Девятнадцатилетние

bts — save me Jungkook (bts) | ожп

#getwellsoonJungkook

А комната по-прежнему такая же уютная. И черно-сиреневый бархатистый плед, и две чуть смятые подушки рядышком, а между ними веселый оранжевый плюшевый мишка с сердечком в руках. Он еще и поет. И теплые зеленые в черную полоску тона обоев, плавно градирующие к двери, и гармонирующие занавески с завязками внизу, и белая, в форме луны со спутниками-звездами лампа по центру потолка. И улыбающийся с фотографий, расставленным по книжным полочкам, самый милый и самый теплый Чон Чонгук. Нана обнимает фотоальбом и смеется вместе с ним: с чуть вьющимися волосами Чонгук делает пальцами знак V и уютно, по-домашнему улыбается. Чонгук жалуется с автоответчика. Я хочу дышать, ненавижу эту ночь. Хочу проснуться, ненавижу этот сон. Не хочу быть одиноким, я всего лишь хочу быть твоим. Нана вместе с ним удивляется, взгляд на фотографии и ее взгляд становятся абсолютно идентичными. Он берет ее за руку и ведет к морю, где гуляет холодный восточный ветер и звезды танцуют под шум пляжного прибоя. Там, где волны пенятся и норовят схватить тебя за ногу и утащить в свой магический подводный мир с Посейдоном и Русалочкой; Чонгук целует ее, нежно прижимая к себе одной рукой за талию, а второй зарываясь в темные непослушные волосы. Там, где следы от бродячих собак и местных чумазых веселых детишек еще не смыла рука неспокойной природы, Чонгук рисует ее имя движениями импровизированного танца. И в конце добавляет: Я, черт возьми, скучаю. Волны не достают до надписи, сколько бы ни пытались. Может быть, смой вода корявые буквы — Чонгук перестал бы скучать в настоящем времени и оставил бы это в прошлом. Его улыбка обнимает, успокаивает, убаюкивает, и Нане кажется, что никаких проблем никогда и не существовало. Чонгук чертов хранитель, и Нана не знает, что на самом деле это она послана ему, чтобы его спасти. Там, где днем бегали серые овечки, гоняясь за роем пчел и внимая невесомому полету бабочек, Чонгук резво играется, шлепая ее по заднице и отпрыгивая в сторону. Он — девятнадцатилетний ребенок, дерзкий с хенами, непослушный с родителями, на людях всемогущий макнэ хип-хоп группы, и кажется, что нет ничего, что бы ему не было подвластно. Но Чонгук никому не говорит, что было и бывают времена, когда он не может совладать ни с чем и не знает, как выбраться из поглощающего чувства беспомощности и бездарности. Он никому не показывает обратную сторону медали. На самом деле, Чонгук не звонил уже четыре месяца, двадцать три дня и семь часов. Мерное тиканье — движение безжалостных стрелок, и в ровно двенадцать кукушка, вылетая из своего домика, оповещает о том, что солнце перевалило за полдень. И бьет, бьет, бьет по каждому нерву, по сердечку, которое скучает по Чонгуку немного больше, чем можно было себе позволить. Разве можно так скучать по человеку, который не давал обещания провести еще один май вместе? Время беспощадно, Чонгуку девятнадцать — лучшая пора в его жизни, а Нана, кажется, застыла в возрасте Питер Пэна и хочет вернуться в сказку; только без Чонгука она никуда не пойдет. Пальцы путаются, и Нана перебирает контакты. Ее сердце замирает на секунду на знакомом звуке любимой песни, но звонит не тот, кого она так долго ждала. — Ммм, Намджун? — Привет, я не отвлекаю тебя? — Нет, что ты. Я думала, это вы сейчас очень заняты, у вас же фансайн через… — Это подождет. Где ты? Ты на работе или?.. — Я дома, оппа. Почему ты звонишь мне? Почему ты, а не Чонгук? — У нас проблема, Нана. Имя этой проблеме Чон Чонгук, и у него температура почти тридцать девять. А у нас фансайн, и этот пуленепробиваемый допрыгался, а я не хочу, чтобы он в больнице один был. Думаю, он соскучился. Сильно. Нана дергается, как пришибленная, и в попытках молниеносно встать с кровати роняет себя и фотоальбом на пол, запутавшись в пледе. Смачное «бля» больше похоже на высокое визливое мяуканье, заглушенное прилетевшей сверху подушкой, и Нана со скоростью световой волны, достигающей поверхность земли, впихивает себя в первые попавшиеся джинсы (кстати, купленные Чонгуком в их последнюю прогулку по торговому центру) и худи с Эйфелевой башней на груди, а затем прыгает в кеды, завязывая их чуть ли не на ходу, и вылетает из квартиры. Уют рушится на глазах, а Чонгук все еще улыбается с фотографий и молчаливо провожает взглядом. Чонгуку хреново: у него диагностируют грипп, дают антибиотики, накрывают холодным больничным одеялом и наказывают поспать пару часов, пока не спадет температура и не придут анализы. Неприятное ощущение иголки в руке не дает ему полностью уснуть, но он задремывает, так и не притронувшись к одеялу. В полусне сворачивается в клубок так, что острые коленки в рваных джинсах выпирают наружу, а белая футболка задирается почти до выпирающих ребер. Он весь горячий, даже щеки приобретают красный оттенок, как у спелых яблок. Намджун передает примчавшейся в считанные минуты Нане телефон, чонгуковский ключ от общаги и пару конфет, вывалившихся из его рук, когда он потерял сознание в машине, и шепчет, что менеджер сможет незаметно отвезти их к ней домой, если врач разрешит Чонгуку лечиться дома. Чонгук во сне шепчет, что было бы неплохо лечиться Наной. Нана — лучшее для него лекарство. Он не видел ее четыре месяца, и если он скучает в постоянном режиме, не прерываясь на мечтательные сны, то сердце его, наверное, сильно болит. И даже не от нагрузок, не от теплых слов его фанатов на фан-кафе, которые он прочитывает чаще, чем сообщения от Наны. Он делает это намеренно, иначе если предастся воспоминаниям больше, чем нужно, бросит все, к чему стремился все эти годы, не выдержит, о чем потом будет сильно жалеть. Его мечта не равносильна одной этой девушке, и он даже не хочет их сравнивать, иначе ему придется выбирать. А он никогда не сможет выбрать. Чонгук до безобразия жадный. И Нана никогда его за это не осуждает. Нана любит его немного больше, чем можно себе позволить. Они как два реагента в химии: один окислитель, второй восстановитель. И она как-то сразу не жаловалась на свою роль, потому что у них, как и в химии, все закономерно и предопределено заранее, и никто еще не жаловался на свою участь. — Дай мне руку, Нана, — шепчет Чонгук пересохшими губами. — Ты пришла. — Дурак. Как можно было довести себя до такого состояния? — Может я сделал это специально, чтобы очередной раз заставить тебя прийти и спасать меня? — А ты ведь в курсе, что если ты что-то берешь, то нужно потом это восполнять, иначе это может закончиться. Знаешь? Я тоже исчерпаема. Я… — Я бы сдался без тебя, Нана. Это мое наказание за то, что я так долго игнорировал тебя. Я больше не буду так делать. Потому что я безумно скучал. Такой же, как и с фотографий, но бледнее. Нана садится на корточки, чтобы их лица были на одном уровне, и смотрит ему в глаза. Зрачки Чонгука — расплавленное золото, медленно текущее по жилам девушки вместо крови. Она была бы не против, если бы по венам тек Чонгук, даже если бы он был яд, медленно выжигающий ее изнутри. Даже если бы он убивал в считанные дни. Даже если бы они кричала от боли, даже если бы вернуться было бы невозможно. Она — его сателлит, и они оба не собираются это менять. — Мне нужна твоя любовь, чтобы не упасть. — Я знаю. Я не уйду. — Это сумасшествие все больше поглощает меня, прошу, спаси меня сегодня. — Если бы тебе предложили тихий вечер наедине с таблетками и шумящими хенами за стенкой неосвещенной комнаты или теплый плед, печенье, чай и меня рядом, то вкус какого бы чая ты выбрал? — За это тебя и люблю. Чонгук улыбается, опять так же тепло, но уже наяву, и Нана целует его, несмотря на все его заглушенные протесты о том, что он болеет и это не шутки. Целует, пробуя на вкус горьковатые от вкуса таблеток теплые потрескавшиеся губы, и сжимает холодные пальцы. Волна неприятных мурашек накрывает, когда он обжигает кожу на боках, забираясь под худи, а затем испуганно убирает руки подальше, и Нане приходится самой возвращать их обратно. Да ей все равно, будь его руки минусовой температуры, они обнимают так нежно, как не умеет никто. Сопливый Чонгук то еще зрелище, но ему и впрямь становится лучше рядом с ней, и они незаметно проскальзывают в затонированную машину и весь путь до дома переплетают пальцы рук на его коленях. — Спасибо тебе за нас. Мне кажется, если бы не твоя вера, я бы серьезно психанул и бросил все. Как ты это делаешь? — Очень просто, Куки. Найти вторую такую, как я, точь-в-точь, которая любит тебя так же, как я, и скорее всего, это буду снова я, в любой другой сущности, в любой другой жизни, другом измерении. — Я и не сомневался, — улыбается Чон, когда они заваливаются на квартиру, и он сразу плюхается на кровать. — Я приготовлю что-нибудь поесть, но сначала схожу в магазин… — Погоди, — вскакивает он, когда она поворачивается, и обнимает ее со спины, нежно-нежно прижимаясь. — Постой так немного. Я все еще не верю, что смог вырваться к тебе. Давай так почаще делать. — Только в следующий раз придумай что-нибудь получше, чем зарабатывать себе болячек, мачо пуленепробиваемый. — Я понял. Не ругайся. Я люблю тебя. И они оба отлично понимают, что Нана любит его все равно чуточку больше, когда на утро с температурой и кашлем уже лежит она, заботливо завернутая Чонгуком в несколько одеял, как бабочка в кокон, а ему приходится хозяйничать на кухне, потому что это Нана. Нана со своим феноменальным везением, которая постоянно забирает его боль, отдавая всю себя. Ей даже влюбиться повезло в Чон Чонгука, о какой фортуне вообще речь? И она все равно считает себя самой счастливой, потому что она единственная, кому Чонгук готовит ее любимые блюда, пока та капризничает и болеет. Она единственная, кому он позволяет это делать. Единственная, кто спасает его и сегодня, и всегда. — И земляничный чай, пожалуйста, Куки, — кричит она ему хриплым голосом на кухню. — Такой продается в трех кварталах отсюда! — Как же я тебя люблю, Нана, еб твою мать, кто бы знал… И идет за чаем. С ней рядышком с переплетенными пальцами, предварительно укутав во все, что было в квартире. Как прошлым маем — с уютно-теплыми вечерами и сладкими улыбками. И снова рядом.

I need your love before I fall, fall ©