Не очень-то новогодняя сказка

Мне кажется, людей, для которых все кончено, в толпе узнать проще всего. То ли по тому, как они сутулят спину, то ли по тому, как они неспешно бредут, ведь спешить-то больше некуда, то ли по тому, как ветер, неистово трепля волосы остальных прохожих, обходит их стороной… Все эти предположения мне лет в пятнадцать высказала моя лучшая подруга. Она потом (месяцев через семь примерно) перерезала свои вены и покинула этот худший из миров, и тогда-то я и поняла, как их узнавать. По глазам. По ресницам, которые никогда не дрогнут, и по опустошенному, как будто пеплом засыпанному, взгляду. Взгляду человека, который слишком долго горел и был погашен легким дуновением, таким, каким задувают свечу или спичку, и совершенно точно — не пожар и не кострище. С тех пор для меня каждое перекрестие взглядов — настоящее испытание судьбы. Случалось и такое: едешь в метро, вагон набит, и перед тобой человек. Мужчина, опрятный, не бедствует, судя по дорогим часам на запястье и последней модели IPhone в руке, улыбается своим мыслям каким-то… А потом встречаешься с ним взглядом и понимаешь: беда. Вот он сейчас выйдет из метро, отсидит восемь часов в каком-нибудь офисе, снова с людским потоком вольётся в подземку, доберется до дома, а там стечёт по стене, заходясь в бессмысленных рыданиях, а потом просто наглотается таблеток, которых ему когда-то прописал врач, чтобы в жизни было меньше стрессов. Стрессов-то, может, меньше и стало, а вот смысла в существовании — не прибавилось. А что самое печальное: я, представляя, какая судьба ждёт этого человека сегодня вечером или через месяц, ничего сделать совершенно не могу. Я не могу просто встать и обнять этого мужчину со словами «Не делай этого», не могу быть рядом с ним двадцать четыре часа в сутки и семь дней в неделю, не могу прятать от него таблетки и лезвия. А еще я знаю, что если человек твердо решил уйти из жизни, ему никто и ничто не поможет. Не сегодня — завтра, не завтра — через месяц, не через месяц — спустя год… Иначе этот человек был бы слит со всей остальной толпой. Возможно, это меня каждый раз посещало своего рода провиденье (привет от подруги с того света, которую я не смогла спасти?) или же я научилась видеть тех, кто слишком похож на меня, не знаю. Но факт оставался фактом: чуйка меня еще ни разу не подвела. Одноклассник. Наглотался таблеток. Мне было семнадцать. Троюродный брат. Спрыгнул с крыши. Мне было восемнадцать. И еще пара случайных знакомых, которых я видела два-три раза в своей жизни, и о чьей смерти до меня доходили слухи. Одно время я думала: может, это — не дар, а проклятье? Не слишком ли много вокруг меня тех, кто добровольно расстаётся с жизнью, отпуская её, как бумажный кораблик отпускают по течению первых вешних ручьев? Но со временем эти мысли просто погасли в моей голове, как перегоревшие лампочки, и больше ни разу не зажглись. В конце концов, эта способность свела меня с человеком, который на корню изменил всё, что можно было изменить в моей серой и монотонной, точно сентябрьский дождь, жизни. Это сравнение тут куда уместнее, чем может показаться, ведь всё началось именно в сентябре. Я поступила в университет, я абсолютно не представляла, что это может мне принести, взлеты или падения, надежду или разочарование. Мы учились на одном потоке. Первые дни учёбы я помню как будто в тумане, из которого гранитным остовом выступает огромное и неприступное здание университета с запутанными ходами. Я помню ещё огромную лекционную аудиторию с крошкой-преподавателем в самом её низу у кафедры, и то, как я забралась наверх, потому что первые ряды были забиты до отказа. Мне было плохо слышно голос лектора и почти не видно то, что он время от времени писал на доске куском мела, так что на середине занятия я отложила ручку с тетрадью в сторону, вставила в уши наушники и просто отдалась музыке. Минут за пятнадцать до конца парень, сидевший слева от меня, пододвинул ко мне раскрытую плитку шоколада (кажется, что-то вроде Nestle, точно не Milka и не Alpen Gold). Мне пришлось снять наушники, и тогда я услышала «У тебя клёвый музыкальный вкус, угощайся». Я и эту сцену помню очень плохо, потому что запоминание всех мелочей, связанных с этим человеком, пришло только месяца два спустя. Я даже не помню, взяла ли тогда шоколад или нет… С тех пор мы стали здороваться, когда виделись на лекциях, иногда обсуждали проблемы по учёбе (у меня их почему-то всегда было не в пример больше), ещё списывались в социальных сетях и тоже общались. Всё получалось само собой, очень легко, непринужденно, ни к чему не обязывающе, как будто так и надо, как будто так кем-то всесильным запрограммировано. Имена в этой истории ничего особенного не значат, но этого парня звали Сашей. Говорят, что к хорошему быстро привыкаешь. Не могу ни согласиться, ни поспорить — хорошего в моей жизни было не так уж и много, однако… Как-то слишком быстро выработалась привычка к тому, что я, проснувшись и взяв в руки телефон, видела от Александра пожелание хорошего утра с вопросом «что снилось», а перед тем, как заснуть, читала «доброй ночи» и желала ему того же в ответ. Не помню, в какой момент, но я случайно проговорилась о том, что часто во сне вижу кошмары (в них постоянно умирал кто-то очень важный и значимый для меня), и с тех пор — каждый вечер: «Доброй ночи», не «спокойной» или там «сладких снов», нет. Александр желал именно доброй ночи, потому что, по его словам, в добрую ночь ни один кошмар не посмеет присниться. Не то, чтобы это пожелание прямо работало, однако такое граничащее с заботой внимание было очень приятно. И к нему я тоже быстро привыкла. Я привыкла к тому, что в три часа ночи Александр мог внезапно написать целую историю о том, как он ругался со своей младшей сестрой, а потом пошел (по глубоким осенним лужам в одних тряпочных кедах) в магазин за шоколадкой для неё, или рассказать, как его кошка закрывала свои уши лапами, когда он включал свою любимую музыку не в наушниках. Такая внезапная, спонтанная искренность, внимание к мелким и ничего не значащим деталям цепляют куда сильнее, чем может казаться. И я действительно радовалась, когда, проснувшись в холодном поту после очередного кошмара, находила в своем телефоне такие бытовые рассказы. И мне действительно было интересно, как он живет и как воспринимает этот мир, какой у него любимый цвет и нелюбимый фрукт, о чем он думает перед сном и о чем — когда едет в метро в полудреме под мерный стук колес. Это был уже ноябрь. Два месяца пролетели каким-то безудержным и сносящим всё на своём пути вихрем, оставив в памяти только смутный набор воспоминаний — слишком уж быстро все менялось. Новый месяц выдался крайне неприветливым… Повсюду слякоть, сырость, серость, световой день стремительно уменьшается, нет уже ни солнца, ни тепла… Как никогда хочется просто найти своего человека, отвести его в кофейню, заказать облепихового чая и просто по душам помолчать. Наверное, где-то в глубине души мне хотелось, чтобы таким моим человеком стал Саша. Я называла его Сашей только в своих мыслях, если честно. Во всех остальных случаях он был Александром. Есть в этом имени что-то такое гордое, даже величественное, очень важное. Иногда он был Алексом — когда мы вместе смеялись над чем-то или в два часа ночи он внезапно задавался вопросом, есть ли у бобров усики (они у них есть, если что). И никогда — Сашей. Не знаю, почему так сложилось, всегда Александр или Алекс, а где-то в моих мыслях — Саша, и… Мне нравилось звать его так про себя и не нравилось звать его так в голос, вот в чем дело. Это казалось слишком личным, слишком домашним, даже каким-то почти… семейным. Не заслужила я права называть его Сашей, вообще не заслужила. Начиная эту историю, я сказала, что возможность узнать среди толпы людей того, для которого закончилась жизнь, несмотря на продолжавшееся существование, свела меня с тем, кто перевернул уже мою жизнь. И да, это всё началось в ноябре. Мне кажется, в ноябре в принципе хочется умереть куда больше и куда чаще, чем в любое другое время года. Судите сами: октябрь и сентябрь радуют душу яркими осенними красками; декабрь приносит счастье предновогодней сказки; январь и февраль дарят возможность падать в снег и смотреть, как медленно на землю опускаются снежинки; март, апрель — месяца неугасающей надежды; май, июнь, июль — расцвет всего живого;, а август — он как банка теплого и тягучего меда, и хочется, чтобы он никогда не кончался. А что ноябрь? Это вечное давление под грузом учёбы или работы. Это непроглядный монохром улиц, перетекающий в серость жизни. Это пронизывающий холодный ветер. Это дождь, смешанный со снегом (или наоборот) в такой пропорции, что не знаешь, то ли надеть шубу, то ли дождевик. Тьма. И скука. Смертная. Может, если бы жизнь научила меня быть более внимательной к другим людям, я бы могла сказать, когда это произошло. А так я помню один-единственный момент: мы встречаемся с Александром взглядами на лекции по математическому анализу, я смотрю ему в глаза и вижу пепел. Всепоглощающее, всеобъемлющее ничто. И да, я отлично знала, что означает этот взгляд. Потому что кожа вмиг покрылась мурашками, несмотря на то, что в аудитории было жарко, даже слишком жарко (насколько это вообще возможно для ноября). Александр в тот момент тоже всё понял, наверное. Иначе почему отвел взгляд и тут же как будто поник, обесцветился, посерел? Как хамелеон слился с ноябрём? Мне казалось, что в моей голове разразилась самая настоящая буря. Лектор говорила что-то про интегралы, а я просто сидела, смотрела в затылок Александра и не могла унять дрожь; сквозь завывания ветра не было слышно ни единого слова лекции, но это была меньшая из бед. По сравнению со всем остальным, это вообще не беда была. Я не знала, что мне делать. Найти какие-нибудь слова утешения? Но черт возьми, я даже не имела представления о том, что у него случилось! Так может быть, я ошибаюсь? И на самом деле мне показалось? И это просто игра света, какой-нибудь нелепый отблеск или еще что-то в этом роде? Хотелось, конечно, в это поверить. Но я не поверила. Осознание собственного бессилия — самое страшное. Следующие полчаса своей жизни я потратила на то, чтобы заново научиться дышать и успокоить сердце, отстукивавшее ритм как отбойный молоток. Потом еще пятнадцать минут отсидела до перерыва, сгребла вещи с парты в рюкзак и, не глядя никуда и ни на кого, просто выбежала из аудитории. В коридоре, где было прохладно, стало легче. Ледяная вода из-под крана в туалете помогла вернуть ясность мысли. Только способа решения проблемы почему-то всё равно не нашлось. Самое умное, что мне в голову пришло — написать Александру сообщение с вопросом «Ты в порядке?». Естественно он ответил, что у него все хорошо, и даже удивился, спросил, чем вызвано такое любопытство. С того момента я и начала обращать внимание на все связанные с ним мелочи. Как и с кем он говорит, как сидит, как пишет, как смеется, как стоит в очереди в столовой. И, несмотря на то, что каждая клетка моего тела желала, чтобы я ошиблась, мой мозг в каждом его слове искал хотя бы подсказку, что же за трагедия случилась где-то у него внутри. На первый взгляд казалось, что ничего не изменилось. Он по-прежнему добр и весел, отвечает на любые вопросы охотно, улыбается так, лукаво чуть-чуть… А потом я замечала, что он опускает взгляд в пол и сам будто сжимается, уменьшается, даже… тает. Мне почему-то кажется, мало кто знает, каково это — быть призраком. Ну, там, ты можешь красить волосы в фиолетовый и вставлять себе в нос железки, и все будут говорить «О да, чувак, это клево, и ты тоже клевый», но стоит тебе исчезнуть на две недели — да даже на неделю, и всё, ты тут же забыт. И те же самые люди будут смотреть на тебя так, как будто впервые видят, и может быть даже будут задаваться вопросом, а кто это вообще и как этого человека можно называть. Но имени твоего все равно никто не вспомнит, и скоро о тебе все забудут во второй раз, а потом и в третий, и в четвертый, и так до бесконечности. Люди будут проходить мимо тебя, задевать плечом или словом, типа «Эй, ты, как тебя там, отодвинься, ты мешаешь», и ты будешь отодвигаться. Потому что призраки не умеют возражать. Я смотрела на Александра и понимала: он становится призраком. Я смотрела на себя и понимала: я ничем не могу помочь. Оставалось только схватиться за голову и начать рыдать, потому что, чёрт возьми… Настоящее испытание для внутреннего стержня — видеть, как медленно умирает не чужой, в общем-то, человек, и не знать, что можно для него сделать. Я старалась как-то его подбодрить, развеселить. Но быть рядом выходило только на парах, и то не на всех, а только на общих, то есть это дай бог часа три в день, и то не в каждый. В какой-то момент заставила себя обратить внимание на его руки, но там обошлось без шрамов. Даже смотрела, не пьёт ли он каких таблеток, и он не пил, хотя умом я понимала, что в такой ситуации он скорее выпьет горсть каких-нибудь транквилизаторов, и уж точно сделает это не на учёбе, так что выяснять, употребляет ли он ещё какие-нибудь пилюли, было бессмысленно. Ноябрь подходил к концу. Никаких изменений не наблюдалось. Ни внешних, ни внутренних… Но тем не менее я, встречаясь с Александром взглядом, все ещё видела его пустые, не выражающие ровным счётом ничего глаза. И каждый раз мне казалось, что мне в печень втыкают раскалённую иглу — настолько было больно и неприятно. Начался декабрь. Помню, как первого числа проснулась от того, что под ухом вибрировал телефон. На экране светился номер Александра. Не успела взять трубку — вызов был сброшен. Зато почти сразу же пришло смс: «Наверное, ты спишь, но за окном снег пошёл. Красиво». И действительно: медленно-медленно, под желтыми лучами фонарей, на землю падал снег. Зрелище было величественное, очень захватывающее: на фоне непроглядной зимней черноты белые снежинки казались падающими звездами. «Пошли гулять?» Глупо было предлагать это в три ночи, но тем не менее… «Пошли». Я собралась за семь минут, натянув джинсы и свитер поверх пижамы, накинув пальто и схватив с полки шапку с шарфом, вылетела из квартиры. Мы жили недалеко, полчаса ходьбы примерно от моего дома до дома Александра. Встретились на середине пути. И вдвоем побрели по медленно покрывающемуся снегом безлюдному проспекту. Ветра не было, и холодно тоже не было, только этот первый снег падал на землю, точно ведомый какой-то неслышной мелодией. Поговорить было, конечно, о чём, но мы молчали, и от этого было очень тепло и уютно. Мы незаметно прошли половину округа, вышли к парку, в котором даже в столь поздний час горели гирлянды. И ни один человек не встретился нам на всём пути. Мы немного посидели у выключенного фонтана. Потом ещё прошлись по неосвещенным аллеям (было немного страшно, если честно, нарваться на свору собак или ещё что-то в таком духе), потом вышли обратно к проспекту. Александр проводил меня до дома.  — Спасибо, — сказал он мне. И снова — этот взгляд в глаза, и я чувствовала, как на болотистом дне моей души поднимается тревожное чувство, но… это ещё не конец, я знала. И он ещё будет жить. Как долго — уже другой вопрос. Когда я ввалилась домой, на часах была почти половина седьмого. Через двадцать одну минуту должен был зазвонить будильник, у меня сна ни в одном глазу, к счастью, а первой парой математический анализ… Где-то глубоко, под пеленой тревоги за Александра, я была счастлива. Где-то, видимо, ну очень глубоко… Как только был перевернут первый декабрьский лист календаря, витрины магазинов, точно по волшебству, стали украшаться различными снежинками, звездочками, снеговиками, елочками и гирляндами. Наш город заворачивался в цветное одеяло из огней, на крупных улицах и площадях появлялись новогодние ёлки, тоже расцвеченные во все цвета радуги, наряженные, как будто на карнавал. В кофейнях появились столь ожидаемые мною имбирные латте, на особо крупных улицах в центре города выросли небольшие бревенчатые домики — новогодняя ярмарка, где можно было купить абсолютно все: начиная от аппетитных крендельков, заканчивая варежками из ангорской шерсти с узором в виде оленей. Пару раз я выбиралась в центр, чтобы побродить по этим ярмаркам среди огней, мишуры и еловых лап, найти подарки для родителей и сестры. Но было сложно наслаждаться этим великолепным духом волшебства, боясь лишний раз поднять глаза. Сложно в теории и неосуществимо на практике. Некоторые люди выглядят беззаветно-счастливыми, некоторые — неотвратимо грустными, некоторые погружены в свои мысли или просто увлечены разглядыванием мостовой. Есть и умирающие. Уже почти призраки. Но их почему-то намного меньше, чем в обычные дни, как будто рождественская магия заставляет их оставаться дома, вдали от всеобщей радости. Примерно десятого декабря, когда уже из каждого практически угла играли новогодние песни, я узнала, что родители собираются уезжать на праздник куда-то в область, хотят снять частный дом с баней, бильярдом и еще какими-то развлечениями, которые я не потрудилась запомнить. План в моей голове созрел мгновенно. Я назвала его «Кот из дома — мышки в пляс». Естественно, меня никакой отдых в доме у озера не интересовал. А вот в том, чтобы встретить новый год с Сашей, я была заинтересована. Не помню, как объясняла родителям, почему должна остаться в городе, и уверяла, что никак вечеринок не будет. Но помню слово в слово текст сообщения, набранного дрожащими руками через полторы минуты: «Привет. Если никаких планов на НГ нет, давай вместе отметим? У меня». Наверное, я только после того, как отправила, поняла, насколько самонадеянно с моей стороны было ждать, что он согласится. Кто я ему? Подружка? Возлюбленная? Нет и нет, мы даже полгода не знакомы, а я уже претендую на ведущую, черт возьми, роль в самом волшебном и семейном празднике! В следующие полторы минуты я себя проклинала и мечтала развернуть время вспять, чтобы не отправлять то сообщение ни-ког-да. Потом пришел ответ, и я размышляла над тем, как бы так исчезнуть со всех радаров на неопределенное время и не прочитать при этом послание Александра, чтобы не сгореть со стыда? Зашедшая в тот момент в комнату сестра сказала, что я цветом лица похожа на перезрелый томат. Пришлось пойти в ванную и плеснуть в лицо холодной воды. Это помогло успокоиться и привести в порядок и мысли, и разум, параллельно откуда-то нашлись ещё и силы, и смелость, чтобы открыть несчастное сообщение. Я ожидала чего угодно, кроме «Окей, я с радостью!». Так и потянулись нестерпимо тягостные дни. С учёбой было всё больше и больше проблем, они увеличивались в геометрической прогрессии. Несколько раз приходилось всю ночь сидеть над книгами, но это мало помогало: контрольные я все равно писала на один-два балла из восьми. Постоянные неудачи вызывали жгучее чувство разочарования в себе, желание всё бросить и в первую очередь — проклятый университет. О нервных клетках осталось одно воспоминание, организм работал на износ: ни сна, ни еды толком, постоянное давление и переживания о том, сдам я вообще первую сессию или нет. В общем, ничего удивительного нет в том, что декабрь я провела то ненавидя всех и каждого, то желая больше не мучиться и умереть быстро и безболезненно. В последний день зачётной недели я пришла домой после университета, упала на кровать и просто дрыхла без задних ног следующие шестнадцать часов. А проснувшись, я увидела сообщение от Александра: «Сдал все зачеты, а ты? По поводу НГ все в силе?». И мне стало так радостно от того, что он сам написал, сам напомнил, я даже не представляю, с чем сравнить это чувство… как будто скептичные сколопендры, слушавшие постхардкор и читавшие экзистенциальную литературу, вдруг стали прекрасными бабочками и, окрылённые, резко взметнулись ввысь. Я себя вот такой вот бабочкой чувствовала. Я, конечно, написала, что всё в силе, на всякий случай напомнила, что не пью, но если ему захочется алкогольного — может на себя принести, ничего страшного. Следующие дни — как в тумане: вылизать и украсить квартиру, закупить продукты для новогоднего стола, проводить родителей… И ни на секунду не отступавшее чувство тревоги за Александра. Слишком уж давно я его не видела. Мне очень хотелось ему помочь. Почти до сумасшествия хотелось. Но я совершенно не знала как. Не понимала, что могу для него сделать. Даже если нутром я понимала, что вряд ли удастся что-то изменить, то сознание мое резко тому противилось и упрямо твердило, что нужно попробовать. Может, в конце концов, в этом смысл моей бесполезной жизни — вытягивать тех, кто оказался на краю? Времени думать об этом с чувством, с толком, с расстановкой всё ещё не было. Предпраздничные дни прошли в хлопотах по выбору подарков для друзей, в выборе подарка для себя (заслужила — за всё то, что пережила накануне, на зачетной неделе), там было совершенно не до того. Но эта мысль всё ещё точила меня ядовитым червём. И я понимала, что настанет время — и ещё столкнусь я, столкнусь с ней лицом к лицу. Тридцать первое декабря помню почти по минутам, но пересказывать смысла нет. Сначала — нарезать салаты (оливье и крабовый, классика, а не банальность), потом привести себя в порядок, потом поставить в духовку мясо, потом смиренно ждать гостей. Александр пришел в пол-одиннадцатого. С подарком, хотя я просила ничего не дарить. Скромный браслет из камней приятного светло-зеленого цвета, он сказал, что это нефрит… Я чувствовала себя так, будто залпом стакан водки выпила. Совершенно невменяемо. Я предложила сесть за стол, но Александр сказал, что до двенадцати времени ещё много, успеется. И вот уж не знаю, что двигало мною в следующие моменты, но я просто опустилась на пушистый ковер. Александр улыбнулся и сел рядом. Над нами ветви раскинула новогодняя елка. Мы растянулись на нём, на этом ковре, и оказались как раз под двумя шариками, самыми нижними. Алекс вытянул руку и толкнул один шарик к другому, они с мелодичным звоном стукнулись и вернулись на места. Свет был погашен, но комната озарялась разноцветным сиянием гирлянды, обвивавшей ёлку, и светом телевизора, певшего что-то на фоне. Мы лежали под ёлкой, Алекс рассказывал о жизни. Заметила, что часто его рассказ прерывался фразами, вроде «Вообще, тебе не обязательно все это выслушивать, просто поддакивай время от времени, если интересно». Мне было интересно. И я действительно запоминала каждое его слово. Приятно было быть рядом с ним. От него ненавязчиво пахло шампунем и мылом, говорил он негромко, но очень плавно, голос как будто вводил в транс и заставлял слушать-слушать-слушать без отрыва. Тепло и уютно рядом с ним было. Всегда. Вне зависимости от того, праздник на улице, не праздник, говорим мы или молчим. Просто одно его присутствие сразу делало жизнь как-то в целом приятнее. Александр увлекся рассказом, а я повернула голову и видела его точёный профиль. Невольно задумалась о том, а чувствует ли он такое же по отношению ко мне? Когда достаточно единственного человека рядом для того, чтобы снова захотелось жить. От разговора нас отвлекла внезапно раздавшаяся речь президента. Мы как-то синхронно сели, Александр задел лбом те самые шары, мы засмеялись. Потом открыли бутылку колы и налили чуть-чуть в стаканы, выслушали речь стоя, под бой курантов с серьёзным видом чокнулись и со смехом сделали по глотку газировки. Так начался две тысячи шестнадцатый. Рядом с самым искренним человеком из всех, что я знала. Не переставая смеяться, мы выбежали на балкон при первых звуках салютной канонады. На небе пустого места не было: каждый его уголок был занят распускающимся бутоном цветных огней. Стояли мы минут пятнадцать, но холодно мне стало уже на второй. Александр был слишком внимателен для того, чтобы не заметить, что я мерзну. Он стоял позади меня и прижимал к себе, обхватив за плечи, чтобы согреть. Мне так хотелось в тот момент обернуться и увидеть, как под огнями фейерверков исчезает пустой, будто пеплом осыпанный взгляд. Это было бы для меня главным подарком на весь только начавшийся год. Но я этого не увидела. В краткий миг я поняла: сейчас или никогда. И затем, высвободившись из самых тёплых объятий в мире, я Алекса поцеловала. Так мы стояли еще минут пять, пока холод не начал пронизывать до костей, а затем, не прекращая обниматься, вернулись в тёплую комнату и практически рухнули на диван. Я не верила в происходящее, не верила своему счастью, не верила вообще ни во что. Закрыла глаза, как будто бы это помогло растянуть происходящее на целую вечность. Никакое счастье не бывает долгим. Мы лежали, обнявшись, и просто слушали дыхание друг друга. Комнату теперь изредка освещали ещё и салюты за окном, телевизор всё так же негромко пел на фоне, я чувствовала поразительное спокойствие и еще более поразительное окрыляющее вдохновение. Впрочем, испортить хорошее тоже надо уметь. И я — умела. Я всё испортила, когда открыла рот.  — Саш… — говорить было тяжело, голос дрожал. – Саш, скажи, почему? Саша понял все без объяснений. Его совершенно не удивило, что я всё знаю, пусть он никогда не говорил, не намекал, никаким образом не давал понять. Внутри что-то трещало по швам — чуйка не подвела. Сердце, наверное.  — Я никому из университета об этом не говорил. Тебе тоже не хотел, но, кажется, придется. Просто узнал, что болен. Это рак. Есть шанс вылечить, но он мал и требует огромных денег. Я буду для своей семьи балластом. Просто бесполезный груз, который и дальше будет тянуть деньги, чтобы в тридцать загнуться, так и не успев чего-либо добиться. Я стиснула зубы и крепче сжала его руку.  — Болезнь — это еще не конец. Медицина развивается, может, твой шанс на здоровую жизнь не такой уж и маленький?  — Я это слышал от родителей, от врачей, от друзей, от всех, кто знал. Шанс… спасибо, что он просто есть. И он ничтожный. Просто поверь.  — Ты не боишься умирать?  — «Боишься умирать»… Да как будто бы я живу.  — Саша.  — Я хотел покончить с жизнью еще первого декабря. Число хорошо запомнил, потому что первый снег пошел. А ты позвала меня гулять. Я домой в семь утра пришёл, мама хотела накричать, но не стала, спросила только, почему улыбаюсь, как дурак, по виду — вроде трезвый… А она и без ответа все поняла, даже когда я сам толком ничего не понимал.  — Ты о чем, Саш?  — Я вообще не думал, что когда-нибудь такое скажу кому-нибудь, но за эти полгода из моей жизни ушло слишком много важных для меня людей. Кто-то забыл, кто-то намеренно бросил. Зато вот ты появилась. Вообще не помню, как мы познакомились?.. Да это и неважно. Ты единственный, наверное, человек, который меня слушал и пытался услышать. Повисло молчание. Я не была к этому готова. — Саш, может, не надо? Пусть все идёт своим чередом, ну… Саша хрипло хохотнул. — Нет. Я просто не хочу быть лишним грузом в этом мире.  — Ты не лишний, нет, правда, не лишний, можешь думать, конечно, что это пустые слова утешения, но, чёрт возьми…  — Хватит. Просто хватит. Я наслушался уже за всё это время. Я не смогла ничего ответить — Саша встал и направился к выходу, пока в моей голове всё, им сказанное, пыталось разложиться по полочкам. Хлопнувшая дверь привела меня в чувство. Тогда я вскочила, вылетела в коридор и на лестничную площадку, услышала, как хлопает уже подъездная дверь, преодолела четыре лестничных пролета почти в момент, вылетела на улицу… Улица встретила непроглядной тьмой и пьяными лицами случайных прохожих. Я не замечала, как снег жжет ноги, не замечала, как слезы текут по щекам почти ручьем, не замечала даже, как просто кричу, бессмысленно надрывая голос: «Саша! Саша! Саша!». Как будто это могло его вернуть. Какой-то сердобольный дедушка обратил внимание на то, что я ночью, в мороз, босиком, в совершенно не тёплой одежде стою на улице, укутал меня в свой пахнущий нафталином шарф и отправил в подъезд. У меня не было даже сил подняться на свой этаж. Я ползла по лестнице почти час, а слезы продолжали капать — теперь на дедушкин шарф. Дверь квартиры захлопнулась за моей спиной так, как захлопываются врата ада. Тогда-то и сорвало последний стоп-кран — я зарыдала в голос. Не помню, когда отключилась — наверное, часов в двенадцать дня, не покидая коридора, продолжая рыдать, сидя на полу. Несколько раз звонила Саше — на первые три он не взял трубку, на четвертом сбросил, а на всех остальных был вне зоны действия сети. Пыталась писать ему сообщения, но он не появлялся онлайн, не отвечал, никак не реагировал. Была мысль пойти к нему домой, я даже двинулась в сторону ванной, чтобы смыть растекшуюся по всему лицу тушь, но свалилась где-то по пути. Подскочила температура практически в одночасье, и я так и осталась там, в коридоре. В три дня я, очнувшись, первым делом схватилась за телефон, но там ничего ровным счетом не изменилось. Нашла силы отнести себя в гостиную. Подушка, которая была под головой у Саши, еще хранила его запах мыла и шампуня. Я уткнулась в неё носом, и мне даже показалось, что он по-прежнему рядом, я почти чувствовала его руки на своих плечах… И это была самая жестокая галлюцинация из всех, какие я видела. К вечеру разболелось горло. Не было сил встать. Я проклинала себя за слабость и за то, что всё испортила. А вместо того, чтобы хотя бы попытаться наладить — лежу, прибитая болезнью к койке. Что может быть страшнее беспомощности? Да ничего. Я смогла подняться с кровати за день до приезда родителей, чисто для того, чтобы создать видимость нормальности. Ну, заболела, с кем не бывает. Дом надо привести в порядок, избавиться от давно испортившейся еды, хотя бы голову помыть… Последнее оказалось самым сложным — в зеркале отражалась какая-то тень с огромными мешками под глазами, бледной, почти серой кожей и странным, ничего не выражающим взглядом. Страшно было смотреть на себя. Пока мой организм боролся с инфекцией, одногруппники передали мне слушок, что какой-то парень с нашего потока перерезал себе вены. И у меня ни на секунду не возникло сомнений в том, что это был за парень. Теплый, почти раскалившийся нефритовый браслет на запястье ни за что бы не дал подумать на другого.