***
Всё же разговор с Йоханом состоялся. Никто не знает, как они, полукровки, появились. Говорят, это дело рук Великих – существ высшего порядка, существ не принадлежащих материальному миру и даже этой реальности. Существ, к которым невозможно применить привычные понятия и законы, открытые человеком. Но Великим интересен мир людей, ведь люди для них – это источник силы и жизни. Великие властвуют во снах, и сны людей им вполне подходят. Чем больше власть Великого, тем сильнее он может ломать привычный мир. Люди создали Церковь, чтобы защититься от влияния Великих и спасти тех, кого ещё можно спасти, в противном случае – уничтожить. Лауге (как и его два родных брата Бервальд и Лукас) был полукровкой – результатом связи Великого и смертной женщины. Его мать погибла, сведенная с ума силой «духа», а её муж – и по-совместительству «официальный» отец Лауге – застрелился. Полукровка тогда еще был несмышлёным мальчишкой, и зрелище взбухшего трупа утопленницы — его матери — имело, казалось, фатальные последствия. С тех пор Лауге казалось, что он слышал потусторонний голос, зовущий его в даль, на изнанку мира. Шепот обещал вернуть мать и даровать невиданные блага, но Лауге чувствовал, нет, знал, что плата будет неимоверно высока. Знал он это, как прописную истину: мой руки перед едой, чтобы быть здоровым. Правда, Иван к последствиям детской травмы добавил бы привычку Лауге коверкать своё имя на провинциальный манер: «Йохан,» – он же не коверкает имя Лауге? По мнению Ивана «Лауэ» звучит гораздо приятнее на слух и отдает чем-то эльфийским, волшебным. Лукас тоже слышал призрачный зов, и последовал ему, и нашёл новообретенным способностям своё применение. Слышал ли зов Бервальд? Лауге это неизвестно. Он сбежал раньше, чем нашёл ответы на свои еще не оформившиеся до конца вопросы. Иван прекрасный слушатель – и Лауге всё ему рассказал от начала и до конца. Свои страхи, мысли, сомнения, чувства. Как он вернется в город? Как покажется братьям спустя двадцать три года, когда бросил их, не поставив в известность? Как он теперь будет разбираться во всем этом бедламе? Лауге был уверен, что весь город или его большая часть погрузились в кошмар и стали заложниками изощренной ментальной ловушки. Странно, но почему-то изливать душу Ивану, даже не старавшемуся скрыть своё не совсем человеческое происхождение, было легко, спокойно.***
В стенах укрепленного монастыря было тепло и светло. Только занавешенные окна, густой запах ладана да грустные глаза напоминают о том, что за двустворчатыми дверьми божьей обители мир медленно скатывается в тартарары, пожираемый иллюзией. Грань и чужие кошмары рвали в клочья реальность и сводили оставшихся снаружи людей с ума. Однако никто не роптал. Все с удручённым спокойствием приняли наступление конца света. Для них, казалось, остальной мир не существовал. Он находился далеко: за лесом и коронами Церкви и больше никаких связей с Городом не имел. Телеграф не работал – его сломали в первую очередь. Иван украдкой заглянул под занавесь из плотной пыльной мешковины. За стеклом клубился молочно-белый туман, маскируя зияющие фиолето-рубиновые прогалины реальности. Апатия и хандра разлились в этом мире застывшего времени. Интересно, кому вообще из этих марионеток пришло в голову попросить о помощи? Иван раздраженно задернул мешковину. Весь город накрыло, а Ложа узнала чуть ли не в самый последний момент. Неудивительно, что после короткого совещания постановили заблокировать Город и отправили первых попавшихся человек "по-возможности" устранить причину и последствия чьих-то действий. Спасибо градоначальнику и местному епископу, что соизволили сообщить, чёрт подери! Лауге тем временем крутил руками, как мельница, чтобы экипировка села удобно. По коридору прокатилось гулкое эхо звука приближающихся шагов. – Лауге! Вернулся, шельма! – раздался возглас из темноты коридора, сопровождаемый шипящим смехом. Иван усмехнулся, почувствовав всплеск злости и смущения у напарника, вызванный приветствием обладателя обесцвеченной и, как будто, "погрызенной" ауры. Наверняка у Лауге даже порозовели уши и скулы. На "шельму" у него достойного ответа не нашлось. Иван испытывал острое чувство дежавю: он где-то видел слепок подобной ауры, но вылетело из головы, где и при каких обстоятельствах,. – Мечтай! – Лауге осклабился, – Это не вредно. Это смертельно опасно! – Шаги затихли. Несколько секунд – только прерывистое, чуть сиплое, дыхание. – Ты не знаешь, что здесь творилось всего лишь пару дней назад... Ты как всегда пришел на всё готовенькое. Иван читал чувства незнакомца, как открытую книгу: за напускным спокойствием сквозили нотки ненависти, обида, сдержанная ярость, необъяснимая злость. – Моё дело – прийти и закончить начатое... – Лауге явно не собирался и сдерживаться и, казалось, специально провоцировал ссору, но Ивану разборки были не нужны. – Представь нас, – он сделал шаг от стены, привлекая к себе внимание. Лауге осекся. Водоворот эмоций незнакомца замер, потрясающий по своей красоте. – Йохан Брагинский. — один взмах рукой, Иван только на секунду прикрыл глаза на "Йохане", Лауге не исправить. — Гилберт Байльшмидт, – второй взмах рукой. Уловив вопросительный взгляд друга, пояснил, – Альбинос. Это многое объясняет, но не всё. Гилберт фыркнул и, развернувшись на каблуках, бросил скупое: «Следуйте за мной». Скользя кончиками пальцев по шершавым стенам монастыря, Иван поплыл за провожатым, как призрак, непроизвольно пытаясь понять, что же с Гилбертом не так.***
В этом монастыре взяли за правило петь хором: кто как может и умеет. Пение давало чувство единства с другими людьми. Так было безопаснее, ведь когда ты чувствуешь, что ты не одинок, и твоим разумом сложнее управлять. Перед пением поиск тона. Не то вздох, не то стон разворачивается в зале и взмывает под лепной потолок, разбиваясь о лепнину и фрески. Первая – Шепот носится по миру, печальный в своем одиночестве; вторая – святой Августин прислушивается к миру, его озаряет; третья – святой Августин в полузабытьи в тайных знаках выражает звуки мира; четвёртая — исповедь Шепота о судьбе, печали и великой любви. Грянул хор: "Fortune plango vulnera stillantibus ocellis quod sua michi munera subtrahit rebellis. Verum est, quod legitur, fronte capillata, sed plerumque sequitur Occasio calvata..." Иван ушел ещё в начале пения: разболелась голова. Он всё раздумывал над словами Гилберта, который о происходящем кратко рассказал на ходу. Они использовали кровь некой Лауры де Вард – не исключено, что это псевдоним, – чтобы прекратить беспредел, провели несколько ритуалов, изменивших течение времени. Сработало: для этого города время практически остановилось, люди перестали мутировать, но полностью избавить их от пагубного влияния Грани не получилось. Иван в такт мыслям чертил руны на стекле. Монахи хотели оставить Лауру в монастыре, но от ладана ей становилось дурно. В конце концов, ей дали уйти в Город. «Виноват во всём этом Лукас» – у Ивана не находилось цензурных эпитетов, чтобы поточнее описать происходящее. Он сам признался, когда старательно выбивал душу из Гилберта. О подробностях же Гилберт пожелал не распространяться, ограничившись ёмким «идиотом был». «Идиотом был, идиотом и остался» – подумал Иван, – «Иначе бы не стал ломаться вошью на гребешке, и рассказал бы всё, как есть». Иван предполагал, что Гилберт сунул нос туда, куда не просят, и Лукас долго и со вкусом измывался над незадачливым охотником, лишь по какой-то непонятной прихоти оставив того в живых. На стекле тускло блеснули руны: "Сияние", "Глубокое Море", "Луна". Руны заплакали и края потекли. В туман уходила женская фигурка, порхая, как бабочка, и кокетливо поправив ленту в волосах. Пение резко оборвалось. Где-то в укромном уголке сознания раздалось интимное хихиканье. Иван заторможенно протер глаза и встряхнул головой, прогоняя остатки видения. Если Лукас где-то и прячется, то только в лесу. Из-за ритуалов он бы не только не смог покинуть зону их действия, но и пробраться в город. Иван сам не знал, откуда возникла такая уверенность, в появившихся, откуда ни возьмись, фактах, но отрицать их не получалось. Подобные «озарения» стали случаться всё чаще и чаше, что настораживает. Надо найти Гилберта и разузнать всё поподробнее, потом придумать план. "Найти Лукаса – дело пяти минут, а удержать его – уже проблема" – кажется, так выразился Лауге?***
Великий даровал ему способность ходить по Грани и чужим снам. Лауге чуть ли не впервые поблагодарил своего "отца" за такой подарок. Лаура была в монастыре, касалась его стен, кокетничала... Смешно, но её действительно зовут Лаура де Вард, потомок разорившегося рода де Вард. Сейчас она живет бедном районе, в котором даже днем, в мирное время, опасно ходить без секиры. Люди, едва завидев лишь край его белого одеяния инквизитора, захлопывали ставни, так что даже свет не прорывался сквозь щели: боялись. От дома Лауры же, напротив, веяло чужеродным спокойствием. Не успел Лауге поднести кулак к двери со странным знаком – десять перечеркнутых полос – как та отворилась. Лауге, не долго думая, шагнул в мягкий полумрак. Дверь захлопнулась, отрезав путь к выходу, в скважине повернулся ключ – дело нечисто. В комнате кроме свечей на подоконнике больше не было никаких источников света. Пахло чем-то пряным и возбуждающим, зверь внутри заворочался. Лауге поймал себя на мысли, что давно уже хочет напиться, проиграться в пух и прах в кости, наесться жареного мяса с хрустящей корочкой, зажать кого-нибудь в углу и зацеловать, на худой конец подраться, расчленить тупой пилой. Примитивные желания и резко проснувшаяся кровожадность нахлынули одной волной и схлынули, оставив его разбитым и опустошенным и наградив звоном в ушах. – Инквизитор! – Лауге обернулся на звук, пристально всматриваясь в колючую темноту, – Я ждала тебя. – Прошу прощения? – он удивленно вскинул брови, но вежливость была для него прежде всего. Вежливость, которую впитал в с молоком матери, а после вбили на подсознание наставники в Церкви, – Лауге Логсон. – Одним лёгким движением Лауге снял шляпу и поклонился, мазнув полями по сапогам и полу. Как же тут пыльно и жарко. – С кем имею честь говорить? – Ты уже забыл? – капля разочарования, и Лауге в который раз смутился. Черт побери, этот Город, с которым он порвал двадцать с лишним лет назад, как будто и не думал отпускать его. С непринужденным изяществом он тычет носом в собственные ошибки, как нашкодившего щенка. «"Странный знак" на двери, да? – руну "След Зверя" мы не учили?» – губы от досады сдались в тонкую ниточку, а уши запылали от стыда. Лауге нервным жестом принялся их пощипывать, надеясь, что они не светятся в темноте двумя красными фонарями: «И тебя не забыл. Лаура де Вард твое имя. Слишком рано расслабился, кретин». Горло сводило судорогой. – Раньше ты звал меня Лалой, – Лауге попытался незаметно поудобнее перехватить хрустальный фиал в левой руке, хрусталь холодил кожу сквозь перчатки. – Тогда я не мог выговорить "р" – голос хрипел. – А сейчас можешь. Великое достижение! – женский голос звенел от обиды, – Аплодисменты! – она подлетела во тьме и встала вплотную, – Пропал. Ни весточки. Ни знака. А теперь стоит тут, герой-спаситель! Пальцы неожиданно оказались у лица. Когти сверкнули в неверном свете свечей, и высокий воротник инквизитора, закрывающий пол-лица, обвис полосами. Лаура дико завизжала, замахиваясь для нового удара и напирая всем телом. Лауге второго шанса не дал – содрал с её головы покрывало, вспышка света, и Лаура с надрывным воем отлетела к стене, врезавшись в шкаф. Раздался звон разбитой посуды. Инквизитор резко устремился вперед и, не давая нападавшей опомниться и прийти в себя, с размаху сел на еле шевелящееся и поскуливающее тело, придавив коленями руки Лауры к полу. Осколки впились в кожу, но это не важно. Грань – вот она, рядом. Терновыми ветками обвивает хрупкое тело и впивается в глаза. Лауге вспомнил исповедь. Молчание морских тварей, подводные потоки, боль раковин-жемчужниц полились из грубой человеческой глотки – то был Шепот. Всепоглощающая, равнодушная Тьма стояла рядом, наблюдала, ждала, ей некуда торопиться.***
Наверное, Гилберт был аристократом и служил в армии. Содрогаясь в приступе чахоточного кашля, он сохранял грубоватую утонченность. Отхаркивал кровь, но с достоинством. Его вид говорил: "Моя болезнь — это часть меня. Я не вижу ничего постыдного в том, чтобы болеть" — Гилберт не вызывал жалость. Он показывал, что даже если ты чувствуешь себя отвратительно, не смей отчаиваться, рыдать и падать духом. Такое поведение недостойно любого человека, а уж тем более аристократа и солдата. Единственное, что выбивалось из общей картины, – это пёс. Поджарая гончая испуганно тыкалась носом в штанину хозяина. — Химмель... Херр... Готт!.. Я не знаю, что быстрее меня доканает: Красная Луна или чахотка, — хохотнул Гилберт и приложился к щербатому стаканчику с настоем трав, как будто к бокалу с шампанским или литровой кружке с пивом, Иван так и не определился. Иван промолчал. Ему казалось, что Красная Луна в Ночь Охоты поцеловала Гилберта в глаза, и сейчас на него смотрят два насыщенно-красных рубина. Жаль, Иван не может оценить воочию, только полагаться на слух, осязание, обоняние, тактильные ощущения и ешё что-то эфемерное, но от этого не менее важное. — Вы обыскивали их дом? — Иван кончиками пальцев ощупывал выемки в столе. — Вернее то, что от него осталось? — Гилберт хмыкнул, — Нашли пару книг на белиберде, чьи-то кости да осколки черепа. И всё. — Не густо... — протянул Иван, — Сохранили находки? — Спрашиваешь! Но кости пришлось спасать от собак, мало ли чем они заражены — Гилберт с лёгкой улыбкой потрепал питомца за ухом. Приступ кашля. Гилберт прижал руку с платком ко рту. И без того истерзанное нутро ныло, чувствовать кровь во рту противно и гадко. Гримаса отвращения исказила лицо Гилберта, когда он взглянул на расцвеченный алыми пятнами белоснежный платок. На острых скулах выцветился болезненный румянец. Резким жестом охотник откинулся на спинку стула, комкая испачканную ткань в кулаке. В голове Ивана родились неуместные вопросы, например: откуда в городе еда, если он заблокирован, почему аристократ прозябает в провинции или что за чертовщина связана с Лауге – создается ощущение, будто он и не уезжал никуда. Любопытство Ивана было велико, оно распирало изнутри, этого не мог не чувствовать Гилберт. — Спрашивай, — сказал он тоном королевской особы. Иван не удержался от улыбки. — Расскажи о Лауге. Как давно он уехал? — Иван продолжал непринужденно улыбаться. Минута раздумья. — Год-два назад, а что? — Гилберт нахмурился. — Ничего, — Иван покачал головой, — Ничего. Временной промежуток в двадцать лет, благодаря ритуалу, превратился для жителей города в каких-то «год-два». Хороший ритуал, качественный, а значит долго оставаться в Городе небезопасно.***
Лаура очнулась. Она лежала на кушетке, от рук тянулись трубочки к пакетам с кровью и физраствором, закрепленных на поломанном торшере без абажура. Окна занавешаны плотной серой тканью, пропускавшей тусклый свет. Скудный интерьер выглядел размыто, и мир казался Лауре мягким и добрым. До тех пор пока внутренние демоны не постучатся в сердце и память с издевательскими ухмылками. Лечебница? – Как вы себя чувствуете? – Лаура прищурилась, зрение оставляло желать лучшего, но голос чертовски знакомый. Точно, Лауге. Бежевый овал лица, ореол блондинистых волос и белой пятно инквизиторского одеяния. – Нормально, – она осторожно ответила. Подошла медсестра, вытащила иглы и стала перевязывать руки. Лауге молчал. Лауре же подумалось, что, наверное, в пакетах был не физраствор, а что-то другое. Хотя, откуда ей знать, она же не лекарь. – Что произошло? – спросила Лаура, когда насточертело играть в молчанку. – Вы напали на меня. – Лауге не стал юлить, да он и не умел этого делать, и ответил сразу и правду. Нарочито вежливое "вы" царапнуло слух, и стало очень обидно. Наверное ещё были свежи в памяти смутные отголоски удовольствия, спокойствия и уюта, когда Лауге ласково и успокаивающе гладил по голове, а потом нежно поднял на руки. – Откуда у вас эти шрамы на руках и... на бедрах? Кто с вами это сделал? – Лауге продолжал. Лаура зажмурилась. Ну вот опять, зачем говорить о прошлом? Об шрамах? Зачем это "вы"? У нее ведь почти получилось забыть все, что было. Впрочем, неожиданно, ей было все равно, осматривали её тело или нет (она им торговала), но отвечать настырному инквизитору не хотелось. – Не знаю, – буркнула она, – Не помню. – "По крайней мере до тех пор, пока вы не прекратите мне выкать!" – мысленно закончила она, не спеша выплёскивать неудовольствие. Лаура упрямо смотрела, как она надеялась, в глаза Лауге, но на самом деле буравила ему лоб. Лауге истолковал молчание по-своему и жестом велел медсестре убраться. – В душе не чаю, дорогой, – Лаура сложила губки в язвительной улыбке. – Где Лукас, Лаура? – Лауге в уме перебирал все известные ему руны и их значения. Только так его голос все ещё оставался спокойным. – С чего вы вдруг решили, что виноват Лукас, Лауге Логсон? – Лаура не успокаивалась. – Прекрати. — Вдох-выдох, — Я... виноват. Поэтому хочу разобраться и помочь. – Как мы заговорили! – губы презрительно изогнулись. – Разве так говорят с теми, кому когда-то клялись в любви? Лаура резко откинулась на подушки. Она была благодарна Лауге, что он не стал вспоминать их дружбу и даже попытку отношений, а говорил только и только о деле. Так правильнее, в конце концов: работу не мешают с личным. Да и чувства не вечны в конце концов. На затылке оказались руки Лауге, помогая устроиться поудобнее, как будто он и не заметил шпильки, а может, не посчитал нужным ответить. – Да, это сделал Лукас. Твой брат, может, ты ещё помнишь о нём, – пальцы Лауге дернулись, и руна "Глубокое Море" приняла доселе неведомое значение. Да, он помнил. Лаура растянула губы в удовлетворенной ухмылке и продолжила: – Ему нужно было появление на свет нового Великого. Он заставлял меня и ещё нескольких женщин разных возрастов пить кровь этих выродков. Кто-то отравился, кто-то сошел с ума, а я выжила. Лаура всегда говорила, что она сильная и справится с любыми невзгодами и бедами. Но сейчас в ней что-то перегорело, и говорить было легко: ни ненависти, ни злости, ни-че-го. Было даже приятно смотреть на боль Лауге. – Ему помогало то, что раньше было Бервальдом. Я не знаю, где нас держали. Просто в один день я оказалась на улице в чем мать родила. Еле доползла до дома. – Она подумала, что Лауге придется пить успокоительное: тот всё бледнее и бледнее. – А... Откуда... Это... Там... – Лауге уже пожалел, что затеял этот разговор. Не такое он ожидал услышать. Взгляд Лауры был красноречивее слов. – А ты как думаешь? Ему нужно было во что бы то ни стало получить Великого. Он использовал все способы, которые придут ему в голову. Лауге задержал дыхание, усилием воли заталкивая ком желчи, поднявшийся из желудка обратно. Противно слышать подобные вещи, но он уже не мальчик, чтобы блевать в три погибели на чистое одеяло. В тазике, куда был устремлен его взгляд, валялись бинты, испачканные мазями и кровью. Медные стенки отражали свет и гармонировали с затертым паркетом. – Он издевался над нами – продолжила она вслух. Она отстранённо наблюдала, как Лауге щедро присосался к фляжке на пару-тройку глотков и прижал к губам кулак. Лаура брезгливо отодвинулась подальше. Во фляжке бренди или виски, явно не вино. Лауге продолжил допрос, и Лауре пришлось отвечать, снова погружаясь с головой в пережитый ад. Допрос длился от силы минут пять-десять, но им казалось, что целую вечность. Под конец голос у Лауры хрипел – давно ей не приходилось так долго разговаривать. Она задумчиво царапала ногтем край фляжки, изредка бросая косые взгляды на Лауге – тот витал мыслями где-то далеко. – Он твой брат, – Лаура нарушила молчание, – Как ты с ним поступишь? Или тебе всё равно? Лауге очнулся и замер. Он бы мог промолчать, сделать вид, что не услышал, но с другой стороны – пора бы определиться, как он относится к Лукасу. – Всё равно, Лаура. От Лукаса я и сбежал тогда. А теперь я обязан выполнить свою работу.***
Иван и Гилберт показали книги Лауге как только тот вернулся с допроса. Пришлось собирать мысли в кучу и вникать в текст. "Белиберда" оказалась даэдриком. — В детстве мне нечем было заняться. Гонять собак палкой надоело, остались книги, — пояснил Лауге, пожимая плечами. Иван сделал вид, что поверил столь наглому вранью. Во всяком случае, Ивану все равно, с кем встречается его товарищ. Глядя на то, как Лауге бегло скользит взглядом по строчкам, он порадовался, что время, проведённое с некой белобрысой незнакомкой, не прошло даром, то есть было потрачено не только на любовные утехи. — Уголь и бумагу мне, быстро, — Лауге напряженно зашарил по столу свободной рукой в поисках требуемого, пальцем другой руки он "зажал" строку, чтобы не потерять. Гилберт пододвинул писчие принадлежности. Лауге застрочил, как сумасшедший, исчеркав лист размашистым почерком. Иван заглянул через плечо и принялся читать, мысленно прикидывая в уме, что и как. По предварительным расчетам выходило, что Лукас привязал себя к заброшенному училищу в лесу. Книга оказалась его личным дневником. Записи перемежались расчетами (в основном) и описаниями необработанных ритуалов, коих было немного. Последним Иван очень и очень заинтересовался. Придвинул к себе оставшуюся кипу листов и принялся их разбирать. – Гилберт, мне понадобится твоя помощь... – Гилберт отвлекся от чтения расшифрованного текста и вопросительно посмотрел на Ивана. – Епископ приказал помогать вам всем, чем можно, – он расправил плечи, – Чем помочь? – Смотреть на бумаги, – Иван усмехнувшись, пояснил, – Я слеп. Приходится вертеться. Гилберту ничего не оставалось, кроме как приказать принести ещё чернил, бумаги и, пожалуй, еды да сесть рядом с Иваном, и…смотреть. В этой комнате он оставался единственным здравомыслящим человеком, который помнит о потребностях человека.***
В результате ночных посиделок появился простой, как пять бронзовых, План. От рейда в лес пришлось отказаться: время поджимало. Оставался чуть ли не единственный способ — провести чёрт знает какой по счёту ритуал. Гилберт обязался проследить за ходом ритуала. Это стоит понимать следующим образом: в случае острой необходимости он нейтрализует обоих и прервет ритуал. Для ритуала было решено использовать кровь Лауры и Лауге – он и Лукас кровные братья, грех не воспользоваться таким щедрым подарком судьбы. Гилберт в очередной раз проверил остроту клинка и наличие при себе успокоительного. Иван дорисовал схемы и встал рядом с чашей напротив Лауге. Разум охватили азарт и легкий мадраж, но сознание оставалось кристально чистым. Иван отчеканил церемониальные слова приветствия и благодарности, чтобы заручиться поддержкой Великих. Время остановилось, реальность стала едва ощутимо меняться – пора. Лауге вылил кровь в чашу, пока напарник в трансе читал заклинание. Жидкость вскипела и резко потеряла свой цвет. Иван поочередно окунул каждый палец в жидкость, от каждого прикосновения пар столбом взмывался к потолку, и соединил ладони перед собой. Затем медленно, будто преодолевая сопротивление, разъединил их, раскидывая руки. Искрящаяся волна холода понеслась от Ивана к Лукасу, вымораживая и уничтожая все хитрые магические плетения. Гилберт лишь увидел, как легкая изморозь зазмеилась по земле, да пошел снег, и порадовался, что ему недоступна истинная картина происходящего: Лауге аж глаза рукой закрыл. Миг – и инквизитор легко скользнул за грань.***
Шепот снизошел до исповеди святому Августину, чтобы предотвратить ещё большие беды, но даже в ней он насмехался над людьми, стремящимися постичь непостижимое. Как можно это сделать, если ни один человеческий алфавит не может передать речь Великих? Ни даже речь более низких существ – Даэдра, поклонение которым вообще считается ересью. Тем не менее, этим безрезультатным стремлением познать мир и всё вокруг люди и нравились Шепоту. Шепот вёл Лауге по грани к Лукасу, их путь освещала Красная Луна – эта изменчивая и манящая красавица. Он говорил, что Лукасу, извратителю и еретику не жить, а вот Бервальда ещё можно спасти, по крайней мере, попытаться. Лауге стремительно шёл вперед, к Лукасу, взяв секиру в обе руки, стены теней падали пред ним подкошенными травами. Постепенно грани его личности стирались, её место занимала Тьма. Боль в глазах, агония, и вдруг впереди существо – средоточие чужой боли и злости. Вцепиться, истребить, испепелить, пить чужую жизнь, чтобы утолить жажду крови, унять боль.***
Стоял знойный летний день. Солнце напоминало раскаленный металлический диск, испускавший сильный сухой жар. Трава зеленела. По округе раздавался оглушительный щебет птиц. Паренек прятался от зноя в тени мощного дуба. — Лауге! — Голос вдали, — Ла-а-ау-у-уге! — паренек сдался, показалась белобрысая макушка Бервальда, на солнце ослепительно сверкнули очки. — Лауге, вот ты где! Пошли домой, — Бервальд приближался. Лауге медленно замотал головой, вжимаясь спиной в дерево. Не надо. Вдруг это иллюзия Лукаса, просто, чтобы посмеяться на глупым старшим братом? Но Бервальд не пропадал, стоял рядом, и от него пахло выпечкой. — Братишка, пошли домой. — Бервальд сел на корточки. Лауге не маленького роста, но сейчас, подавленный и расстроенный, казался не больше пятилетнего ребёнка. — Не пойду. Там Лукас. — Да брось, что ты в самом деле? — Лауге не слушал, — А что с твоей рукой? — Бервальд присмотрелся к руке, которую старательно прятал брат, — Кровь? — Тебе кажется, — огрызнуля Лауге, — Не пойду я, отстань! Бервальд замер и вдруг, повинуясь неожиданному порыву, обнял брата. Лауге задержался, сопротивляясь, но Бервальд стоял рядом, такой реальный, настоящий... Лауге уткнулся лбом в плечо брата, успокаиваясь. Это не очередная иллюзия Лукаса, всё хорошо.***
Чёрный дым расползался в стороны, скрывая разорванное на куски то, что раньше было телом Лукаса. Лауге очнулся в лесу. Безоружный и с закопченным масляным фонарем в руках. Он знал: надо выбраться из леса и, во что бы то ни стало, не дать свету фонаря потухнуть.