5.
29 марта 2016 г., 23:14
— Юля, — сказал Глеб. Потом повторил. — Юля! Юля, ты что делаешь?
Кофе сбежал из турки, выплеснулся на плиту шипящей коричневой пеной, и Юля, метнувшись к нему, неудачно схватила ручку, обожглась, выронила турку, и она упала на пол; то, чему полагалось быть утренним кофе, разлетелось по всей кухне, выплеснулось ей на голые ноги. У Юли тут же выступили на глазах слезы, а тут еще Глеб нарисовался со своим дурацким вопросом, словно она это все специально сейчас устроила.
— Да пошел ты! — рявкнула Юля, то ли на Глеба, то ли на кофе, то ли на Вадима, который спал сейчас в их супружеской постели под смешанным действием алкоголя и антидепрессантов. Перешагнула через коричневую кляксу с длинными хвостами, упала на стул, запахнулась в халат. — Да пошел ты, — повторила она, теперь уже точно имея в виду Вадима, и выступившие слезы рванулись наружу, и Юля расплакалась, успев только спрятать лицо в ладонях.
Глеб пожал плечами и пошел в ванную за тряпкой.
Вообще, Юля считала свою семейную жизнь достаточно счастливой. Вадима она действительно любила — конечно, совсем не так, как любила в пятнадцать лет Женю Пименова из десятого вэ класса английской школы, когда она писала плохие стихи и сбегала на свидания через окно и достаточно было всего одного телефонного звонка, чтобы ее сердце перестало биться, — но любила сильно и искренне, не представляла себе жизни без вишневых сигарет, без проводов от гитар и усилителей, протянутых поперек коридора, потому что им с Эдиком, видите ли, намного удобнее репетировать прямо на кухне, к деловым звонкам посреди ночи — организаторы, пиарщики и прочие подозрительные люди в большинстве за своем жили за океаном и совсем забывали о разнице в часовых поясах. А Вадим, деликатная душа, никогда им не говорил о том, сколько сейчас времени в Москве, морщился, брал телефон, прикрывая его ладонью, чтобы светящийся экран не будил Юлю, уходил на кухню, зажигал там свет, закуривал, сосредоточенно кивал и угукал в трубку, и Юля тоже не могла снова уснуть в одиночестве — куталась в халат и приходила к нему, садилась напротив, сидела, обхватив колени, любовалась его странной и усталой красотой, а потом, когда деловой разговор завершался теплыми взаимными пожеланиями удачи, брала его за руку и вела обратно в спальню, и до самого серого московского рассвета он принадлежал только ей, и весь день зевал и пил кофе, но улыбался.
Это были хорошие дни, но были и плохие, примерно пару раз в год в их семейной жизни происходило что-нибудь страшное, такое, что Юля думала, они не оправятся уже никогда. Вадим боролся с зависимостью, которая никак не хотела его отпускать, и Юле каждый раз казалось, что все, что еще один раз — и она уйдет, а он даже не заметит.
Вадим возвращался домой со следами помады на щеках и воротнике рубашки, и Юля спокойно застирывала эти следы под краном, как мантру повторяя себе, что поклонницы сейчас совсем обезумели, а потом одна из девочек нашла их дом, позвонила в дверь и сказала, что беременна. Ее звали Катя, у нее были короткие светлые волосы и огромные глаза, она все время кусала нижнюю губу, когда говорила и слегка растягивала гласные, а лет ей было совсем немного, что-то около двадцати или двадцати трех. Юля поила ее чаем на кухне, когда она плакала и говорила о том, что конечно знала, что он женат, он и кольцо-то не снимает никогда, но она же в него с самого детства, вы же понимаете, она хотела быть осторожной, она предлагала, но он сказал, что все будет нормально, он же старше… Юля кивала и шмыгала носом вместе с ней, а Вадим нервно измерял шагами коридор.
Девочке сделали аборт и отправили ее на поезде к маме, в какую-то безумную глушь, в Псковскую область, и Юля после этого долго не могла смотреть на Вадима — все время вспоминала, как холодно и равнодушно он говорил с Катей, как шелестел купюрами, какая усталость и легкое презрение читалось на его лице, когда он закрыл, наконец, за ней дверь. Мерзко было и противно, казалось, от взгляда девочки Кати им уже не отмыться никогда, но потом Вадим уехал куда-то на гастроли, а после его возвращения они просто начали все сначала — словно ничего и не было. Только каждый раз, снова стирая с его щек чужую помаду, Юля думала о том, что вот, в один из дней снова придет… молодая и обманутая, и тогда она опять не сможет смотреть на мужа.
Обвинить Вадима ей было не в чем, никогда не скрывал от нее своих недостатков — у себя на работе привыкнув составлять договора и контракты, он пытался провернуть что-то подобное и в их отношениях; как только стало понятно, что Юля задержится в его жизни больше, чем на пару месяцев, Вадим за чашкой чая очень официальным тоном сообщил, что он много курит и бросать не собирается, что у него все еще есть проблемы с наркотиками, что он много и часто ездит по стране с гастролями, что его не бывает дома по ночам, когда они записывают новый альбом, что он ни на каких условиях не хочет больше детей, и что девушки иногда сами раздвигают перед ним все, что полагается, а когда это происходит за пять тысяч километров от дома и после пары месяцев воздержания, блюсти семейные ценности становится физически невозможно. Юля выслушала, кивнула, отозвалась на это своим списком — готовить не люблю, не умею и не хочу уметь, ненавижу, когда в моей постели курят, много читаю, забывая о сне и личной жизни, как минимум раз в год срываюсь из этого холодного и серого ада на море.
Вадим кивал, прячась за чашкой чая, а через несколько дней предложил ей выйти за него замуж.
Когда она ставила в документах свою подпись, ее не покидало ощущение, что она подписывает какой-то контракт.
И уже через полгода совместной жизни оказалось, что ее обманули. Что, рассказав обо всем, Вадим умолчал о главном.
Юля видела Глеба всего пару раз за все время своей семейной жизни. Чаще всего он был пьяным и сонным и больше походил на мебель, чем на человека. Спал он плохо и беспокойно, матерился во сне, пытался куда-то бежать, и казался вполне безобидным. Вадим спешно целовал Юлю в щеку, упаковывал брата в пальто и тащил потом через всю Москву, в зависимости от того, где Глеб снимал квартиру.
Глеб появлялся часто и всегда в самый неподходящий момент. Как только Юля решала, что все, альбом записался, гастроли отгремели, поклонниц мамы разогнали по домам, и Вадим теперь принадлежит только ей, у него обязательно звонил телефон. Муж обязательно срывался, одевался, и во дворе тревожно-красным загорались фары, и он пропадал до следующего утра, а то и вечера, а возвращался прямо по Бродскому — изувеченным и измученным, и Юля даже боялась спрашивать о том, что там происходило.
На Глеба она не обижалась, он был для нее какой-то сверхсилой, чем-то вроде всемогущего и неласкового бога, чем-то вроде урагана или дождя, и обижаться на него было глупо, оставалось только досадовать. Вадим, задерживаясь или убегая из дома, даже не должен был ничего объяснять, он мог просто сказать «Глеб», и Юля все понимала, и выключала чайник, запахивала халат, брала книгу и устраивалась в кресле, спрятавшись под клетчатый плед.
Иногда она думала, что ей надо завести кошку.
И вот, когда оказалось, что самое страшное — это не наркотики и не беременные любовницы; что страшное — это когда все хорошо, только Вадима это совсем не радует; что страшное — это когда он с утра, просыпаясь, долго сидит на диване и смотрит в стену, пока не подойдешь и не поднимаешь его насильно; что страшное — это когда психиатр говорит, что случай запущенный и сложный; что страшное — это когда любимый муж садится в автомобиль и заводит двигатель, мечтая о смерти, а ты не можешь ничего с этим сделать, — тогда Глеб снова появился в их жизни. Он несмешно шутил и приносил в дом бутылки, и заставлял Вадима улыбаться и пить. А Юля смотрела на него, на то, как он хрипло смеется, как уговаривает пьяного Вадима сыграть на гитаре «ты музыкант, а не продюсер, вспомни уже об этом!» и все думала о том, чувствует ли Глеб, знает ли, что все, что сейчас происходит с Вадимом — это из-за него?
— Радуйся, — сказал однажды Вадим, придя домой лишь под утро. — Я завязал.
Юля внимательно оглядела его с головы до ног. Он был небритым, помятым и грязным — наверняка, спал где-то во дворе, прежде чем найти в себе силы подняться. Под покрасневшими глазами пролегли синяки, а алкоголем от него пахло так, что казалось — можно было опьянеть, просто постояв рядом.
— С чем? — уточнила она.
Вадим невесело улыбнулся, вытаскивая ноги из промокших насквозь кроссовок:
— С Глебом.
Потом, вечером, проспавшись и простояв под душем почти сорок минут, он пришел в себя. Зашел на кухню, подцепил из коробки кусок давно остывшей пиццы, долго жевал, а потом сказал — громко и отрывисто, словно был вождем, которому нужно было объявить народу, что началась война:
— Мы покончили с «Агатой Кристи».
И Юля не стала больше ничего спрашивать, просто протянула к нему ладони через стол, и Вадим упал на них головой, и ей ничего не оставалось, кроме как гладить его по волосам и повторять, что ну и ладно, ладно, так ему и надо, будет теперь один, а они на море поедут, Вадим отдохнет, а то здоровье уже ни к черту, все из-за нервов…
Вадим, кажется, не слушал — только дышал.
Потом был тур с грустным и красивым названием «Эпилог», и Вадим только успел пошутить о том, что назвать его нужно было более похоронно, а потом исчез — и на Юлю сыпались лишь смски с названиями городов, и она привычно представляла себе маршрут, и перед глазами вставали школьные еще очертания огромной страны.
Она успела сделать ремонт на первом этаже, увлечься садоводством, перерыть половину двора и остыть после того, как умерли купленные через интернет безумно красивые каланхое, забыть в духовке три замороженные пиццы, пообещать пожарным, что больше так делать не будет, привести в дом потерявшегося йоркширского терьера с оборванным поводком, понять, что просыпаться от мокрого носа и тявканья совсем не приятно, вернуть собаку безумным и счастливым хозяевам, почти забыть о том, что на самом деле замужем — и тогда Вадим вернулся домой.
Он был похудевшим и бледным, торопливо коснулся губами ее щеки, ответил на дежурный вопрос, что все хорошо, и рухнул спать.
Юля постояла во дворе, коснулась носком тапочки мертвого каланхое, зашла в спальню и легла с ним рядом. Вадим протянул руку и обнял ее, накрывая своим телом.
Спать не хотелось абсолютно, поэтому она просто лежала, вслушиваясь в ровное дыхание мужа, смотрела, как цифры на электронном будильнике сменяют одна другую, и как солнце медленно катится по небу, и его лучи становятся золотистыми, а затем розовыми, а затем и пропадают совсем.
Когда Вадим, проснувшись, перевернулся на спину, потянулся и закинул руки за голову, Юля сказала:
— Хорошо, что ты вернулся.
— Да, — отозвался он. — Хорошо.
Потом он снова мотался куда-то — на запись альбома, кажется. В Ригу или Таллин, но это не было ничем большим, чем командировка, потому что Глеб записал свои партии раньше, и теперь вовсю репетировал в Москве с новой группой, которая, вроде бы, наполовину была группой старой, а со звукозаписывающим персоналом у Вадима были довольно дружеские отношения, он даже бутылку оттуда какую-то принес, занявшую почетное место на полке с сувенирным алкоголем.
Они уехали на море, и уже через несколько дней, теплых и ленивых, Юля заметила, что отдых пошел Вадиму на пользу. Он перестал постоянно о чем-то думать, и даже морщины, которые, казалось, навечно пролегли между его бровей, здесь разгладились. Легкий загар шел ему почти так же, как Юле — длинное полупрозрачное пляжное платье, и когда Юля поглядывала на их общее отражение в стеклах припаркованных вдоль пляжа автомобилей, ей казалось — они совсем еще молодые.
Вадим, видимо, думал так же — а может просто соскучился. Ночи были южными, длинными, темными и душными, уснуть все равно никак не получалось. На белых простынях загорелые тела казались совсем темными, и Юля смеялась, отворачиваясь смущенно, словно девочка, а Вадим цитировал что-то из Вертинского и легко, совсем без боли вспоминал, что научил его этим стихам Глеб…
В последнюю такую ночь на теплом побережье Юле захотелось поговорить. Точнее, она просто взяла мобильный телефон Вадима, чтобы позвонить в Москву — у него был очень дешевый роуминг, он постоянно звонил по всему миру, — и увидела, что имени Глеба среди многочисленных звонков нет.
В Москве лил дождь, его было слышно даже сквозь вечно шуршащую мобильную связь. Юля говорила про отдых, про планы на будущее и про цены в рестораны, а Вадим уже гладил ее по бедрам, нашептывал на ухо, что нельзя уезжать просто так, не попытавшись хотя бы доломать кровать, и она сдалась, выключила телефон и сунула его куда-то на тумбочку, между полотенец, упала на постель и долго потом не отпускала Вадима, и за окном море билось о берег так же, как их тела друг о друга, только они вздохнули — и расцепили руки и отпустили друг друга, а море продолжило мерно шуметь.
Юля положила голову на грудь Вадима, провела пальцем по его ключице:
— Глеб тебе не звонит, — сказала она. — У вас все хорошо?
— Нет, — отозвался Вадим.
Он потом еще долго лежал молча, размеренно дыша, и Юля почти поверила, что он заснул и собралась было достать из холодильника колу и виски, чтобы в тихом одиночестве отменить конец отпуска, но тут Вадим заговорил снова:
— Я действительно был не совсем с ним честен.
— Что?
— Он никогда не спрашивал про деньги, — сказал Вадим. — И не интересовался ими никогда, на сигареты хватает — и ладно. Составляй все контракты сам, я тебе верю… Ну я и насоставлял.
Юля поморщилась. Большой бизнес, как и большую политику, она считала чем-то заведомо очень грязным, и не хотела знать об этом ничего; предпочитая просто верить в порядочность мужа.
— Я хотел как лучше, — голос Вадима дрогнул. — Ему же почти сорок, а у него ничего нет, кроме песен, это же безобразие… Обычно он только рад был, когда за него все решали, а тут… такое чувство, что он просто искал повод выставить меня тираном и оставить за бортом.
— Что было? — тихо спросила Юля.
Вадим пожал плечами.
— Что могло быть… мы были не одни, он объявил, что я все это время грабил его, пользуясь его доверием и наивностью. А мне и крыть нечем, все действительно выглядело именно так…, но я пытался что-то доказать зачем-то, — он поморщился. — Потом плюнул, ушел, они там кутить продолжили…
— А дальше?
— Извинялся, как дурак, пытался поговорить, объяснить.
— А он?
— А он сказал, что ожидал чего-то такого и знать меня больше не хочет, — горько ответил Вадим. — И я за ним носился, умолял практически «Эпилог» записать… записали. Но только он все равно со мной не разговаривает больше. А я устал уже извиняться, Юль, я же действительно ничего плохого не хотел!
За окном, мягко прошуршав шинами, проехал автомобиль, моря стало не слышно.
— Знаешь, что самое гадкое? — усмехнувшись, спросил Вадим. — Я до сих пор чувствую себя виноватым.
Юля промолчала. А затем приподнялась на локте и коснулась губами его лба:
— Спи, — сказала она. — Все будет хорошо.
Вадим послушно кивнул, завозился, прижимая ее к себе. Через несколько минут он действительно заснул, а Юля смешала виски и колу, уселась на подоконник и долго смотрела на море.
Через пару дней, уже в Москве, Вадим сказал, что через три месяца уедет на «Нашествие». Что Глеб согласился. Что это точно будет их самый последний концерт.
— Ты когда-нибудь сможешь его отпустить? — спросила Юля, и Вадим ухмыльнулся:
— Я попробую.
После «Нашествия» он вернулся мрачный и бросил дорожную сумку в самый дальний угол коридора. Встретился взглядом с Юлей и сказал:
— Теперь точно всё. Хватит. Достало.
Юля ласково улыбнулась — они уже проходили все это с героином.
И вот теперь, почти через пять лет, когда Вадим, казалось бы, уже окончательно успокоился, когда в его жизни появились новые проекты и планы, когда он перестал замирать, слыша телефонные звонки, когда он научился просто и сухо поздравлять Глеба с днем рождения и перестал переживать по поводу его молчания — он сорвался точно так же, как срывался когда-то, снова и снова начиная принимать разные препараты. И случилось все это безумие, возвращение в прошлое, и у Вадима горели глаза, и были ностальгические концерты, а потом все обернулось вдруг так страшно, как не оборачивалось еще никогда до этого…
Глеб сидел на корточках на полу, собирал тряпкой разлившийся кофе. Юля всхлипнула последний раз и вытерла глаза ладонями:
— Извини, — сказала она хрипло. — Я сегодня что-то расклеилась…
Глеб фыркнул:
— Это вполне нормально, учитывая, в какой обстановке ты живешь. Не обожглась? — он провел пальцами по ее ноге, там, где начинали краснеть и болеть небольшие длинные ожоги, брызги от кипящего кофе. — Надо намазать чем-нибудь…
Юля кивнула, убирая ногу:
— Я сделаю.
Когда она вернулась на кухню, Глеб ставил на плиту чайник.
— Сегодня без кофе, — сказал он. — Ты и так вся на нервах… Чай тебе из ромашек.
Юля улыбнулась:
— Спасибо.
— Что случилось? — спросил он. — Я его вроде тебе даже не очень пьяным отдал…
Они с Глебом действительно поделили Вадима почти что напополам. Глеб занимался им днем — они закрывали дверь, пили, играли на гитарах, Глеб смеялся и что-то рассказывал, вроде бы они даже подрались раз. Так продолжалось до вечера, пока Глеб не выключался под действием алкоголя. Тогда Вадим накрывал его пледом, оставляя спать прямо там, между усилителями, а сам шел к Юле. И она поила его чаем, тщетно, но упрямо пыталась накормить — он отказывался, рассказывала нехитрые новости — он кивал, контролировала прием таблеток — он морщился. К полуночи таблетки действовали, Вадим начинал зевать и клевать носом, и тогда Юля вела его спать, и сама ложилась рядом. Она могла точно так же положить рядом вместо себя тумбочку или Костю Бекрева; Вадим совсем не интересовался тем, кто спал рядом с ним, а когда Юля начинала проявлять инициативу сама — виновато шипел сквозь зубы, что зачем, что ничего не получится, и ничего действительно не получалось. И они засыпали — каждый на своем краю кровати, каждый со своим чувством вины.
— Ничего не случилось, — буркнула Юля, смущенная своим внезапным срывом. — Кофе этот…
— Да, кофе — зло, — Глеб смотрел внимательно и недоверчиво. — Только не будешь ты рыдать над кофе. А вот над мужем любимым — будешь.
— Буду, — согласилась Юля, накрывая лицо ладонями, чтобы скрыть новый приступ слез. — Я не знаю, Глеб… Я все делаю, что говорит психиатр, таблетки все, музыка, ты вот у нас уже больше недели живешь…, а ничего все равно не меняется.
Глеб кивнул.
— И он все еще не ест, — Юля покачала головой. — Я не знаю, я уже злюсь на него, мне кажется…
-… что он нарочно себя так ведет, — ухмыльнулся Глеб. — Что ему пора бы уже стать благодарным тебе за все то время, что ты была рядом с ним, пока он был невыносим, стать улыбчивым и приятным в общении человеком.
Юля искоса посмотрела на него:
— А ты откуда знаешь?
— Так Вадим Рудольфович любил выдвигать подобные претензии, — Глеб обернулся к закипевшему чайнику. — Что все это фигня, надо просто взять себя в руки, это я только чтобы его позлить… ирония судьбы, однако.
Он потянулся за кружками, долго над ними колдовал, звенел ложкой, а потом придвинул к Юле чашку с чаем — не из ромашек, правда, с обычным черным.
— Что мне делать? — спросила Юля. — Мне правда страшно, я скоро сорвусь и…
— Не надо, — Глеб медленно ссыпал в чашку сахар, говорил, не поднимая глаз на Юлю. — Он и так сейчас сплошной клубок из ненависти к себе и чувства вины, если ты начнешь на него орать…
— Но я не могу так больше, — Юля зажала ладонями пылающие уши. — Он же совсем другой стал, я его никогда таким не видела! Да у нас секс последний раз был… до ностальгических еще!
— Ошибка с его стороны, — взгляд Глеба на какую-то секунду стал откровенно оценивающим, и Юля машинально прикрыла рукой совсем неглубокий вырез. — Юль, ну что ты переживаешь так, правда… он ведь у тебя не мальчик, но муж, ему полтинник уже!
— Я знаю, — огрызнулась Юля. — Поверь, я могу понять, возраст это или… или эта хрень.
Глеб задумчиво облизнул сладкую от сахара ложку, задумался.
— Ладно, — сказал он наконец. — Знаешь что, Юлька… звони сейчас своим подругам и вали в Москву. Выпейте там кофе, сходите куда-нибудь… куда вы обычно ходите. Отдохни. А я пока попробую поговорить с любимым братом.
— О чем?
— Обо всем, — Глеб посмотрел ей прямо в глаза, и Юле вдруг стало страшно. — Ты права, я у вас уже больше недели, а мы так и не говорили… о том, о чем нам действительно нужно поговорить.
Вадим спал долго — так долго, что Юля успела собраться, накраситься, обзвонить всех многочисленных «девчонок», трижды взять с Глеба обещание, что Вадим к вечеру останется живой, и уехать.
Глеб потерзал гитару, не включая, впрочем, ее в усилитель — пусть Вадик спит, со спящим ним намного легче. Можно перебегать пальцами со струны на струну, не издавая ни звука и лениво думать о том, что будет, когда он проснется… Будет либо драка, либо рыдания в объятиях. Хотя он и про ностальгические так думал, помнится, — что это будет либо реанимация, либо некрофилия, а оказалось — ни то ни другое, просто рядовой концерт, как один из многих тех, что были десять и пятнадцать лет назад. Глеб еще неделю после этого пил — хотел разбудить в себе хоть какие-то чувства, но чувств не было никаких, только легкая гадливость к миру и самому себе.
Сейчас будет иначе, говорил он себе, сейчас нет никого, кроме них и алкоголя, Юля до вечера не вернется, они все успеют, все выпьют, все скажут…
Он увлекся беззвучной импровизацией и не сразу понял, что Вадим уже проснулся и вовсю стучит клавишами компьютера.
Пришлось снять гитару, осторожно прислонить ее к стене и выйти на свет — туда, где старший брат проверял почту, которой за время его нахождения в больнице скопилось очень много.
— Привет, — сказал Глеб.
— Доброе утро, — в очках Вадим был почти незнакомым и еще более серьезным, чем обычно. — Где Юля?
— Уехала.
— Уехала?
— Мы решили, что нам с тобой нужно поговорить.
Вадим замер, даже по клавишам перестал стучать. Выпрямился, не поворачиваясь, и Глеб увидел, как он напрягся. Не повернулся, так и остался сидеть к нему спиной — словно ждал сейчас удара и выстрела, был к нему готов, провоцировал почти.
Вместо этого Глеб развернулся и ушел на кухню.
Он откупорил бутылку и плеснул содержимого в стаканы, когда Вадим пришел следом.
— О чем? — спросил он.
— Обо всем, — Глеб, не глядя на брата, воткнул стакан в его руку.
«Обо всем» не получалось. Вообще ни о чем не получалось, кроме погоды — они даже о политике нейтрально не могли поговорить, поэтому, накачиваясь алкоголем, преувеличенно вежливо обсуждали недружелюбную и холодную в этом году весну.
А потом мир покачнулся и куда-то поплыл, и Глеб хрипло рассмеялся.
— Ты чего? — подозрительно покосился на него Вадим.
— Да Юлька твоя, — ответил Глеб. — Устроила мне с утра концерт, кричала, что ты ее не трахаешь…
Вадим промолчал, посмотрел за окно, туда, где на небе собирались рваные темные тучи, облизнул губы.
— Она же красивая, — сказал Глеб.
— Поэтому она и моя жена, — Вадим устало потер красные следы от очков на переносице. — Слушай, хоть сюда-то не лезь, а…
— Я же не из любопытства, — хмыкнул Глеб. — Будто бы мне интересно… Я ж помочь хочу.
Вадим зябко повел плечами и покраснел, а Глеб довольно усмехнулся. Вспомнил, значит.
— Не надо. Мы справимся.
— Я же тоже эти колеса глотал когда-то. Достаточно только…
— Глеб, — перебил его Вадим. — Не надо.
Глеб послушно замолчал, допил то, что оставалось в стакане, побарабанил пальцами по столу.
— А как жизнь вообще? — спросил он. — Как суицидальные настроения?
— Они-то хорошо, — кивнул Вадим. — Ты правда… так и живешь всю жизнь?
Его глаза были воспаленными и черными, очень усталыми.
— Да, — кивнул Глеб.
— И как ты справляешься? — Вадим заглянул в стакан и поморщился. А Глеб усмехнулся:
— Как видишь, плохо.
Алкогольная зависимость, с которой он уже отказался бороться, несколько суицидальных попыток, тома психиатрических историй болезни, похеренные отношения, постоянная ноющая боль в правом подреберье — то ли цирроз, то ли случайно подцепленный гепатит, а разницы уже и нет, стихи все чаще матерные, а аудитория все больше бухая. В итоге — смирение. Оказывается, что жить можно, пусть даже и плохо, каждый день просыпаясь через отвращение и страх, можно даже таблетки не глотать, только глаза отводить каждый раз от подоконников и прочей фигни, с помощью которой можно покончить со всем и сразу…
В конце концов, раз столько раз не получилось, значит, ему нужно оставаться здесь.
Хотя бы для того, чтобы сидеть сейчас напротив Вадима.
— А ты? — спросил Глеб. Вадим поджал губы:
— Ну как… вы же с меня глаз не спускаете, так что справляюсь.
— Ноги режешь?
Вадим быстро стрельнул в него взглядом темных глаз:
— Откуда ты знаешь?
— Догадался, — хмыкнул Глеб. — Раз уж ты решил играть в меня, так по полной…
Вадим протянул руку к бутылке, глотнул прямо из горлышка, проигнорировав стакан.
— И карту я твою читал, — добавил Глеб. — Мозгоправы отдали.
— Сука ты все-таки, — Вадим незаметным, чуть уловимым движением, провел ладонью по бедрам.
— Хочешь? — спросил Глеб. Алкоголь шумел в голове, мир, кажется, совсем перестал существовать — только что-то стучало в окно, барабанило настырно и упорно, словно требовало впустить, дождь, наверное, гроза настоящая, весенняя. — Хочешь я помогу?
— Чего? — кажется, спросил Вадим, но Глеб уже не слушал. Поднялся, путаясь в собственных ногах и досках ламината, дошел до своей сумки, долго рылся там в телефонах и зарядках, в таблетках и презервативах, в мелких монетках и сломанных сигаретах.
Вернулся на кухню с медицинским скальпелем.
— Откуда у тебя? — Вадим был невероятно близко, казалось, тепло дышал где-то рядом, пах сладко, знакомо, табаком своим вечным, но когда Глеб протянул руку — оказалось, что до него еще полкухни, и он не дошел — упал почти, рухнул на колени, рассмеялся:
— Всегда с собой, мало ли что… снимай штаны.
— Да ты с ума сошел, — Вадим тоже смеялся и отталкивал его руки, опасно отталкивал, рискуя порезаться ладонью об острую грань.
— Убери руки, — сказал Глеб и сам поразился тому насколько, оказывается, властно звучит его голос, если у него в руке лезвие.
Вадим послушался.
Шрамы были старые, затянувшиеся, не шрамы даже, а так, следы — пройдет еще полгода и исчезнут совсем. Рядом с ними краснели совсем свежие порезы, до которых достаточно было только дотронуться, чтобы они снова закровоточили.
— Доволен? — хрипло спросил Вадим.
Глеб поднял на него глаза.
— Хочешь, я перестану?
Вадим облизнул губы:
— Нет.
Он не вскрикнул — зашипел сквозь зубы, выгнулся, потянулся рукой в инстинсктивном порыве закрыть кровоточащую рану.
— Больно? — спросил Глеб.
— Да.
— Это значит, что ты жив.
— Это…
— Я знаю. Пока ты жив — оно всегда будет больно.
— Ну и зачем тогда? — Вадим, кажется, готов был расплакаться, отворачивался, не давал заглянуть себе в глаза, а Глеб сидел на коленях возле его ног, и кровь медленно, словно лениво, капала ему на ладони.
— Не знаю, — честно ответил Глеб. Потянулся за бутылкой, взял ее, оставив отпечатки на стекле, отхлебнул, задумался о том, стоит ли ливануть спирта Вадиму на бедро, продезинфицировать. — Я знаю только, что прекратить это все равно не получится.
— Почему?
— Потому что я пытался, — он улыбнулся. — Сколько раз я пытался, сам мне скажи, Вадик?
— Раз пять точно, — Вадим прикрыл глаза ладонью, а Глеб вспомнил, сколько раз он видел его взгляд, когда просыпался после очередной опасной пляски со смертью, как Вадим смотрел на него, как матерился — зло, страшно матерился, но в глазах всегда стояли слезы, и Глеб не мог этого видеть, зарывался в подушку, не отвечал. Вадим уходил, каждый раз бросая напоследок что-нибудь злое, вроде «сдох бы уже, наконец», а голос его дрожал так, что Глеб знал — эта злость только до машины, там он запрется, спрячется за тонированными стеклами, уронит голову на руль, и будет плакать, гневно и отчаянно, точно так же, как Глеб сейчас в палате, словно пятилетний, размазывая слезы по наволочке.
— Раз шесть, — Глеб фыркнул, вспомнив дурацкий, школьный еще анекдот. — Если у меня не получилось, и у тебя потом тоже, значит, не нам это решать, правда?
Вадим то ли фыркнул, то ли всхлипнул — его лица Глеб не видел, он продолжал его закрывать, совсем как Юля сегодня утром, но та-то точно рыдала.
— Я просто устал, — сказал он. — Я не знал, как жить без «Агаты», я же не жил иначе с двадцати двух лет. Интервью твои, опять же… Знаешь, это было как сон страшный или что-то такое, я их читал и не верил, что ты можешь так… хотя ты и не так можешь, я же знаю.
— Да ты перебрал, — заметил Глеб.
— Угу. А потом эта ностальгия, чтоб ее… у меня правда глаза на гонорары загорелись, я таких денег уже почти пять лет не видел, да еще чтобы сразу. А тут ты согласился, ну я совсем своим ушам не поверил, блин… Все к Бекреву в курилке приставал, спрашивал, с чего это, в чем подвох…
Кровь уже не капала, застывала прямо на коже темными потеками.
— В том, что это я.
— Точно, — согласился Вадим. — Только я никак не могу в это поверить окончательно. В то, что с тобой у нас всегда все будет по пизде, просто потому что это ты.
— Все по пизде, — задумчиво протянул Глеб. Он почти лежал головой на коленях Вадиму, скосив глаза так, чтобы видеть кровь, и осторожно, почти не касаясь, водил лезвием по коже, словно узоры чертил. — Видишь, Вадик… мы с тобой по жизни вообще не можем, — пьяная откровенность брата задела его, и он тоже заговорил, честно, искренне и много. — Тут же не только в политике дело, а вообще во всем… если бы ты в Свердловск не свалил, мы б убили друг друга, наверное.
Дождь за окном уже не стучал — мерно шумел, словно ненастроенное радио.
— Наверное, — согласился Вадим. А потом протянул руку и положил ее Глебу на голову. Провел по волосам раз, другой, сжал руку в кулак, словно схватить их хотел, словно они все еще были длинные, кудрявые, спутанные…
— Только, — Глеб говорил совсем тихо, его почти не слышно было за шумом дождя. — Только мы оба с тобой ненормальные, на самом деле. И когда дело касается каких-то извращений — все равно друг у друга остаемся только мы.
— Что ты имеешь в виду?
— Все то же, — Глеб выпрямился, принялся долго и тщательно заворачивать рукав. — Некоторых вещей, как ни странно, никто, кроме тебя, не понимает…
— Глеб, — Вадим облизнул внезапно пересохшие губы: жест брата был очень знакомым. Точно так же он оголял руку для того, чтобы протянуть ее навстречу шприцу.
А Глеб вложил в его ладонь скальпель.
Среди ночи Глеб проснулся, как всегда, с головой накрытый каким-то клетчатым и шерстяным безобразием. Выпутавшись из пледа, он понял, что лежит на полу в гостиной, опасно протянув ноги в камин. Пришлось подниматься и идти на кухню, звенеть там чашками, искать хоть какую-нибудь воду.
Кажется, звенел он слишком громко, потому что в дверном проеме вдруг появилась Юля — странная, почти невесомая в длинной белой ночной сорочке, она показалась ему призраком из модного ужастика.
— Глеб, ты что?
— Пью, — Глеб продемонстрировал стакан с водой.
— А, ну да.
Юля явно было чем-то обеспокоена; она подошла к окну, поправила тюль, выглянула наружу. Не увидела за окном ничего, кроме пустынной улицы и гладких зеркал луж.
— А ты почему полуночничаешь? — спросил Глеб.
Юля пожала плечами, запустила длинные пальцы в волосы:
— О чем вы говорили с Вадимом?
— А что?
— Он снова начал резать себя, — Юля поежилась, хотя в кухне было тепло. — А весь вечер такой был спокойный, ласковый, почти как раньше… Потом разделся, и я увидела, хотя он даже свет выключил.
— Бывает, — сказал Глеб, усаживаясь напротив нее. — Пройдет.
Юля грустно улыбнулась.
— Пойдем спать, — Глеб протянул руку, погладил ее по предплечью.
— Я чуть позже, может, чаю выпью. А ты иди.
Глеб послушно поднялся, ополоснул стакан под краном и вышел из кухни.
— Глеб! — крикнула Юля, и он обернулся, замер в темном коридоре:
— Что такое?
Юля подошла к нему, встала совсем близко, словно собралась целоваться, пахнула на него чем-то неуловимо сладким, и Глеб невольно отступил назад, но она не обратила на это внимания, она держала в руках длинную белую полоску бинта, выбивающуюся из-под рукава Глеба.
— Что это? — она спрашивала, а сама разматывала бинт и закатывала рукав, быстро и решительно, и обнажилась рана, длинная и темная, с непривычки, наверное, даже страшная.
— Юль…
— Что вы здесь делали?
— Юля…
— Он поэтому сегодня такой был, да? — ее голос опасно задрожал. — Это… желание? Оно не связано со мной, да? Это все ты?
Глеб промолчал. Юля покачала головой.
— Это кошмар какой-то… иди спать, — приказала она тоном недовольной матери и прошла мимо, нарочно задев его плечом.
Он послушался, пошел и лег, замотался в одеяло с головой, чтобы не слышать того, как она разбудит Вадима, как потребует у него объяснения тому, что происходило, как Вадим будет оправдываться, словно он действительно виноват в том, что они такие, какие есть, ненормальные. Он и так всю жизнь оправдывается, только в песнях позволяет себе быть откровенным, а потом прячется за темными стеклами очков и говорит о том, что «Агата Кристи» это только сказки, выдуманные истории, и это не значит, что они — на самом деле такие…
Только в доме было тихо.
А минут через десять — Глеб как раз начал отключаться, проваливаться в липкие и неприятные похмельные сны, — резким выстрелом хлопнула дверь, и он вскочил, сел на кровати. Подумал еще, что так быстро и тревожно просыпаются только в доме тяжелобольного, когда среди ночи вдруг зажигается свет, и это может значить только одно.
Двор за окном на какое-то мгновение осветился красным.
Вадим тоже проснулся — и сидел сейчас среди смятых простыней, лохматый, сонный, смешно хлопающий глазами.
— Что случилось? — спросил он у Глеба.
Глеб присел рядом на кровать:
— Юля ушла.
Вадим шумно выдохнул, упал на спину, закрыл лицо руками.
— Пиздец, — констатировал он.
Глеб кивнул.