Ниже пола не упадешь

Вот если так поразмыслить, все взвесить, сравнить, то государь Иван Васильевич в постели предпочитал все-таки женщин. Ну да оно и естественно, и положено так самою природой, господней волею, коль скоро сотворена была Ева из ребра Адамова, и так создана женщина, как мужу и надобно, и велемудро одарена всем для мужского наслаждения, чтобы с радостию множился род человеческий… Но это только пока вообще размышлять и в целом сравнивать. А как доходило до каждого, до отдельно взятого… до кравчего разлюбезного, до грешного-ненаглядного теперешнего его полюбовника – так совсем выходило иное! Что девичьи прелести, коих у парня не сыщешь и днем с огнем, когда пред глазами стояли очи Федоровы, широко распахнутые, родниковые, прозрачные, влюбленные… какие там нежные перси да долгие косы, без коих и девка-то не пригожа к цареву ложу казалась бы – когда смотрит вот так, на одного, на единственного в мире, на царя своего, на возлюбленного… ах Боже мой, да помнить ли в тот миг, что кудри коротки, когда они столь шелковы, когда скользят между пальцев и вьются столь прихотливо, когда таковы, что от волос лишь одних, их гладя да в пальцах перебирая, на стон изойти можно. А губы, губы полуоткрытые, свежие, влажные, губы, столь нежные и бесстыдные, и в ласках искусные… а белая кожа, атласная, право же, чистый атлас, но теплая, гладкая, упругая в нежности своей, столь скоро костром распаляющаяся от телесного жара, а после русалочьи-влажная, и нежная вдвойне, прохладная, и белая меж наливающихся темным следов от неистовых поцелуев. А гладкие бедра, мальчишески узкие, и крепкие, и нежные все равно, где самая-самая нежная кожа, самая тонкая, там, изнутри… а… Господь Вседержитель, помилуй раба своего, многогрешного, но это выше всех сил! Как устоять, как удержаться, как не любить всего этого… как не желать и как не перецеловывать… и как описать все прелести и сокровища! Федька мой, Феденька… как и сказать-рассказать, как поведать, каков таков Феденька на белом свете? Один таков Феденька во всем белом свете, единственный! Лучше любой он заморской королевишны… да и, пожалуй что, всех королевичей! - Так прямо-таки и так? – Федька выгибает соболиную бровь. Вопрошает. – И всех королевичей? Да уж, пожалуй, царь-государь сказанул, наверное, малость и лишнего… ведь кравчий-то ненаглядный, красавец-то писаный, а как ни крути, всего-то заурядный сын боярский, и крови монаршей не чета… но и отступать от своих слов царю московскому никак невместно. - Ну… - царь тянет время, придумывая, по колену феденькиному неспешно движется рукою, подбираясь не в первый раз – ох, не в первый раз за ночь! – к тому, чем ни одна девка не может похвастаться. – Ну, во всяком случае, в одном отношении. Ложе-то царское как расшатали? Того и гляди, середь ночи развалится! - Да?! – Феденька глядит невинно. Глазками родниковыми, ясными. А рука его между тем собственный путь, с царевым сходный, да только в направленьи ином, начинает. – А если одеяло на пол стащить, то ниже пола никак не упадешь…