Волки идут след в след.

«Олег, не уезжай, пожалуйста, я один не справлюсь». Надломленный голос Разумовского словно преследует попятам, и как наемник не вдавливал бы педаль газа новенького автомобиля так странно не_вычурного черного цвета, он не мог уехать прочь от истерических, умоляющих аккордов, до крови взрезающих струны нотного стана в голове Волкова. В это утро он и сам не понял, кому было больнее и тяжелее всего, однако ответ с мерзким привкусом вины вертелся на языке Олега уже несколько часов. Он уехал. Он оставил-таки все свои страхи и сомнения, и пресек на корню почти все споры и истерики, ведь зная Серого, можно было надеяться на целый фонтан ругани и небольшое ведерко наигранных слез, которые он мог выдавить из себя при особом желании. И все-таки облегчения это не принесло. Внутри что-то ворочалось, с болезненной оскоминой отдаваясь прямо в зубы, заставляя перетирать собственную эмаль, вцепляясь пальцами в баранку руля, сворачивая на уже, наверное, десятый объезд таможенных постов, понатыканных на европейской территории в невъебическом количестве. Уже пару раз ему удалось скрыться от неназойливой, но неприятной погони, и в данный момент он был очень благодарен Сергею за то, что липовые номера на этой крошке не были зарегистрированы ни в одной из мировых баз данных. Разумовский понял его… отпустил и даже отдал свою машину, за что Олег заплатил ему… чем? Лишней парой колких, бьющих прямо в сердце, фраз? Скандалом? Многомесячной ложью, лицемерием и рукоприкладством? Еще это заявление про психа и нож в груди… Вот ведь ебаный дьявол… Волков скрипит зубами и с силой поддает в приборную панель ладонями, чтобы болью привести себя в чувство, жмурясь, стараясь прогнать маячившие перед его взором добитые, уставшие, умоляющие глаза нанимателя, которыми он смотрел на него в тот момент, когда даже после всего сказанного и сделанного наемником, обещал измениться в корне, когда старался забрать чужую боль на себя, отпуская всю ложь и вранье, с которыми Олег каждый вечер ложился к миллиардеру в постель. Да уж, странно говорить, что не можешь находиться рядом, натыкаясь глазами на след от собственных зубов, темнеющий на ключице чуть выше от крестообразного, бледного шрама на разумовской груди. Странно говорить, что уезжаешь, что устал, когда столько ночей шептал совсем иное, подминая чужое тело под себя, подстраивая его под собственный ритм. Странно говорить, что нихера не понимаешь и боишься сдохнуть в собственной кровати, когда каждое утро в этой же кровати целуешь сонное, рыжее недоразумение, укрывая того одеялом, чтобы, придурок, не замерз. Очень странно… Можно ли назвать это предательством? А если и да, то достоин ли Волк своего «титула» в этом случае? Ведь эти животные никогда не вгрызаются в спину – нападают прямо, смотря в глаза перед тем, как разорвать горло. Волки идут след в след, для того, чтобы охотники не могли понять, что здесь прошла стая, а не всего один измотанный зверь. Волки до последнего находятся рядом с умирающим товарищем, если тот, конечно, не ушел подыхать в ночь втихаря ото всех по собственной воле. А что сделал Олег? Олег сделал, как сраный Табаки, и теперь это осознание вовсе не хотело отпускать мужчину в путь-дорогу с той легкостью, на которую он рассчитывал. Двигатель автомобиля упоенно, успокаивающе гудел, а колеса шли на удивление мягко, однако в этот раз прекрасная, быстрая езда не принесла Олегу удовлетворения. Если честно, то он уже хотел передумать, вернуться, сгрести миллиардера в охапку и извиняться так долго, пока Разумовского это не заебет, но осознание уже проделанного пути и пройденных препятствий оберегало его от импульсивного поступка. А еще останавливал Птица… тот самый, который выглянул сегодня из-под теплоты голубых глаз, вонзая когти в самое сердце, стискивая пальцы и царапая на внутренностях имя проклятого майора, чтобы сделать еще больнее, чем можно было сделать физически. Птица был без ума от Грома. Он буквально трепетал всеми перьями и фибрами, когда удавалось пересечься с заклятым врагом, услышать его голос, почувствовать запах, прикоснуться или даже просто списаться по смс, выставляя друг другу ультиматумы и диктуя угрозы. Гром – то, чем жила вторая сущность Разумовского. Если она не подпитывалась регулярной «дозой» - Сергей слаб, и тогда никакие волчьи мытарства не могли вывести его из этого состояния депрессивной апатии. Приходилось совать телефон в трясущиеся руки миллиардера и открывать переписку с майором, чтобы насытить эмоциональную, жестокую тварь внутри криминального гения. Как случалось обычно – Сергей таких приступов не помнил, а Олег трепетно заботился о том, чтобы и не вспоминал, удаляя окончившуюся вереницу сообщений и укладывая изможденного Разумовского спать. Какой нормальный человек вытерпит такую хуйню? Какой нормальный мужчина отдаст свою пару (пусть даже однополую) в руки совершенно чужого, непонятного ублюдка, еще и содействуя ему в общении с объектом ненависти? Кажется, Олег заразился ебанутостью от Гражданина, ведь тот регулярно сыпал ею направо и налево, словно деньгами когда-то, запуская самолетики из евро с балкона от скуки. Сам Сергей, кажется, был привязан только к Волкову, во всяком случае, так он показывал, ночами прижимаясь теснее, а днями сверкая влюбленной улыбкой в сторону мужчины, даже когда тот вовсе не смотрел в его сторону, и все же этого было мало. Да, блять, когда вторая, сильнейшая часть твоего любовника бредит совершенно другим мужиком – этого становится катастрофически, невъебенно мало. Если бы Олег мог вскрыть Разумовскому грудную клетку и вырвать оттуда Птицу - он бы уже давно сделал это, даже если бы после этого тому пришлось бы долго и мучительно приходить в норму, навсегда оставаясь инвалидом, но в случае такой сильной шизы он был попросту бессилен. Да, пернатый ублюдок не являл себя уже достаточно долгое время до сегодняшнего утра, однако разве можно спать спокойно, зная, что человек, уже выстреливший в тебя однажды, лежит с тобой рядом, беспечно закинув на тебя руку? Мерзкий голос в голове Волкова шептал нечто малоприятное, и чем дальше наемник удалялся от Венеции, тем громче становился тембр: «Если бы ты действительно чувствовал к нему то же, что и он к тебе – ты бы не принял такое решение. Если бы ты и впрямь любил бы его – ты бы простил все, ты бы забыл и выкинул пернатую тварь на помойку, но ты этого не сделал, следовательно..?». Следовательно, Олег где-то конкретно проебался. Может, когда-то все его прения и впрямь были искренними, наполненными чувствами и взаимностью, возрождающими рыжее недоразумение к жизни раз за разом, то с каждой неделей состояние ухудшалось, а любвеобильное обожание и желание опекать и защищать постепенно начинало превращаться в здоровое отвращение и чувство немыслимого ужаса за свою спину. Да, скорее всего, Волков любил Сергея. Именно того Сергея, которого отбивал от детдомовских выблядков двадцать с хуем лет назад, но с Птицей уживаться он не собирался. А тем более - делить с ним одного и того же человека. - Что, Волк, облом по всем фронтам? – Зачем-то спрашивает наемник у самого себя, прежде чем задним числом пересечь границу Польши, искренне надеясь не попасться на глаза легавым или федералам. Кажется, облом фатальный. Грандиозный, если так можно сказать. Гротескно-сука-феерический. - Кофе черный 0,3 и вот этот обед с собой. – Волков небрежно тычет пальцем в какой-то пищевой набор на цветастом глянцевом листке, намертво приколоченным к деревянной стойке одной симпатичной общепитной кафешки на окраине Вроцлава, и молча сует наличкой ту сумму, которая указана в квадрате ниже. Хрупкая, до отвращения рыжая девушка, спрятавшаяся за массивным кассовым аппаратом вылупила на него по-макалистерски зеленые глаза, вскидывая татуажированную бровь, воззрившись на доллары, как на кунью шкурку, которыми платили на Руси еще хуй знает сколько лет назад. – Что-то не так? - Не принимаем доллары. – Сбиваясь на своем ломаном английском выдает особа, и Волков понимает – с его незадавшимся днем сейчас его лучше не бесить. Он лишь прикрывает глаза и медленно, шумно выдыхает из ноздрей импровизированные языки пламени, после чего максимально-мило улыбается и тычет пальцем в долларовую расценку под наименованием. Есть решительно расхотелось. - Просто цена. – Мотает головой девчонка, и наемник чувствует жгучую ненависть ко всем рыжим людям на этой чертовой Земле, надеясь, что Разумовский и Мердок сейчас ощутили этот порыв и принялись старательно икать. – Только злотый, долларов нет. – Она снова жмет плечами и Волков щурит темнеющие глаза, собираясь было уйти и ебануть дверью в заведение так, чтобы с косяка отвалился раздражающий колокольчик, но вдруг очень вовремя в незримую, но ощутимую баталию вмешивается стоящий в очереди позади Олега, хлопнув его по плечу и сунув под нос треклятые злотые под перечет американской валюты. На недоуменный и подозрительный взгляд Волкова, розовощекий и упитанный явно_американец, широко улыбается, забирая из рук спецназовца родные сердцу купюры. - У меня полно здешней валюты, а вот долларов не достает. Душа по родным мани тоскует, понимаешь? – Светловолосый, сероглазый, с жиденькими усами и бакенбардами, он нисколько не внушал доверия, но заезжать куда-то еще Волкову катастрофически расхотелось, поэтому если он не возьмет еды здесь, то больше не остановится перекусить до самого Питера, принципиально дурея от голода еще больше, становясь еще злее. Благодарно кивнув настроенному на разговор мужчине, Волков молча отворачивается и сует наличные девчонке, которая, удовлетворенно спрятав злотые в кассу, быстро собрала ему нужный заказ. Он даже не видел, что заказывал, да ему и насрать. Главное, чтобы не было чеснока и киви, но этого в «Обеде Привальном» наблюдаться в принципе было не должно, посему, определенно – насрать. Бросив девчонке сухое «спасибо», все еще не расположенный к общению Волков горделиво прошествовал мимо уже прилично подсобравшейся очереди, игнорируя любопытный взгляд водянистых, серых американских глазок, и вышел вон, посланный нахуй дверным колокольчиком за проявленную латентную грубость. Странно… обычно он был куда более спокоен, хотя и словарном запасе колебался приблизительно на том же уровне, и все же. Чертов отъезд сильно выбил спецназовца из колеи. Плюхаясь на сидение BMW, уже сменив имеющиеся в избытке в багажнике номера в ближайшем перелеске, Олег делает глоток неплохого здешнего кофе и одной рукой достает из сумки нетбук, бросая в нее взамен плотный пакет с провизией, искренне надеясь, что ничего из покупной жратвы не даст на его вещи течь. На рабочем столе – прохладные и свежие виды Северной Ирландии, в правом боку снизу – полный прием польского вайфая, посему хоть в чем-то довольный Волков пускается в поиски временного жилья. Нужно брать на окраине, и желательно не квартиру, а частный дом или коттедж. Да, дорого, но на его счету столько бабок, что всю оставшуюся жизнь он может преспокойно пинать бубвики, валяясь на диване кверху брюхом. После получасовых поисков он все же находит то, что нужно. Дачный комплекс с неулыбчивым названием «Вепрь» был вхож в местное лесное хозяйство «Лось», в которое крупным шрифтом на полсайта невъебически был необходим лесник, дозором обходящий владенья и берущий за жопу местных охотников и браконьеров, тянущихся на берега Шингарки за лосиными рогами и ручьевой форелью. Нет ничего лучше Волка с Вепрем, пашущего на Лося, посему усмехнувшийся бестолковому каламбуру Олег начинает искать дом для брони. Приглянулся самый старый и облезлый, находящийся на отшибе, судя по отзывам крепко ненавидимый всеми, кто умудрился там побывать. Это подходило ему по всем параметрам. Вбив в броневой лист левые паспортные данные, Волков на всякий случай сверился с фотографией и подписями в документе. Максим Александрович Боголюбов смотрел строго, сурово, сведя густые брови к переносице, и удовлетворенный Олег кивнул самому себе, убирая идеально откопированный документ в нагрудный карман куртки, чтобы не возникало лишних проблем. К каждому паспорту прилагался страховой полис и водительское удостоверение, что было чертовски удобно в любом из случаев, когда необходимо было оперативно отмазаться от нагрянувших проблем. Спасибо Разумовскому, он обо всем этом побеспокоился. Допив кофе, Волков тянется было к обеду, валявшемуся в сумке, но вдруг лопатками ощущает чей-то придирчивый, наглый взгляд, поворачивая голову в сторону, тут же вздрагивая, едва не уронив компьютер, который уверенно начал скатываться с колен. Не веря своим глазам, мужчина пару раз мотает головой и щурится, вглядываясь в противоположную сторону улицы, и, понимая, что ошибся, с немым удовлетворением скользит взглядом по местному светловолосому полисмену, облокотившемуся на патрульную машину спиной, любопытными глазами пытаясь пробить тонировку автомобиля Олега. Да, вот с затемнением стекол Серега переборщил… слишком уж черные окна привлекали внимание стражей порядка, словно разведенный в воде мед привлекал ос в ловушки, установленные на пасеке. И сейчас Волков натыкается на явное проявление живейшего легавого интереса. Молодой, высокий парень, одетый в голубую рубашку с узким черным галстуком вовсе не похож на O’Райли при детальном рассмотрении, однако секунду назад наемник готов был поклясться, что увидел на противоположной стороне трассы именно вездесущего ирландца. Вот ведь… лезет в голову без разрешения. В любом из случаев полицейский интерес не есть хорошо, посему, отложив трапезу, мужчина выпрямляется и заводит автомобиль, захлопывая нетбук, ткнув его обратно в сумку. Надо убираться отсюда, и как можно скорее, а еще, в идеале, не создавая никаких подозрений, если новенький сверкающий бумер с черными, как задница Пьера Нарцисса, стеклами, в принципе можно назвать тачкой, не привлекающей внимания. Заблокировав двери и бросив взгляд на полицейского, который, вроде как, перестал пялиться в сторону машины, Волков трогается с места. Мягко, плавно, неторопливо, словно у него в запасе еще как минимум сорок минут обеденного перерыва, а до места работы ему подать рукой, не переставая коситься в боковое зеркало и зеркало заднего вида – мало ли что, вдруг придется драпануть на всех порах. Но гнаться за ним никто не собирается, а мальчишка в форме лишь заразительно зевает, прикрывая рот рукой, поэтому Волков расслабляется окончательно, направляясь в сторону главного шоссе для того, чтобы пересечь город и как можно скорее покинуть пределы Польши, пообещав себе не возвращаться сюда уже никогда. А еще он сильнее вдавливает педаль газа в пол. Его гонит вперед вовсе не страх попасться федеральным постам, его гонит вперед осознание своей вины и беспомощности в ситуации, еще давным-давно сложившейся с его лучшим другом. Олег понимает, что впереди его не ждет ничего, кроме недель одиночества и полной загрузки себя любимого ворохом тяжелых, невеселых мыслей, и все же стремится в эту серую неизвестность, так боясь оглядываться назад, на расцвеченные огненной рыжиной будни. Разумовский каждодневно сжигал Волкова дотла, даже не замечая этого. Своими взглядами, касаниями, поцелуями, своей густой, пахнущей Lacoste, шевелюрой. Сергей стирал все границы, расстояния и сомнения, влезал в самую душу и… почти никогда не прогадывал. Если отмести животный, первобытный страх за собственное существование, постоянно капающий на темя инквизиторской пыткой, то наемник смело признает – ему было хорошо с миллиардером. Очень хорошо. Даже строптивый нрав Разумовского начал раздражать лишь в последние пару недель, и то только потому, что Олег попросту катастрофически не высыпался из-за кошмаров. Вернее – одного кошмара, со стабильно-одинаковым концом. Он не бежит от Сереги, нет, никогда не бежал, он бежит от другого… От убийцы и психопата, мысленно пообещав себе, разобравшись во всем, вернуться уже к любящему его человеку, который остался любоваться венецианской лепниной в окружении прихвостней Волкова, давненько крутившим пальцами у висков в сторону влиятельного нанимателя. Блять, наверное, не стоило оставлять старшим Шурика… это ведь апофеозный пиздец, что же он натворил? Но было уже поздно, сделанного не воротишь, посему оставалось лишь надеяться на то, что сам Шурик не наворотит дел за время отсутствия меньшего начальствующего звена. Олегу не хочется думать о словах Сергея. Не хочется думать о том, что он сам вытворил этим утром, наговорив другу кучу до колик обидной хуйни. Ему неприятно осознавать, что он безжалостно бросил его в лапы страхов, сбегая от собственных в другую страну, как не хочется мыслить и в сторону иного развития сюжета. Ведь что, если Разумовский и впрямь не справится с напором Птицы? Что, если он сломается? Если учесть тот факт, что Серый чуть ли не в туалет с Волковым по ночам ходил, боясь оставаться один в темной комнате, то можно смело думать о том, что в ближайшее время со сном Разумовскому придется попрощаться. Осознание неприятно поскребывало где-то со внутренней стороны ребер, но менять все назад было уже поздно. Исходя из этого, вывод напрашивался сам собой – надо двигаться вперед и разбираться со своей головой. Вполне возможно, что эти дни благотворно сыграют и на разумовском поле, заставив его задуматься как о своем поведении, так и о том, что в целом творится в его странной, ненормальной, шизоидной башке. И Волков искренне надеется на то, что примерно предопределенные им сроки не затянутся на непозволительно долгое время. * * * «…ты требуешь, я и не удивлен, что еще ты можешь?»; «…рыжая дрянь, которой чуждо все человеческое…»; «…проснуться с ножом в груди в одно прекрасное утро…»; «…рarto in vacanza…» Импульсивные реплики Волкова кружат по пространству яростного отчаяния, образовавшегося вокруг Разумовского с радиусом в парочку метров, ежесекундно жаля в самый мозг то одной, то другой, варьируя тембр голоса и уродливо переставляя слова, как какой-нибудь магистр Йода из легендарной саги, кайфа которой Сергей не понимал и по сей день. Миллиардеру очень хочется взять подушку, снять с нее наволочку, поймать все эти мерзко жужжащие фразы и выкинуть их в канал за окном, но он даже не может подняться со своего места, в буквальном смысле слова загнанный в угол сложившимися обстоятельствами. Сильнее, чем он показывает? Может быть, но сейчас в комнате нет никого, кто мог бы подтвердить или опровергнуть данный факт. Сергею и правда очень хочется быть сильным, не чувствовать, не ощущать, просто взять этот отрезок времени и промотать на несколько дней вперед, чтобы острая боль, расцарапавшая нутро, притупилась, оставляя лишь ленивое недовольство вновь приобретенным одиночеством. Но сейчас это невозможно, а чувства, пробивающиеся наружу неконтролируемым ознобом, сильнее контроля, который Разумовский мог держать над самим собой, когда это было действительно нужно. Нет, он не оправдывал свою слабость излишней привязанностью к наемнику, не оправдывал ее расшатанным сознанием и свернутой в тюрьме психикой, однако и противостоять ей тоже не мог. Во всяком случае – сейчас его никто не видит, ему не перед кем строить из себя улыбчивого, влиятельного хозяина целого замка, ему просто хочется побыть Сергеем. Даже, скорее, Сережей. Тем, кто сначала яростно бил носы обидчикам, если Волков вновь оказывался в «одиночке» за провинность, зло и открыто ненавидя всех, кто только посмел «кинуть» в них с Олегом «камень», а потом сидел на полу в углу детдомовского туалета, размазывая по лицу слезы бессильной злости с кровью и соплями вперемешку, вынашивая планы мести. Зато потом, умывшись и приложив к физиономии кусок льда, спертый в столовой под свист грязных тряпок, смотрел все так же несломленно, зло и презрительно. Редкий природный талант – смотреть свысока даже в тот момент, когда едва достаешь обидчику до груди. Разумовский этим талантом обладал в полной мере, гордо смотря на освобожденного из местного карцера Олега, заметно побледневшего и осунувшегося, доказывая ему, рвущемуся мстить, что он уже все сделал сам и сейчас все засранцы позорно зализывают свои раны. Сейчас слез не было, а любые их зачатки, пытающиеся прорваться сквозь завесу плотно сомкнувшихся ресниц, Сергей давил сразу же, лишь сильнее стискивая зубы, не переставая монотонно раскачиваться из стороны в сторону, крепко обхватив колени рукой, второй вцепившись в собственные волосы, удерживая самого себя от кучи необдуманных поступков. Например, хотя бы от того, который в своем исходе подразумевал полный разгром его комнаты. Хотелось что-то разбить, сломать, разорвать, выбросить с балкона в воду, но Разумовский предпочел сковать себя эмоциональными цепями и молча сидеть в углу, ожидая, пока пройдет приступ. Как давно в последний раз он принимал лекарства? Черт его знает, он уже даже забыл, где они лежат. Придется вспомнить, и причем как можно скорее. Вся суть его сдерживания до сегодняшнего дня была не в удовлетворении окружающих и себя самого, а в том, что он должен был обезопасить от самого себя единственного близкого ему человека. Который плюнул ему в лицо и съебался в неизвестном направлении. Ненависть, воняющая птичьими перьями, зарождающаяся в груди, вырывается наружу лишь тихим, злым воем, и Сергей подается назад, с силой врезаясь затылком в стену и резко раскрывая глаза, чтобы успеть заметить посыпавшиеся из них искры. Маленькие, разноцветные звездочки усыпали его колени, обтянутые местами драными, домашними джинсами, но Разумовский не может стряхнуть их, не в силах расцепить хватку пальцев на самом себе. Ему кажется, что как только он сделает это – его просто разорвет на миллионы осколков, и тогда собрать самого себя ему уже не представится возможным. Психологи поговаривали, что детдомовские дети всегда были более стрессоустойчивы, а от любых нервозов предпочитали избавляться монотонным, длительным раскачиванием корпуса туда-сюда, обычно проявляющееся ночами, когда уснуть не выходило даже после подсчета целой отары овец. «У таких ребят вредная привычка служит средством утешения, самоуспокоения, отвлекает их от мучительных сомнений и размышлений» - цокал языком важный до павлиньей задницы специалист в документальном фильме, что им показывали в качестве наиболее детального осознания их собственной жизни еще классе в седьмом. «Раскачивания головой или туловищем при засыпании, подпрыгивания, встряхивания руками и иные жесты у маленьких детей можно рассматривать как вынужденное замещение недостающих ритмических движений, которые необходимы для нормального процесса созревания» - на этом моменте Волков, сидящий рядом, презрительно хмыкнул, не сдержавшись, за что получил ощутимый тычок в бок от Сережи, ведь ему и впрямь была интересна эта теория, в которой он искренне пытался что-то понять. «Должен отметить, что вредные привычки у подобных детей – результат дефицита внимания и ласки со стороны родителей» - на этом моменте расфыркались уже все, и Разумовскому не осталось ничего иного, как просто смириться с непроходимой тупостью местного стада. Никакой тяги к самопознанию, один сплошной скепсис. К слову сказать, Олег часто раскачивался точно так же. Даже чаще, чем нынешний миллиардер. Почти каждый раз, проснувшись среди ночи, Сергей видел сгорбленную, покачивающуюся фигуру на койке, что стояла рядом. В такие моменты приходилось укладывать Волкова спать уже силой. С возрастом привычка притупилась, однако не пропала совсем, и иногда Разумовский нешуточно пугался, приоткрыв глаза и увидев такое рядом с собой. С перепоя так вообще седым можно было остаться, когда уже давным-давно большой мальчик с боевыми шрамами и нихуевым послужным списком обхватывает себя руками и мотается туда-сюда, как неваляшка. Психика, мать ее ети… Но в психологию рыжего мальчишку при всей его тяге занесло едва ли. Он успел «извозиться» в ней лишь совсем чуть-чуть, на уровне гештальта, бихевиоризма и психоанализа, который, к слову, понравился ему больше всего. Вместо стези врачевателя душ парень откопал внутри себя компьютерного гения, и, не посвящая себя ничему другому, погрузился в техническое оснащение со всей своей бедовой головой. «Ты что, спер ноутбук?» - шипел Волков, щурясь от света, который ударил в глаза после того, как довольный Разумовский вытащил из-под своей подушки громоздкое, старое устройство, украденное им сегодня из убогого компьютерного класса совершенно невероятным образом. «Угу, спи» - коротко отрезает Сергей, взламывая систему защиты, легко преодолевая пароль, жадно впериваясь глазами в классическую заставку Windows XP. «Ты ебанутый? А если сейчас кто-то увидит и сдаст тебя?» - Олег, приподнявшийся на локте, мешается, и его очень хочется согнать обратно на его собственную кровать, но парень лишь терпеливо закатывает глаза и поворачивается к другу, едва не утыкаясь своим носом в его. «Волков, мне не двенадцать лет, сам разберусь, увидят и увидят, что они мне еще могут блять сделать? Я и так в детдоме». – Разум шипит в чужую физиономию и недовольно сводит брови. – «Будешь выебываться – будешь спать один». «Напугал» - цыкает Волк, однако с койки Сергея не уходит, лишь разворачивается спиной, едва не наебнувшись на пол, накрывая глаза локтем, чтобы свет не мешал ему ни под каким из видов. Разум только вздыхает и снисходительно ерошит волосы друга свободной от тачпада рукой. Одним словом – Олег… Да уж… шестнадцать лет, необдуманные поступки, импульсивное поведение… ведь Разумовский чуть не попался с этим сраным компом. И то лишь из-за воспиталки, потому что, какими бы ублюдками не были детдомовские ребята, крыс среди них было столь малое количество, что они попросту не выживали в таком сильном коллективе и позорно дохли. Отчего воспоминание пришло именно сейчас – Сергей не знал, но постарался спихнуть все на ассоциативное мышление, все еще продолжая до боли стискивать себя пальцами, кусая в кровь губы, чувствуя рядом с собой фантомное волковское тепло. Как, блять, он мог? После всего того, что было? Ха… да после всего того, что было, он должен был съебаться прямо сразу, и наемника смело можно было назвать героем, так как продержался он неимоверно долго. - Олеженька, Олежек, Олежка… - приторно раздается откуда-то сбоку, и Разумовский дергается, как ошпаренный, резко сжимаясь в один комок и пряча лицо в коленях, попросту боясь повернуть свою голову, дабы не видеть темное пространство под кроватью, из-под которой и шел этот до ужаса знакомый голос. – Глупый, бестолковый волчонок. Такой наивный и верный – не выдержал и сбежал. – Сергей сжимается еще сильнее, буквально втискиваясь в стену, стараясь слиться с ней, только бы не слышать и не видеть существа, что так давно не являло себя его глазам. - Уйди… - сбивчиво шепчет Разумовский, надеясь, что за время отсутствия у Птицы появилась хоть какая-то доля сочувствия. Выдерживается огромная пауза, а по полу проходит холодный сквозняк, заставляя пальцы на босых ногах мигом заледенеть и поджаться, но больше не происходит ничего. Ему не ответили. Ему не ответили… Охеревший в верности своего предположения Разумовский осторожно приподнимает голову, отрывая лоб от собственных колен, и медленно поворачивается в сторону кровати, резко поднимая веки и тут же натыкаясь на два огромных алых глаза, что пылали прямо перед его лицом. Под кровавыми огнями ненависти расплылись в жутчайшей улыбке от уха до уха сверкающие иглы-клыки. Как в ебаном дешевом ужастике, но и этого хватает, чтобы миллиардер испуганно вскрикнул и снова уткнулся в свои колени, жалея, что сейчас не может сжаться в одну крошечную, маленькую точку, чтобы исчезнуть и больше никогда не видеть этого отвратительного монстра. - Сбежал и оставил Сережу мне. – Разумовский чувствует, как что-то острое проходится по его голове, поддевая прядь волос и заправляя их за ухо, чтобы в следующую секунду обдать то ледяным дыханием, заставляя поежиться и задрожать. – Одного. Совсем без защиты. - Убирайся… ты – всего лишь плод воображения… - Сергей срывается на истерические ноты, а глазам становится так горячо, что сдерживать слезы сковывающего ужаса становится просто невозможно, и они позорно впитываются в джинсу, оставляя после себя мокрые следы. - Что? – Голос Птицы наливается сталью и холодом, и миллиардер уже жалеет о сказанном, ощущая цепкую хватку когтистой лапы в своих волосах. – Смотри на меня! – Он дергает голову мужчины наверх, болью заставляя распахнуть глаза, сразу же утопая в крови жертв, убитых руками свихнувшегося Гражданина. Это алое море, распростершееся перед взглядом Разумовского заставляет того дернуться назад, но Птица не был бы Птицей, если бы позволил своей жертве отстраниться хотя бы на сантиметр. – Я реальнее, чем все вокруг тебя. Реальнее Олега, который оставил тебя на мое растерзание, и я совершенно реально могу причинить тебе такую боль, которая тебе и не снилась. – Птица шипит в бледное, испуганное лицо Сергея, и тот лишь снова жмурится, стараясь отвернуться и упереться руками в покрытую перьями грудь, отталкивая, пытаясь увеличить расстояние, но тщетно… - Оставь меня, хватит. Пусти! – мужчина берется одной рукой за лапу Птицы, стараясь разжать его хватку в своих волосах, но тот безжалостен и силен, как и всегда бывало при сопротивлении Разумовского силе, которой он не может противостоять ни морально, ни физически. - Я никогда не отпущу тебя. Что, думал, сможешь спрятаться от меня за спиной этой блохастой шкуры?! Ему просто повезло, что он вовремя сбежал. Иначе я убил бы его. – Собственный исковерканный голос режет по ушам, и снова хочется заорать, чтобы Птица убирался, но Разумовский знал себя, как никто другой… чем больше противостояния, тем интереснее игра. – Мы убили бы его. - Но он уехал, и теперь мы снова одни... – Все же сдается миллиардер, в одночасье проигрывая всем своим принципам, отпуская поводок контроля, позволяя адекватности и стойкости разлететься на куски, лишь бы сейчас его оставили в покое. В данную секунду он готов на все. - Просто дай мне время… мне нужно вновь привыкнуть к тебе. – Разумовский часто дышит, приподнимаясь, чтобы ослабить давление на волосы, и испуганно, загнанно и умоляюще смотрит твари в глаза. – Дай мне немного времени. - Как ты дал Олежке? – Насмешка сворачивается в животе тугим узлом, но, сцепляя зубы и блестя влажными глазами, Тряпка кивает. Отчего-то Птицу это удовлетворяет, хотя, быть может, ему просто самому мерзко выслушивать истерики миллиардера, и тот все же отпускает его, словно куклу роняя на пол, давая бесценные минуты для адаптации и исчезая. Исчезая, как и всегда – не сообщив, когда вернется в следующий раз. Разумовскому стыдно за самого себя перед самим собой. Он лишь тихо воет сквозь сжатые зубы, упираясь лбом в холодный пол, искренне стараясь вспомнить, куда же он засунул свою обширную аптечку. Доза препаратов не могла притупить влияния Птицы надолго, но этого хватало хотя бы на более-менее спокойный сон. Сон в холодной, пустой кровати, откуда сегодняшней ночью исчезла его единственная поддержка в виде сильных рук, горячей груди и ободряющих, разумных слов, на выдохе сказанных прямо на ухо. Сергея выламывает прямо на полу, и он уже заносит руку, чтобы впечатать костяшки в твердый паркет, как вдруг его прерывает неожиданная вибрация, раздавшаяся из кармана замызганных джинс. Вздрогнув, словно вновь обретя себя, мужчина запускает непослушные пальцы в карман и достает мобильный, глядя на расплывающийся перед глазами экран. Звонил МакАлистер. Очевидно, появились какие-то проблемы… - Да, слушаю. Возникли какие-то трудности? – Властный, холодный голос человека, готового решить все вопросы с разительным контрастом отличается от реальности: от бледного, влажного лица, трясущихся губ, рук и плеч, разметавшихся волос и лихорадочно сверкающих глаз. Еще никогда Разумовский не отступался перед своими планами даже под действиями собственных кошмаров. Случись иначе – это будет уже совсем не Разумовский… - Я понял. Я все решу. Жди моего звонка через двадцать минут.