Наши нивы глазом не обшаришь, Не упомнишь наших городов, Наше слово гордое «товарищ» Нам дороже всех красивых слов. С этим словом мы повсюду дома, Нет для нас ни черных, ни цветных, Это слово каждому знакомо, С ним везде находим мы родных.
Гилберт закрыл за собой дверь и включил свет. Ровно выдохнул и сел за стол. Эта маленькая комнатка, примыкающая к кабинету Брагинского, не отличалась уютом. Зато там был телефон, позволяющий связаться с кем-либо важным напрямую. Очень удобная штука. ГДР привычным жестом крутанул диск. — Байльшмидт, — с той стороны провода послышался слегка напряжённый голос Людвига. — Герр Байльшмидт слушает. — Привет, Запад, — Байльшмидт-старший усмехнулся прямо в трубку. — Гилберт… — Людвиг облегчённо выдохнул. — Ты… Как ты там? — Всё отлично, братишка, — весело отозвался ГДР. — Весь в делах, заботах. То открытие посетить нужно, то спортсменов своих поддержать. То побеспокоиться о своём маленьком братике, что не смог приехать. Казалось, что ФРГ по ту сторону линии слегка насупился и несколько обиженно произнёс: — Ты знаешь, почему я не поехал, Гилберт. СССР нарушает международное право. Интервенция в суверенное государство противоречит… — Людвиг, пожалуйста, — Байльшмидт свободной рукой потёр висок, — говори, как человек. Избавь меня от вызубренного формального текста. В трубке послышался тихий вздох: — Гилберт… Я не питаю особых восторгов по поводу ввода войск Брагинским в Афганистан. — Я не думаю, что он сам танцевал от радости при таком раскладе, — хмыкнул ГДР. — Как бы то ни было, — продолжал Людвиг, — общение с герром Брагинским может… иметь последствия, которых мне бы не хотелось. — Так не общайся с «герром Брагинским», — передразнил младшего Гилберт. — Общался бы со мной, в чём проблема. С другого конца провода послышалась усмешка. — Гил, — так неформально брат его давно не называл, — ты приедешь к Рождеству? ГДР задумался: — Я постараюсь. — Отпросишься у Брагинского? — О, — Байльшмидт оценил эту ложку яда. — Гилберт… — сообразив, что сказал, начал Людвиг, — я не то… — Да нет, отчего же, — в тон предыдущей реплике брата отозвался ГДР. — Это ведь ты у нас свободная и независимая держава. Не то, что некоторые, — всё-таки плеваться ядом Гилберт не разучится никогда. — Брат, — Байльшмидт-младший выделил это слово, — давай… не будем. Молчание. — Так ты приедешь? — Я постараюсь, — уже мягче ответил Гилберт. — Ладно, Люд, пойду. А то мой конвоир уже заждался, — с ехидством добавил он. — Гилберт… удачи на соревнованиях, — произнёс ФРГ. — Да к чёрту её, — усмехнулся Байльшмидт, — но спасибо, братишка. Людвиг что–то заворчал, однако ГДР сказал: — Ладно, до связи, Запад. Пока. Байльшмидт опустил трубку на рычаг и выдохнул. В кабинете Брагинского уже не было. Сколько же Гилберт проболтал? Минут пять-семь? Видимо, Иван не стал его дожидаться. «Оно и правильно», — подумал немец. Он сам голодный — сволочь сволочью, а сытый он не так уж плох. Вероятно, Брагинский уже утопал на кухню и что-нибудь жуёт. Решив последовать примеру России, Гилберт начал спускаться. «И всё же, какой этот дом большой», — не переставал удивляться Байльшмидт про себя. В доме было множество спален, кухня, столовая и гостиная. Все республики съезжались на Новый год, Первомай и… другие праздники. Как например Олимпийские игры. Хотя какое-то время после войны они жили всем скопом. Гилберт знал это, так как сам почти до пятидесятого года проживал здесь. — Ванька, перестань портить аппетит! — из кухни послышался сердитый голос Украины. — Это всего лишь помидорка! — возмутился Брагинский. — Такая яркая, спелая, прямо из теплицы. Так и манит, чертовка, — усмехнулась Наташа. — Ага, — подмигнул сестре Иван. — Видишь, Оля, — теперь он обращался к старшей, — я возьму только половинку. — Брагинский сделал аккуратный надрез, чтобы не обрызгаться. — Вот, больше даже не влазит, — он улыбнулся, отправив сочную дольку в рот. — Ага, — Ольга упёрла руки в бока. — У тебя рот широко открывается только, когда ты орёшь на меня. — О…га… — Кхе–кхе. — Вся троица обернулась в сторону Гилберта. — Извините, что прерываю, но мы, вообще-то, жрать сегодня будем? — Не жрать, а есть, — упрекнула Байльшмидта Наталья. — Так садись за стол, кто ж тебе не даёт? И ты, Ванюш, — уже мягче добавила девушка, — иди садись. Там уже почти все собрались. А нам Грузия остальное расставить поможет. — Да, — кивнула Черненко, — мы с Тамарой справимся. А вы, давайте, уходите уже отсюда. Парни поспешили ретироваться в столовую. Там уже за почти накрытым и заставленным столом сидели практически все республики СССР: Азербайджан что-то увлечённо рассказывал Армении, а та улыбалась, Литва активно обсуждал какую-то тему с Эстонией и Латвией, три черноглазых девушки — Туркмения, Узбекистан и Киргизия — о чём-то шушукались в своём уголке, Казахстан с Таджикистаном мечтательно смотрели на горячие пирожки, а Молдова увлечённо грыз кусочек сахара, так как конфеты ему давать до ужина запретили. Брагинский присел рядом с Казахстаном, Гилберт плюхнулся где-то рядом. У Байльшмидта, несмотря на то, что половину из местных блюд он даже не знал, начали течь слюнки как в переносном, так и в буквальном смысле. «Да чего же девчонки возятся, так и от голода сдохнуть недолго». Но, на счастье Гилберта, в комнату вошла Белоруссия с огромной тарелкой летнего салата. А затем Украина и Грузия с двумя большими кастрюлями с явно чем-то мясным. Как только девушки открыли крышки, по столовой разнёсся восхитительный запах тушёных рёбрышек с картошкой. «Я сейчас умру от счастья», — прикрыв глаза, подумал Гилберт. Ольга села рядом с ним, Наташа и Тамара прошли в другой конец стола. — Давайте тарелки, — Украина поочерёдно положила всем желающим свинины с картофелем. — Ммм, — она попробовала свою порцию, — вкусно получилось. Только… Абылай, — обратилась она к Казахстану, — передай соль, пожалуйста. Хм… Чуток не досолила. Но так лучше, чем пересол, — начала тихий разговор с собой девушка. Только немец её слышал. — Да ты кушай, кушай, Гилберт. «Да ты кушай, кушай, Байльшмидт». Гилберт подавился. — Что случилось? — спросил Иван, стуча Байльшмидта по спине. — Подавился? — Угу, — откашлявшись, ответил немец. — Просто… — «Вспомнилось» — картошка не в то горло попала. — Ты аккуратнее, — обеспокоенно произнесла Украина. — На, — протянула она стакан с водой, — попей. — С…спасибо, — Гилберт сделал небольшой глоток. Остальные, убедившись, что гостю ничего не угрожает, вернулись к своим делам. ГДР начал искоса на них поглядывать. Все они о чём-то болтали, не забывая при этом умыкнуть на тарелку что-нибудь вкусненькое. Всем им было весело, все они… радовались? Но, по крайней мере, впечатление такое создавалось. Гилберт же старался не отставать, кладя себе на блюдо какой-то треугольный пирожок. Но есть пока не торопился. Случайно брошенная Ольгой фраза разбередила старые воспоминания. Как странно: больше тридцати лет назад она сказала почти те же слова, но совершенно с другой интонацией. Точнее… смысл послания был совсем иным. Более тридцати лет назад его впервые усадили за этот стол. В июне 1945 советы провели парад победы. Нацистские знамёна с чёрной свастикой были брошены к подножию Мавзолея. В знак того, что с Третьим Рейхом безоговорочно покончено. Но для Гилберта Байльшмидта всё только начиналось. Уж непонятно по каким причинам: то ли по личной инициативе Брагинского, то ли по настоятельной просьбе-приказу его начальства, — но «фашисткую гадину», как выражались в том же СССР, не додавили. Гилберт, костлявой рукой ощупывая шею с ещё не сошедшими пятнами синяков, скривился. Прямо дежавю какое-то. Только вот нового чуда Бранденбургского дома не будет. Не то время и не те обстоятельства. Краем уха Байльшмидт слышал, что жив он ещё потому, что в ноябре должен состояться суд в Нюрнберге. Ему позволят выступить в суде. Как мило. Если ещё учесть, что на данной процедуре настоял этот большевистcкий грузино-осетин, то становится ещё забавнее. — Ты там скоро закончишь прихорашиваться? — голос Брагинского выдернул немца из философских дум. — От меня-то надо что? — поправляя воротник, Байльшмидт встал со скрипучей кровати. Иван отворил дверь в комнату: — Ну раз ты уже ногами можешь шевелить, то за едой теперь и сам спустишься. Гилберт оскалился, ясно понимая, что это бесполезно. Не зря же его Брагинский под своё заботливое крыло перетащил — чтобы глупостей до суда не наделал. — Пошли, Байльшмидт, а то на тебя смотреть больно. Старушка какая-нибудь увидит — на причитания изойдёт. Гилберт сжал зубы, но последовал вниз за Иваном. За столом сидела почти вся честная компания: прибалты, Украина, кавказские республики и республики Средней Азии. Все они, независимо от того, прошли ли по ним тяжёлые «арийские» сапоги, выглядели бледными, осунувшимися и довольно худыми. Ничем не уступая «товарным видом» Байльшмидту. Имён половины из них немец не знал и, если честно, не особо и интересовался. Атмосфера за столом сразу стала гнетущей. Нет, Байльшмидт не испытывал никаких иллюзий насчёт их нежных чувств к себе. Он прекрасно знал, что происходило на оккупированных территориях. А если учесть, что по планам местному населению должно было быть ещё хуже, то удивляться и не стоило. Но всё же злоба, злоба к нему была настолько сильной, что, казалось, имела собственное воплощение. Гилберт непроизвольно сглотнул. Но всё же демонстративно сел за стол и придвинул кружку с мутным бульоном. Да пускай ненавидят, сколько влезет. Ему-то какое дело? Главное, чтобы вдруг жалеть не начали. Вот уж чего-чего, а жалость к себе Гилберт точно не переживёт. — Знакомьтесь, кто ещё не видел, Гилберт Байльшмидт собственной персоной, — улыбнулся Иван. — Теперь он будет жить с нами. Теперь двенадцать пар глаз уставились на Брагинского. И в них было… удивление? Недоумение? Непонимание? Потом эти глаза снова переместились на немца, а потом опять на Россию. Никто не сказал вслух, но явно подумал, что у Ивана не совсем все дома. — До суда, — в конце концов добавил Брагинский. Гилберт же сделал глоток куриного бульона: «Несолёный. Совсем. Больше на воду похож». Байльшмидт отметил это про себя, как факт, а не как придирку. Глупо придираться к еде после войны. Со стороны лестницы послышались лёгкие осторожные шаги. Иван пошёл навстречу ещё одному домочадцу. Белоруссия была очень бледна и худа. Казалось, даже сильнее чем остальные. Брагинский помог сестре присесть. Наталья благодарно улыбнулась. Она пододвинула железную кружку ближе и уже хотела отпить. — Ты… — вырвалось у неё непроизвольно. О, Гилберт помнил этот взгляд. Как часто он видел выражение: «Если выживу — убью». В глазах же Белоруссии читалось другое: «Выживу — убью!» Он давно не ощущал такой искренней ярости. Как тогда, в сорок втором, когда видел её в последний раз. Как тогда, в сорок пятом, когда Брагинский приложил Байльшмидта затылком о стену. Всё же, видимо, Арловская себя пересилила и повернулась к брату: — Ты зачем его сюда притащил? У Гилберта язык чесался спросить: сюда — это «за стол» или «в дом»? Но благоразумие в этот раз взяло вверх. — Наташ, — мягко, но настойчиво ответил Иван, — Гилберт будет жить здесь до суда. Девушка поджала тонкие губы: — А потом куда? В крематорий? Байльшмидт непроизвольно вздрогнул. Смерти он не боялся, но умирать, несмотря на все прожитые века, не хотел. А осознание того, что, скорее всего, на суде он получит вышку, так как де-факто ликвидирован, а потому особой ценности не имеет, неприятно жгло. Неприятным было и понимание, что ожидание в несколько месяцев ему придётся провести здесь. «Рядом с этой чёртовой семейкой». — А это как получится, фрау Наталья, — последовал злой ответ. — Может, в гроб — и закопают. А может, мне милостиво дадут самому распорядиться своими похоронами в завещании. Возможно, даже гуманно предложат выбрать способ казни: повешение там или расстрел. Хотя я сомневаюсь на такую снисходительность. Надо, чтоб наверняка, — выплюнул он. — А то меня практически четвертовали, а я всё сижу. Может, сожгут, в конце концов, и пепел развеют. Хотя быть сожжённым заживо чертовски больно. Но лично у меня давно такое было, я запамятовал. Может, вы, фрау, поделитесь ощущениями? Глаза Ивана опасно потемнели. Мужская половина синхронно поднялась из-за стола. Но Наташа схватила брата за руку и сказала остальным: — Не стоит. Арловская взяла свою кружку да кусочек хлеба. Иван решил проводить её до Наташиной спальни. Все, кроме Ольги, вышли из-за стола и молча покинули комнату. — Ты посмотри, какие все принципиальные, — усмехнулся Гилберт, делая ещё один глоток. «Будто бы я не видел ваши тёмные стороны». Украина подвинула к нему тарелку с чёрным хлебом: — Ты ешь, ешь, Байльшмидт, а то на жертву Бухенвальда похож. Гилберт подавился. — Да что же ты, — Черненко похлопала его по спине, и Гил к удивлению отметил, что ручка-то Ольги не только мягкая, но и тяжёлая. — Ты жуй, жуй лучше, — улыбнулась она так приторно ласково, что даже Брагинский бы не смог повторить. — А что я хочу тебе сказать, — девушка села ближе. — Если ты ещё хоть раз не то, что пальцем, словом её опять обидишь, я тебя удавлю, Байльшмидт. Украина положила руку ему на воротник: — У меня контузия лёгкая, — она снова улыбнулась. — Мне ничего не будет. Да ты кушай, кушай, Байльшмидт, — Черненко хлопнула его по плечу напоследок и вышла из столовой. После всего Ольга никак не напоминала об этом разговоре, и вообще, была довольно приветлива. Наташа же либо его игнорировала, либо неприязненно смотрела. Но всё же и она была из тех людей… стран, что не ставят личное выше делового. Но и своё истинное отношение Арловская тоже не скрывала никогда. Байльшмидт же больше старался никого не провоцировать, и это неплохо ему удавалось. Суд длился почти год. Людвига оставили на попечение трёх нянек, а Гилберта снова отправили к Брагинскому. То, что «теперь Гилберт будет жить у нас чуть дольше, чем планировалось», первоначального эффекта уже не производило. Наталья и Ольга, кажется, даже и не удивились нисколько. И, потихоньку, потихоньку, они все друг другу притёрлись. Даже Наташа слегка оттаяла. Всё же своё истинное отношение она не скрывала. А вот что происходило в голове Ольги и Ивана — чёрт разберёт. Однако, вроде бы всё устаканилось. — Эй, Гил, ты, что, к космосу подключился? — обеспокоенный голос Ивана резко выдернул немца из своих дум. — Да, так, — Гилберт моргнул два раза. — Вспомнилось. — Ностальгия? — усмехнулся Брагинский. — Ага, — крякнул Байльшмидт. — Типа того. — Ты если хочешь, — начал Иван, отправляя карамельку в рот, — можешь остаться ночевать здесь. Всё равно завтра-послезавтра в Олимпийскую деревню все переберёмся. Ну или, — улыбнулся он, — мне тебя проводить до метро? — Ну уж нет, — поднял руки Гилберт. — Где, ты говоришь, свободная комната?***
В пригороде Таллина было прохладно, но не холодно. Погода как раз такая, которая необходима для соревнований под парусом. Парусный центр «Пирита» встречал спортсменов. «Летучий голландец», «470», «Финн», «Солинг», «Звёздный», «Торнадо» — для яхтсменов это непростые слова. Это огромное количество упорных тренировок. Ещё очень важно, чтобы и твой парус не упал, лодка не прохудилась и была без повреждений, и целая куча других немаловажных деталей. Тино Вайнямёйнен носился по побережью Балтийского моря, как угорелый. Случилась беда. И не просто беда, а БЕДА! КАТАСТРОФА! Его спортсмену нужна была лодка. И не просто как можно быстрее, а срочно. Интересно, а у Советского Союза случайно нет ли запасной? Тино вдруг почувствовал, что налетел на кого-то. — Извините, пожалуйста, — встрепенулся Финляндия и поднял взгляд. — Ничего страшного, — ответил Эдуард фон Бок, поправляя очки. — Куда-то торопитесь? Глаза финна загорелись: — Я прошу прощения, — он аккуратно цапанул Эстонию за руку, — но не будет ли у вас лишней лодки, дорогой товарищ? Эдуард даже не понял, от чего обалдел больше: от немного странной просьбы или от такого обращения Вайнямёйнена. Некоторое время спустя… — Давай, давай, давай! — кричала трибуна, заполненная семейством дома СССР. — Вперёд, вперёд, вперёд! — Как там Рехардт? — шепнул на ухо фон Боку Брагинский. — Всё разрешилось само собой и без нас, — также ответил эстонец. — Кеэп отдал свою лодку. Ему она в тот момент была без надобности. Тут трибуны с болельщиками Финляндии взорвались громкими радостными криками. Затем трибуны Австрии. И наконец бурными аплодисментами разразилась трибуна СССР. — Ветер по морю гуляет и кораблик подгоняет, — пропел Иван. — Ты смотри, финн победил в классе «Финн», — весело улыбнулся Брагинский. Эдуард тоже улыбнулся. Он повернул голову на трибуны финских болельщиков, пытаясь найти Тино. Вайнямёйнен заметил его и помахал рукой. Эстония с тем же дружелюбием ответил. Примечания: Только вот нового чуда Бранденбургского дома не будет. Да, тут есть отсылка к работе 123–ОК «Янтарь хрупок»: https://ficbook.net/readfic/2339784. Но не ко всей истории, а там, где она касается Старого Фрица и Петра III. Если ещё учесть, что на данной процедуре настоял этот большевисткий грузино-осетин, то становится ещё забавнее. Я думаю, что Иосифа Сталина все узнали. Он прекрасно знал, что происходило на оккупированных территориях. А если учесть, что в планах к местному населению должно было быть ещё хуже… Речь идёт о планах «Ост» и «Барбаросса». Хотя быть сожжённым заживо чертовски больно. Но лично у меня давно такое было, я запамятовал. Может, вы, фрау, поделитесь ощущениями? Я думаю, подробно пояснять про сожжённые деревни, причём часто вместе с живыми людьми, не требуется. Будто бы я не видел ваши тёмные стороны. Коллаборационизм — штука сложная и довольно болезненная. Например, в карательной антипартизанской операции «Зимнее волшебство» на севере Белоруссии и Псковской области России (у нас получило название «Освейская трагедия») принимали участие не только немцы, а также латышские, литовские, эстонские и украинские коллаборационисты. Особой добротой к местным жителям они не отличались. Состоящие в основном из русских «РОНА», «Дружина» вообще входили в Ваффен-СС (Waffen-SS). Украинская дивизия «СС-Галичина», разные «кошачьи» формирования, созданные на территории Белоруссии, России и Украины, тоже любили отжечь. Что касается Прибалтики, то рассмотрим это на примере Латвии. Маленькая Латвия дала войскам Waffen-SS целых две дивизии: 15-ю гренадерскую и 19-ю гренадерскую. Первая известна тем, что ее бойцы в 1945 году заживо сожгли нескольких поляков из 1-й армии Войска Польского, имевших неосторожность сдаться им в плен. Однако Латвия дала и войскам РККА несколько стрелковых дивизий. И грех не вспомнить про 201-ю Латышскую стрелковую дивизию. В составе дивизии большинство были добровольцами (около 70%), граждан Латвийской ССР — 90%. По национальному составу: латышей — 51%, русских — 26%, евреев — 17%, поляков — 3%, других национальностей — 6%. Официальные документы свидетельствуют о том, что к началу декабря 1941 года в составе дивизии было более 10 тысяч человек. К тому же первый комендант Берлина — латыш Николай Берзарин (его настоящая фамилия — Берзариньш). А так как плодить несколько воплощений я не планировала и противопоставлять несколько тысяч нескольким миллионам — тоже, то у меня все республики были в составе советской армии. Там, где ситуация «несколько тысяч — несколько миллионов» сложнее, — я тоже упростила. Показала на примере Латвии. Я же Францию в предыдущей главе не расщепляла. Поэтому здесь также. Всё разрешилось само собой и без нас, — также ответил эстонец. — Кеэп отдал свою лодку. Финскому яхтсмену свою лодку отдал эстонец Ааре Кеэп, которого в последний момент отцепили от советской сборной на Олимпиаде. На лодке советского спортсмена Эско Рехардт выиграл ОИ–1980 в классе «Финн» и приобрел себе друга на долгие годы.