бороться. Да и нужно ли: об этом уже никто не узнает, не перед кем будет себя сдерживать. Здесь, на полу белостенного изолятора, слова гордости и здравого смысла ничего не значили. Ладонь скользнула под пояс пижамных брюк, и от судорожного выдоха задрожало пространство. Пальцы нерешительно коснулись напряженного члена, и кровь солоноватой каплей выступила из прокушенной губы, прерывая стон и едва не прозвучавшее в нем имя. Лорд чуть обнажил бедра, приспустив брюки и трусы, но прикосновения остались опасливыми, неловкими: они кололи болью в сознании, напоминая всякий раз, что обратного пути нет. Шакал всегда будет только в мыслях, на кончиках пальцев, безмолвный и невесомый, даже не подозревающий о том, что Лорд что-то утаил от него. И все же тело отзывалось на эту боль только возбуждением, жарким обреченным желанием, и ладонь сжималась, скользя все быстрее и увереннее. Сбивались внутри сдавленные стоны, граничащие с плачем, а на глаза наворачивались слезы, будто вовсе игнорируя приятную дрожь по всему телу, будоражащую мысли. Срывались с ресниц и высыхали на пылающих щеках. Лорд зажал рот левой ладонью, чтобы удержать в себе всю горечь и безумное, не поддающееся логике наслаждение, пульсирующее под влажными дрожащими пальцами. Одеяло сползло в сторону, а пижамная рубашка задралась почти до груди, открывая тело объятиям едва ощутимой прохлады. Лорд вцепился зубами в собственную руку, резко, болезненно, так, что даже зашипеть недовольно не смог, и прогнулся, несколько раз дернувшись навстречу своим движениям прежде, чем живот обожгло влажными брызгами. Пройдясь последними ударами тока по каждой клетке, дрожь затаилась, превратившись в тяжелую усталость. Рывком кое-как вернув белье и брюки на место, Лорд остался лежать на спине, не в состоянии даже поправить одеяло или вернуться на кушетку. Пальцы легко скользили по животу, рисуя дорожки меж стягивающихся под засыхающей спермой участков кожи. Под утро его сознание парило высоко над Домом, зависая в небе на пронизанных голубыми исколотыми венами белых крыльях. С востока солнце уже слепило глаза, и они щурились, слезясь и теряя знакомую крышу из фокуса. «Ничего не оставляй, больше ты сюда не вернешься», – прогромыхал ветер противным голосом Акулы. Лорд оставил. И ворох вещей, и то, что было гораздо нужнее ему, чем все они, вместе взятые. Крылатое существо развернулось, улетая прочь и унося в своем мощном теле Лорда. Вызванная ярким светом – или же нет, – вниз сорвалась капля, скользнувшая по холодной морде, окаменела и унеслась прочь к земле. Когда открылась дверь, и санитар застыл на пороге, разглядывая распухшие от укусов пальцы пациента, лежащего на полу в обнимку со скомканным одеялом, – тот едва проснулся.