Вечер судьи Фролло

Утро у судьи Фролло выдалось не самым лучшим. Честно говоря, оно было просто омерзительным, потому как его статус вновь отразился на обязанностях: какое празднество без судьи Фролло, без главного министра, говорили люди. В чем-то их отношение льстило: кому не приятно осознавать, что «праздник не начнется, пока я не явлюсь»? Но куда больше Фролло это раздражало. Люди были глупы и не понимали, что для некоторых людей работа и была истинным удовольствием — и что вечера, одного из тех, которые заставляли людей бояться его и уважать, он ждал куда больше. Ведь, что бы ни думали горожане, для Фролло ни разу не было сложно вынести смертный приговор — даже в самый первый раз, когда он только получил свои полномочия. Тогда, смотря в лицо до омерзения миловидному юноше, цедя сквозь зубы «виновен», Фролло впервые почувствовал, как прекрасна могла быть власть, как великолепно могло быть правосудие и как прав был Бог, вручая в его руки такие возможности. Что бы ни говорил архидьякон, если бы Богу не были угодны деяния Фролло, он бы помешал этому. Он бы послал знак. А из всех знаков Фролло видел лишь то, что цыгане горят особенно хорошо. — Судья Фролло, простите, — осторожно обратился к нему один из стражников. Он Фролло нравился куда больше его вечерней заботы: усатый, рябой мужичок, в детстве переболевший малой сыпью, слепой на один глаз, он был усладой для глаз судьи. Такие люди зачастую были куда более верны, чем другие: в этом Фролло прекрасно убедился на примере Квазимодо. — Что такое, мой друг? — спокойно изрек Фролло и привычно сложил ладони вместе. Мужчина чуть склонил голову и продолжил. — Не то чтобы я противился вашим решениям или господа Бога нашего, судья Фролло, — сказал он хрипловато, — но, быть может, мне можно намочить дрова? Ей всего тринадцать, пусть умрет быстро, а тело и так догорит? Фролло поджал губы. Люди не только боялись его, но и глупели на глазах, кажется; но говорить этого вслух он, конечно, не стал. — Как тебя зовут? — Дж-Джейкоб, — запнулся стражник, и Фролло, тяжко вздохнув, положил ладонь на его плечо. — Джейкоб, ты читал святое писание? Джейкоб испуганно перевел взгляд на свои ботинки. Фролло чувствовал, как задрожало его плечо: да, Джейкоб его боялся, хотя при желании мог и сломать что-то. Все-таки люди были ужасно глупыми созданиями; тем важнее были деяния Фролло. Кто, как не он, мог наставить их на путь истинный?.. Наконец Джейкоб ответил. — Нет, судья Фролло. Я не умею читать. Фролло тонко улыбнулся. Разумеется. — Огонь очищает, быть может, но искупают вину человека его страдания. Ты же не хочешь, чтобы тринадцатилетняя девочка горела в Аду? — Джейкоб мотнул головой, и Фролло спокойно продолжил. — Значит, ей нужно искупить грех колдовства, пока она еще жива. Это ради ее блага; к тому же, не забывай, что из-за нее у нас померло двадцать голов скота, — стал голос Фролло холоднее, он сжал плечо Джейкоба сильнее, а потом резко отпустил, выпрямляясь, становясь выше. Ведь, на самом деле, он был выше всех людей этого города, что по моральным качествам, что по долгу. — Кроме того, это цыганка. От цыган всегда, — брезгливо поджал он губы, — беды. Она заслужила страдания, Джейкоб. И Джейкоб послушно голову склонил, внемля каждому слову. — Да, судья Фролло, вы правы. Простите за мой вопрос. — Ничего, друг мой, — мягко ответил ему тот, — милосердие — признак чистого сердца. Положите еще несколько вязанок хвороста, чтобы огонь разжигался получше, и принесите масла, — легко повел он рукой, и стражник бросился выполнять поручение с удвоенным рвением. Смеркалось. Фролло любил это время: именно в сумерках на улицах появлялись все те, кого ему следовало ловить. Ночью, конечно, собирались шабаши, но когда хватать ведьм на месте, как не на шабаше? Каждый вечер становился лишь еще одним прекрасным дополнением к работе судьи, так почему ему было не любить сумерки? Тем более, что небо порою было так красиво. У темницы ему, правда, пришлось подождать, но Фролло не видел в этом ничего ужасного. У архидьякона был час — у него был весь вечер, и, честно говоря, пусть судье не было дела до покаяния приговоренной, плохого он ничего в этом не видел. Архидьякон был человеком влиятельным, главой церкви, и люди прислушивались к нему; слава Богу, что свои мысли о «чрезмерной» жестокости и бесчеловечности Фролло он оставлял для приватных бесед. Будь он поумнее, давно бы мог избавить город от Фролло, но нет, он был глуп, как и почти все люди. — Ты закончил? — поинтересовался он у архидьякона, который вышел из темницы. Оттуда донеслись тихие всхлипывания: девочка плакала. Многие плакали на глазах Фролло, многие, и ни до чьих слез ему не было дела. — Да. Что интересно, она не покаялась, — недовольно пробормотал архидьякон, — в колдовстве. Только в воровстве, даже не в прелюбодеянии, Фролло. Ты сжигаешь дитя за воровство? — Не глупи, у нас есть показания свидетелей. Слышал бы ты, как они рассказывали о том, что она творила ночами, — криво усмехнулся Фролло. — Неужто ты думаешь, что истинная ведьма созналась бы? Сколько сознавались? Ни одна, дурак, — он пропустил архидьякона мимо себя. Тот, прокряхтев, начал подниматься по лестнице, и Фролло заглянул в темницу. Девочка-цыганка была там; ее руки все так же были связаны, волосы и одежда грязны. — Истинная цыганка. Даже перед смертью не можешь выглядеть достойно, — процедил он с удовлетворением. Каким же приятным было это чувство — чувство того, что ты прав. Девчонка явила ему свое испачканное лицо, по которому текли слезы, голову подняв, и на коленях подползла к судье. Схватилась тонкими пальцами за его мантию, забормотала: — Прошу, прошу, судья, я сделаю, что угодно, — но это было, конечно же, бесполезно; Фролло брезгливо одернул мантию, а потом схватил девочку за спутанные волосы и вздернул вверх, заставляя ее встать на кончики пальцев. Она всхлипнула громче, и Фролло довольно процедил: — Ты действительно думаешь, что ты первая догадалась разжалобить меня, цыганское отродье? Ты думаешь, я не видел девичьих слез? — он снова тонко улыбнулся, а потом потащил ее за собой. Она даже не могла вцепиться в его руку, да и шла с трудом — ее не кормили уже несколько дней. Зачем переводить еду на тех, кто больше не будет жить? Судья Фролло не выносил оправдательных приговоров. Волоча цыганку по полу, Фролло чувствовал себя прекрасно, но вместе с тем он понимал, что не может так повести себя на людях. Дойдя до ближайшего стражника, он швырнул девчонку ему, и она, тихо простонав, налетела на мужчину, а Фролло, оправив одеяние, мерно произнес: — Веди ее. Пожалуй, ради таких вечеров он и жил. Вечеров, когда на площади собиралась толпа, целый город. Кто-то из них желал посмотреть на зрелище; кто-то приходил попрощаться с тем, кого давно знал. А кто-то искренне радовался каждой сожженной ведьме, хотя на самом деле всем рабам божьим было бы правильно радоваться. Ведь что могло порадовать Всевышего больше? Только искренние молитвы и счастье людей, но до этого всем живущим ныне было далеко. Судья Фролло знал верный способ показать любовь Всевышнему и людям — избавить землю от гнусных тварей, которые забыли о своем происхождении и предназначении в жизни, а опустились до уровня скота. И этот способ ему определенно нравился. Девочка даже не сопротивлялась: у нее, кажется, не осталось сил, потому привязать ее к столбу было легко. Народ уже начал ликовать, и в толпе Фролло разглядел еще одну цыганку; но этот омерзительный народ даже не попытался спасти одну из своих. Цыганка в толпе просто воровала, но Фролло знал, что сегодня был не ее черед. В конце концов, это было бы ужасно печально, если бы он забыл про свои обязанности. — Джейкоб, — позвал он стоящего неподалеку стражника, и тот тут же подошел. — Да, судья Фролло? — Вы полили дрова маслом? — поинтересовался Фролло, и стражник гордо кивнул. — Да, судья Фролло! — Прекрасно, — коротко изрек он и, оглянувшись, осторожно снял со стены один из ярко горящих факелов. Когда он поднимался на помост, он чувствовал каждый взгляд, прикованный к нему и пламени, что он нес, но один — особенно. Молящий, запуганный, полный слез — таким был взгляд девочки, которую он сам приговорил к сожжению. Для Фролло был ценен он, а не те унылые вскрики из толпы, не произнесенная им речь, не зачитанный приговор. Ему нравилось ощущать взгляд жертвы на себе, ему нравилось чувствовать себя властным, ему нравилось держать огонь в руке. Судья Фролло не давал вторых шансов, но он мог проявить немного милосердия. — Архидьякону ты не сказала, — склонился он над девочкой, — но ты можешь покаяться сейчас. Перед народом. Покайся в ведьмовском грехе, Бог услышит тебя, и душа твоя попадет в Рай, — сказал он спокойно, так, как и сотни раз до этого. Девочка же только сильнее заплакала, и Фролло покачал головой. — Очень жаль, — процедил он сквозь зубы и, широко улыбнувшись, поднес факел к хворосту. Тот тут же вспыхнул, и дрова под ним, смоченные маслом, тоже; девочка дернулась, но к столбу ее привязали крепко. Ах, что могло быть прекраснее, чем запах костра? Только запах горящей плоти, наверное. Фролло нравилось смотреть. Ноги девочки, маленькие, которыми она наверняка с удовольствием обхватывала метлу ночами, начали плавиться. Не гореть синим пламенем, конечно, нет; лишь кожа начала течь, краснея, оставляя ярко-желтые пузыри, начавшие подниматься выше, к коленям цыганки; когда ими покрылись ее бедра, она даже стала кричать чуть тише, а лодыжки ее к тому времени начали облезать черным. В воздухе начал витать запах свинины. Или говядины?.. Судья Фролло резко захотел отужинать сегодня крепкой рулькой, но первым делом он должен был довести дело до конца. Пламя поднималось все выше, но недостаточно высоко: когда ноги девочки стали похожи на прожаренную курицу, а после и пережаренную, когда кровь начала запекаться черным, только тогда искры костра попали на волосы. Грязные, спутанные, они вспыхнули, как и любые волосы, а за яркой вспышкой последовал вновь сильный крик, цыганка словно начала звать себе на помощь дьявола. Слышал ли ее он? Фролло не знал, но был уверен: дьявол не придет, ведь дьяволу наплевать на его последователей. Даже дьяволу было наплевать на цыганские отродья. Или же он давал им сил? Девчонка еще была жива, у нее оставались силы, когда стали появляться ее кости, желтовато-белые, кровящие, а ведь многие умирали от удушья или боли до того. Фролло лишь хотел увидеть, как начнут вытекать ее глаза, как покроется алой рябью юная грудь, как она прожжется насквозь, оставляя после себя тлеющие ошметки, и как в конце всего останется лишь скелет. Череп да кости. Фролло было интересно, доживет ли хоть кто до этого? Из сотен ни один не смог, и эта девочка затихла уже тогда, когда огонь начал выжирать ее девственные лона. Фролло умиротворенно вздохнул. Он не мог успокоиться, ведь по земле ходило еще много тварей, людьми притворяющимися, но теперь он хотя бы со спокойной душой мог лечь спать. А цыгане и правда горели особенно хорошо.