Better Together

Однажды он потерял силу. Это было ощутимо физически: больно, словно грудную клетку сдавило железными путами – он проснулся тогда среди ночи, скулил едва слышно от боли и силился избавиться от этого, но не мог. Было странно и страшно. Боль отпустила его так же резко, как и пришла, и он уснул, измотанный и растерянный. А на утро понял, что силы у него больше нет. Так иногда бывает с волшебниками – особенно с юными, не прожившими еще и тысячи лет, теми, что силу свою любят крепче всего сущего: она уходит от них. Иногда на время, а иногда – на совсем. Утекает постепенно или исчезает в один миг – кому как повезет. Он не знал, повезло ли ему. Сила осталась у него на кончиках пальцев, совсем немного, почти ничто по сравнению с тем, что было. Её не хватило надолго, как бы он не старался её сберечь. И он плакал, много, громко, сильно; его слезы падали наземь звездной пылью, и он умывался ими - не из желания драматичных сцен, а в надежде, что пыль от звезд вернет ему хоть немного того, что он потерял. Но он не мог почти ничего. Силы не хватало не то что на Зримую магию – сотворение новых Миров или изменение этого, но даже на простенькие наваждения вроде изменения внешности и совсем безобидную ворожбу для отвода глаз. И теперь люди видели его, люди смотрели. А смотреть им было на что. Он: волосы цвета ясной, синей, едва начавшейся летней ночи; в волосах бледные, почти незаметные блики – маленькие звездочки; глаза глубокие, темные, завораживающие, в них – бесконечное, в них конец и начало, в них неизвестное, неизведанное и оттого – пугающее. И люди пугались. Он: кожа цвета нежности; пальцы, некогда волшебные, а теперь – тонкие, дрожащие, слабые; губы, сложенные в грустную полуулыбку, таким губам не принято верить. И люди не верили. Он – высокий, когда-то макушкой мог доставать до звезд, а теперь не может уже ничего, и звезды прячутся в его волосах, им не вернуться на небо, да они и не слишком хотят – звездам всегда было все равно, где светить. Ему тоже было бы все равно, если бы он был на это способен. Но он не был. И все, что он мог – идти за помощью. – Я говорил тебе, – Старший только устало вздохнул, – что нельзя привязываться к силе. Впрочем, теперь тебе привязываться уже не к чему. Старший мог бы помочь, если бы был рядом в тот момент, когда это случилось – счетчик его столетий ушел несколько дальше, и знал он куда больше, – но всё, что ему оставалось теперь - это сказать: – Может, однажды она вернется. – Но что же мне... что же мне делать сейчас? Старший пожал плечами: – Жить. Учиться всему заново. Найди своё место, своё человеческое имя, выдумай себе прошлое, которое смогут принять окружающие, скучное и непримечательное, и живи. Полюби что-либо столь же крепко, сколь любил свою силу. Старший замолчал в задумчивости, затем, наконец, добавил: – Есть ещё кое-что. Это, в сущности, единственное, чем я могу тебе помочь. Окружи себя людьми. Разными или похожими - как сочтёшь нужным. В людях ещё жива сила, и тебе нужно лишь научиться черпать её. – Старший поймал его удивленный взгляд и качнул головой. – Не спрашивай, как. У каждого свой способ, который однажды предстоит найти. А теперь иди. И он ушёл. К людям ушёл, и блуждал из города в город, нигде не задерживаясь надолго. Бродил в потоках вечно куда-то спешащей толпы, едва находя в себе силы не поддаваться её течению, чтобы окончательно себя не забыть. Слушал, смотрел, но не запоминал. Нечего было запоминать в людях. За целый год он не встретил никого, кто дал бы ему возможность запомнить себя. Никого, в ком можно было найти силу. Людей было много, волшебства в них - не было совсем. Оно тонуло под тяжестью их мыслей, таяло так же, как когда-то на кончиках его пальцев. Он исходил тысячи городов, побывал в десятках стран и нигде не останавливался надолго, потому что нигде ему не было места. Год закончился, как заканчивается всё, кроме самой жизни, а следующий принёс ему холодный северный ветер и надежду. Надежда пряталась в одном из очередных городов, и была человеком. Сила чувствовалась в нём - угасающая, слабая, едва ощутимая, она словно сама просилась в ладони. И он протянул руку. Коснулся оголённого запястья, чувствуя подушечками пальцев бьющуюся в унисон с пульсом силу, льнущую к нему, струящуюся через чужую кожу под его собственную. Человек – смешное лицо, волосы цвета «глубокий розовый», широкие крепкие плечи – смотрел на него испуганно, говорил что-то громким и низким голосом, но он его уже не слышал. Он впитывал силу, чувствовал её каждой клеткой, любил, восхищался ею. Этой крупицы хватило на то, чтобы найти ещё немного - очередного человека, который потом так же испуганно смотрел в его глаза, нелепо моргая и дергая головой в попытках убрать с лица мандариновую чёлку. И он – словно ищейка по следу, словно одержимый или сошедший с ума – беспрестанно искал, с ещё большим рвением, с отчаянием утопающего, хватающегося за выдуманный им же спасательный круг. Которого на самом деле нет. Сменял ежедневно десятки имён, ловил людей за руки, касался мимолётно чужих запястий в толпе, впитывал, как губка, силу, баловал себя крошечными её частицами, меняя облик чаще, чем имена. Метался, затянутый в этот водоворот людских связей, не чувствовал себя, мира и времени. По ощущениям – несколько долгих жизней, одна другой мучительнее. На деле – очередной человеческий год. Короткий человеческий год, которого хватило на то, чтобы звёзды в его волосах погасли и теперь лишь изредка едва заметно поблёскивали в темноте; чтобы звёздную пыль из глаз сменили слёзы, мокрые и солёные, больные. Он копил в себе по крупицам силу, в надежде это исправить, в надежде вернуть всё как было. Вот только ничего у него не выходило. И с каждым днём, которых было теперь в его жизни безмерное количество – один похож на другой, он всё больше терял себя и становился похожим на всех своих бесконечных безликих знакомых на один день. Так продолжалось до тех пор... ...пока он не встретил мальчика. У мальчика было золотое сердце, а в душе у него бушевало пламя, которое стремилось вырваться и которое окрасило волосы его в огненно-красный. Он столкнулся с ним в толпе, а может, это Судьба столкнула их. Он смотрел, как мальчишка хмурится и подбирает с асфальта свой упавший блокнот, и не мог оторвать взгляд от огня, горящего внутри него. В какой-то момент мальчишка поднял голову, посмотрел на него в ответ и— больше никогда не смог от него отвернуться. К мальчику страшно было прикоснуться – его внутреннее пламя обжигало, стоило подумать о нём; с мальчиком страшно было заговорить, потому что в его реальности нельзя было быть уверенным до конца – рассеется в воздухе, словно и не было никогда. Но от него совершенно невозможно было оторвать взгляд, и уйти от него тоже было совершенно невозможно. Они бы, наверно, так и стояли друг напротив друга в бушующей, как океан, толпе, если бы в какой-то момент мальчишка не прикоснулся сам. – Странно, но у меня такое ощущение, что мы уже однажды виделись, – сказал мальчишка, зачем-то поймав его за руку; хватаясь пальцами за запястье тонкое, прохладное, передавая силу самостоятельно, сам того не понимая, самую толику, которой с лихвой хватило, чтобы сломать все невидимые барьеры. – Я не знаю, где и когда, но я твёрдо уверен. Где-то. Когда-то. Ему в ответ – полупрозрачная растерянная улыбка. Ему в ответ – шаг навстречу. А он: – Нет, правда, я уверен. Вот как тебя зовут? Имя рождается само, так легко укладываясь в голове и звуча так естественно, словно он никогда и не был юным, почти всемогущим волшебником. Словно он всегда был... – Джехё. – Юквон. Огненными буквами на подкорке сознания, стирая все знания о мире и о себе, потому что все они перестали иметь значение. С пальцев Юквона вместе с силой – пламя по коже, резко и больно. Он – Джехё, всегда им был – только руку отдёрнул опасливо. Мальчишка – Юквон, всегда им будет – смотрел на него удивлённо и с толикой узнавания; в глаза смотрел, разглядывал волосы так, словно видел их настоящими – цвета ночной синевы, а вовсе не мягкого шоколада, как должен был. А потом улыбнулся – и в его улыбке было всё тепло солнца – и сказал: – Разве ты не в соседней квартире живёшь? Джехё растерянно улыбнулся. Силы в нём сейчас с лихвой хватило на то, чтобы вписать себя в чужую биографию. Он кивнул: – Недавно переехал. Ещё не освоился. Юквон проводил его до квартиры (соседняя дверь от его собственной), в которую Джехё недавно переехал, сам того не зная до сегодняшнего дня, и предложил зайти в гости: на чай. – И познакомиться поближе, – добавил он с улыбкой, поворачивая ключ в дверном замке. – Соседи всё-таки. Джехё не смог сказать ему «нет» – сейчас и потом тоже. А Юквон не смог его отпустить – ни в тот вечер, ни в какой-либо из последующих. Объявление о сдаче квартиры, в которой он не прожил ни единого дня, Джехё дал на следующий же день. Через два дня Джехё казалось, что они были в жизни друг друга всегда. Через месяц он с трудом мог вспомнить, что было в его жизни до встречи с Юквоном. Единственное, что напоминало ему об этом, о далёком-далёком прошлом, это вновь зажегшиеся звёздочки, спрятанные в прядях его волос. Джехё был уверен, что если бы он вдруг заплакал, то из глаз его вместо солёных горячих слёз посыпалась бы звёздная пыль. Юквон видел его насквозь. Глаза-вселенные видел, и звёзды в волосах тоже, и синеву густых коротких прядей. Видел, но ничего не спрашивал. Их шаткое равновесие. Рухнуло в один миг. У Джехё руки – обожжённые поленья, хрупкие горелые деревяшки. Ему не больно уже давно. Пальцы, ладони, запястья, плечи – места, к которым Юквон прикасался каждый день – давно обгорели от его прикосновений. Сожжены чужим внутренним огнём. И это единственное, чего Юквон не видел, не мог увидеть. Старший – в человеческом мире его внешность была смешной и милой; огромная шляпа и круглые очки (как у тебя может быть плохое зрение, если у тебя есть сила?) только усугубляли ситуацию – только вздохнул: – Ты старше его на несколько сотен лет, но такой же глупый. Джехё стоял на пороге, придерживая дверь, чтобы Юквон не увидел его собеседника. – Когда я говорил тебе полюбить что-то столь же сильно, сколь ты когда-то любил свою силу, я даже подумать не мог, что этим "чем-то" станет человек. Он покачал головой; солнечный луч соскользнул с его плеча, но Старший поймал его, не успел тот долететь до земли. – Ты превзошёл всех. Но это, увы, не комплимент. Будь готов. – Готов к чему? – спросил Джехё, моргнув, но лестничная клетка перед ним уже была пуста. Юквон начал болеть. Никто не знал, чем он болен и почему: ни врачи, ни Джехё, ни сам Юквон. Его внутренний огонь больше не грел – он сжигал. Джехё не знал, что ему делать: никто никогда не сталкивался с таким. Он старался как мог: всю взятую силу потратил только на то, чтобы Юквону стало хоть немного лучше. Вот только ему не стало. Юквон – бесполезная, безвольная кукла, сожженная собственным пламенем, лишённым контроля. Все старания Джехё, все его невидимые сети и барьеры горели в этом огне как бумажные самолётики, не в силах его сдержать. – Если у кого и хватит на это силы, то только у него самого, – сказал Старший, когда Джехё, отчаявшись, пришёл к нему за помощью. Джехё – снова макушкой доставал до звёзд. Они плескались в синеве его волос как в ночном небесном океане. Юквон – полупрозрачное воспоминание о человеке, которым он когда-то был. – Она ведь не зря ему дана, – продолжил Старший. – Такое пламя не сдержать слабыми человеческими руками. И твоими руками не сдержать тоже. Он качнул головой. – Ты забрал у него силу, которая держала этот огонь под контролем, и это сломило его. Всё, что ты можешь, это отойти в сторону и ждать. Принести в жертву мечту вернуть себе силу, обладать ею, любить её – вот что это значило. Остаться без мечты во благо другого. К счастью для Юквона, Джехё любил его сильнее силы. Поэтому он отошёл в сторону и ждал. Он смотрел, как Юквон согревается внутренним своим теплом, как оживает его улыбка, как волосы его вновь окрашиваются из грязно-кирпичного в чистый огненный. Смотрел, и звёзды в его волосах гасли, меркли – им не попасть на небо, потому что он больше никогда до него не достанет ни макушкой, ни даже рукой. И что же, если один из нас – жив, другой будет на грани? На грани чего? (Не)жизни. Старший пришёл к нему сам – не потому что в нём было достаточно добра или жалости, чтобы дать ему, глупому почти-уже-человеку, подсказку, а потому что он знал, что Джехё не сможет прийти к нему сам: всего себя отдал, ничегошеньки не оставил, глупый-глупый звёздный мальчик. – Он может дать тебе силу, – сказал ему Старший. Улыбка у Джехё была тусклой, но надежда в ней читалась так ярко, что Старший предпочёл не смотреть на него. – Но только не так, как ты привык её брать. Он улыбнулся почти снисходительно: – Он необычный, и силу его обычным путём не забрать. Если только ты не хочешь, чтобы он сжег себя изнутри. Джехё не хотел. – Ищи и найдёшь. Джехё искал и не находил. И они перетягивали жизнь как канат: либо один выжигал на своем сердце чужое имя собственным огнём, либо второй мерк, теряя звёздное своё сияние. Какой толк от этих взаимных жертв. – Быть ближе, – ответил Старший. – В этом весь смысл. У Джехё руки в тех местах, где их любил касаться Юквон – пальцы, ладони, запястья, плечи, – чёрные-чёрные угольки, и ему страшно было подумать, что случится, если они будут ближе. – Тебе от этого всё равно не больно, а он не видит. Так что же? Джехё действительно не было больно. Разве что в первое мгновение, когда пальцы – сильные, жесткие, теплые – касались его кожи. Лёгкая, почти приятная боль. Всего одно мгновение, а потом – только тепло. Так что же, разве этим мгновением нельзя пожертвовать? Можно – решил Джехё. А Юквон... Юквон ничего не решил, просто протянул руки к плечам – вспышка, острый укол приятной боли – и поцеловал впервые за всё это время. Больно не было. Совсем. Всё, что Джехё чувствовал – текущую к нему силу. И Юквона, близкого, тёплого, невероятно живого и радостного. Последнее нравилось ему даже больше – он ведь всё-таки научился любить человека больше, чем силу. Старший был им доволен. Ими обоими. И собой – тоже. Но он никогда им об этом не скажет. Пусть живут себе: долго, счастливо и вместе. А всё остальное – уже совершенно другая история.