Uselessly

Сехун слышит, как открывается подъездная дверь. Поднимается со старого кресла на балконе и подходит к настежь раскрытым окнам. Секундами позже в поле зрения появляется Чанёль, вышедший из этого самого подъезда. Сехунов рассеянный взгляд устремлен ему в плечи, а старший будто чувствует, шаг нарочно замедляет, а затем и вовсе останавливается. Его внезапно интересуют крупные белые хлопья, медленно оседающие на рукава его черного пальто. Он смахивает несколько теплыми — Сехун точно знает, у Чанёля они всегда такие — пальцами, а у младшего в голове проскальзывает мысль, что неправильно, когда так. Совершенно безбашенный, пренебрегающий всеми инстинктами самосохранения Чанёль, что одет сейчас так легко: без шапки, без перчаток, без шарфа, в пальто, расстёгнутом нараспашку, — болеет реже тех, кто тепло одевается и регулярно принимает витамины. Незначительно, и Сехун вообще не понимает, с чего ему об этом думать. Старший внезапно оборачивается и поднимает голову. Его лукавый взгляд встречает Сехунов — вымотанный, за стеклом. Губы Чанёля трогает улыбка, что с каждой секундой становится всё шире. Младшему машут рукой, и вместе с этим движением в открытое окно случайным порывом ветра влетает пару снежинок. Одна приземляется точно на шею Сехуна, холодным прикосновением неожиданно впуская в сердце что-то до жути неприятное, от чего очень хочется как можно скорее избавиться, и не важно как — пусть даже выпрыгнув из своего тела. На месте Чанёля младший теперь видит себя, более юного, с такой же, если не глупее, улыбкой на лице и беззаботным взглядом. На месте у окна представляется кто-то другой. Кто-то более хрупкий, но намного увереннее стоящий на ногах, нежели сам Сехун. Кто-то, кому прошлой зимой махали точно так же; разница лишь в том, что он помахал рукой в ответ и едва заметно улыбнулся. Сехуну эту улыбку — предпоследнюю, что он видел на лице Лухана, разбить хочется, но так уж получилось, что это она его — вдребезги, и никак не наоборот. Противные мурашки по всему телу. Чанёль резко разворачивается на пятках и шагает прочь. Старший уходит, а картинка из прошлого все ещё у младшего перед глазами. Взгляд направлен в окно, но реальности не видно. Страшно до чертиков, потому что Сехун заглянул в самого себя и не может теперь отвести немигающего взора. Он делает неуверенный шаг назад. Ещё один. Коленки дрожат, сделать вдох — невыполнимая миссия. Ноги не разбирают дороги, и вскоре Сехун ощущает острую боль в плече — ударился об косяк. — Сехун-а. Младший зашнуровывает ботинки и поднимает любопытный взгляд. Лухан, облокотившийся на стену, смотрит ему в глаза отрешённо и о чем-то усиленно думает. — Да? — недоуменно откликается Сехун. Услышав его голос, старший, кажется, возвращается в этот мир. Устало улыбается и подходит ближе, чтобы потрепать по макушке. — Хорошо отдохни. Младший морщится совсем по-детски и, уходя, легонько касается ханевских губ своими. Сехуна словно током по губам бьёт. Он отскакивает в сторону и въезжает в другой угол правой лопаткой. Перед глазами Луханов взгляд. Делая отчаянный шаг назад, спотыкается о выступ между балконом и гостиной и рушится вниз. Мутно-прозрачная пелена мешает четко видеть, но, даже не будь ее, Сехун не уверен, что смог бы понять, где находится. Он судорожно отползает куда-то назад, пока его затылок не встречается со стеной. Больно. Сехун приходит за полночь, немного не в себе, голова слегка кружится от небольшого количества спиртного. Бренча ключами в прихожей, младший очень надеется, что Лухан не станет злиться. Тот не спит, в их спальне горит приглушенный свет, и Сехун слышит шорохи. О вешает куртку и осторожно, стараясь не шаркать, идет в комнату. Старший наверняка слышал шум, но встречать почему-то не вышел, из-за чего у младшего плохое предчувствие. Ведь всё было нормально, когда он уходил, верно? На вечеринке он ни к кому не лез, к нему никто не лез тоже. Быть может, Лухан просто увлечен чем-то важным, поэтому не заметил, что он пришел. Дверь с тихим скрипом открывается, и младший едва успевает переступить порог. — Стой, где стоишь, Сехун, — не в приказном тоне, без строгости — очень обыденно. Лухан сидит на кровати спиной к младшему, опустив слегка голову, расслабленно. Сехун послушно стоит на месте, не совсем понимая, что происходит. Рассматривает рисунок на своих носках, водит ступней по мягкому белому ковру. А потом слышит что-то, напоминающее звук заряжающегося пистолета. По спине пробегает холодок. Поднимать голову резко почему-то кажется очень плохой идеей. Младший делает это не спеша. Лухан встает и поворачивается. Сехун теряется, не знает, куда ему смотреть: на лицо старшего или на пистолет в его руке. Пальцы дрожат, моргнуть даже боязно. Если Лухан думает, что придумал очень смешную игру, извиняться ему потом придется долго. Сехун всё же осмеливается взглянуть в чужие глаза. Те спокойны. В них ни веселья, ни злости. Младший собирается открыть рот, чтобы задать вопрос и понять хоть что-нибудь. Не удается. Когда Лухан поднимает руку с оружием и направляет дуло в область собственной груди, слева, Сехуна парализует. В крови бежит адреналин, в глазах — ужас. Медленно накатывает истерика. — Помнишь, ты когда-то говорил, что это очень грустно и неправильно, что чувства и переживания о человеке всегда растворяются во времени? — Лухан начинает уверенно, однако чем дальше, тем больше в голосе дрожи; Сехун хочет сделать шаг вперед — старшему приходится сделать один назад. — Не надо, Сехун. Бесполезно. Просто дай мне договорить, а то и этого не успею. Это "бесполезно" царапает Сехуново сердце глубже, чем смог бы волк своей когтистой лапой. В глазах начинает покалывать. Лухан продолжает. — Ты говорил, что жутко обидно бывает и жаль потраченного времени, когда, отпустив кого-то, через некоторое время осознаёшь, что не чувствуешь того же, что раньше, да и не помнишь даже, как это было. Как будто всё, что случилось, теряет свою силу и становится ненужным. Пустой промежуток времени, — на последних словах старший сглатывает. Сехун внимает каждому слову и вглядывается в сияющие при тусклом свете глаза. Он не понимает. Не хочет понимать. Ждет, что Лухан сейчас выговорится, и его отпустит. Ослабит хватку на пистолете, чтобы тот смог выпасть у него из рук. Однако руки у старшего даже трястись не думают. — Я не хочу быть этим промежутком, — в доказательство своих слов Лухан отрицательно качает головой. — Я теряю тебя, Сехун. И ничего не могу с этим сделать. Но я не хочу растворяться во времени. До младшего, наконец, доходит. Сердце ускоряет ритм биения. Ему перестает хватать воздуха. Он не хочет быть здесь. Не хочет слышать всё это. Этого дня не должно существовать. — Я хочу быть вечным, Сехун, — глаза старшего блестят ярче. Младший видит мокрые дорожки на чужих щеках, а на своих — не замечает. Старший собирается сказать что-то ещё. — Прекрати! — Сехуна прорывает. Он кричит, срывая голос. Силуэт Лухана размывается из-за жгучих слёз. О хотел бы остановить их и взять себя в руки, но не получается. Старший ненавидит, когда он плачет. В голове никаких конкретных мыслей, кроме одной: податься вперед и выбить этот чертов пистолет из чужих рук, даже если он случайно выстрелит в него самого. Сехун ещё до сих пор не сделал этого лишь по той причине, что боится не успеть. У Лухана слишком хорошая реакция. Всё может закончиться даже раньше, чем сам того хочет старший. — Прости за то, что это так больно, — болезненная улыбка на лице — и вот Сехуну самому уже хочется оказаться под дулом пистолета. — Но так я могу быть уверен, что ты никогда меня не забудешь. Младшему будто все внутренности ножом исполосовали. Он в отчаянии. Выплакал слишком много слёз за несколько минут, но это, кажется, далеко не предел. Солёных капель на губы попадает всё больше. Внутри у Сехуна, видимо, бесконечный океан. Они смотрят друг другу в глаза. Младший трясется судорожно. Ему уже абсолютно все равно, что может произойти. Шаг вперед он делает неосознанно. Лухан назад почему-то не пятится, но Сехун от этого не расслабляется. Он знает его слишком хорошо. — Сехун-а, — осипший от слез голос старшего ломается. Сехун останавливается. — Я люблю тебя. Шаг вперед. Выстрел оглушительным ударом по барабанным перепонкам. Сехун падает на колени. Пальцы путаются в волосах. Рот Сехуна раскрывается в немом крике, и дело далеко не в том, что он почти выдирает на себе волосы. Его разрывает изнутри по не до конца зажившим швам. Эту боль терпеть невозможно. О что есть силы начинает прикладываться затылком об стену. В глазах всё сотрясается, и здорово кружится голова. Вот только перестать чувствовать от этого не получается. У Сехуна футболка мокрая — от слез, запас которых не иссяк в ту ночь. Он ненавидит то, что до сих пор находится в сознании. Сбивает костяшки в кровь, колотя стену, зарабатывает вывихи запястий. С разбегу врезается в стену плечом и головой. Недостаточно. Не проходит. Не отвлекает ни на секунду. Отпусти, отпусти, отпусти Неважно, какие увечья он попытается нанести своему телу, — внутри он всегда будет поломан намного сильнее. Сехун лежит на полу обессиленный. Перед глазами в самый подходящий момент возникает Луханов взгляд, а в ушах раздается медовый голос: "Бесполезно". Возвращаясь домой поздним вечером, Чанёль настороженно разглядывает людей в форме на лестничной клетке. Дверь его соседа открыта, а из квартиры слышны щелки фотоаппарата. Пак интересуется у курящего в подъезде полицейского, что происходит, а его в ответ спрашивают, живет ли он в этом доме. Чанёль молча указывает на дверь своей квартиры, что находится прямо напротив сехуновской. — Зима богата на суициды. Всё так, как ты хотел. Подавись своей вечностью.