control

      Боль — пульсирующая, страшная, дикая — выбивает из колеи, возвращает к комнате ПОРОКа, к маленькому экрану за толстым стеклом и катетру в вене. Пахнет лекарствами, гадкими микстурами и сыворотками, склизкими мазями, вонючими гелями. Белый свет, почти стерильный, бьёт в глаза. Она кричит — что в Глейде, что в ПОРОКе — раздирая глотку, срывая голос, кричит, пока режущий звук не превращается в шелест, шорох, хрип.       Элион корчится от боли, пока Алби и Галли оттаскивают заражённого в карцер, отбирая окровавленное лезвие фрайпановского ножа. Элион крепко прижимает — как Джефф и велел — к глазу трясущиеся руки и вместо привычной, нужной темноты видит белоснежный потолок ПОРОКа, тонкие трубки с желтоватой жидкостью, толстое стекло и маленький экран за ним. Из горла больше крик не рвётся, а выползает, словно змея, слабый хрип. Лицо — бледное и худое — покрыто липкой кровью, запекающейся под солнцем Глейда. Элион больно и страшно — память каплями возвращается.       — Ты будешь в порядке, — Джефф сухими руками стирает с лица припёкшуюся кровь. Джефф готовит повязки и смотрит на Элион, смотрит — у неё сил и на разговор не остаётся, а девчонка всё равно в сознании остаётся, шепчет что-то, прижимая к искалеченному глазу вторую повязку. — Ты главное дыши. И руки не отпускай.       Элион его почти не слышит — она где-то далеко, за высокими серыми стенами, за узкими ходами и острыми углами, она совсем не здесь, не в Глейде. Она в комнатке, узкой, светлой-светлой, в больничном халате и дикой болью внизу живота. По трубочкам в неё втекает нужная жидкость, по трубочкам вытекает зараза. Опиума бы ей давали, опиума. Лучше не кормили, не вводили бесконечные витамины, а накачивали обезболивающим. Элион шипит от боли и щурится, пытаясь разглядеть, что происходит на маленьком экране. Таков уговоров — она всё терпит, а они показывают ей брата и друзей. Очень просто, словно два пальца об асфальт.       — Дыши, — Джефф меняет ей повязку, стирает с лица кровь и жалеет, что она не померла на первой неделе. — Глубоко дыши, хорошенько.       Голос Джеффа доходит до неё через стерильно белую пелену окружения. Пальцы-соломинки держатся за железные брусья, а изо рта выползает протяжное шипение.       — Сссуки, — шепчет она, глядя на маленький экран за стеклом. По ту сторону стекла толстого, испачканного отпечатками её пальцев, стоят и записывают что-то в свои толстые блокноты люди в белых халатах, люди ПОРОКа, сегодня дававшие ей лекарства, вчера забиравшие из операционной. Элион замечает их, но не глядит на врачей, на учёных, на извергов. На маленьком экране толпа мальчишек занимается своими делами: все организованы, у каждого своё место. Работают, словно механизм швейцарских часов.       Одна шестерёнка выпала, укаталась, почти закатилась под диван — чтобы там найти свою смерть. Но нет, так нельзя — остальные тянут её обратно, потому что знают — без этой не протянут, без этой сломаются, без этой можно сразу в адское пекло, никакого тебе ремонта, никакой починки — выкидывать и дело с концом. Глейдеры тянут Ньюта назад; знают, что без правой руки Алби, прыгнувшей со стены Лабиринта солдатиком, загнутся — и полугода не протянут.       — Как она? — Ньют хромает к Хомстеду через весь Глейд. Останавливается за Джеффом и глядит на Элион. Лицо тощее и испуганное, кровь на светлой коже словно знак опасности. Полоска на лице — тонкая, тёмнокрасная, идущая ото лба до скулы, проходящая через глаз — пугает; не так сильно, как гривер, но поджилки трясутся.       — Жить должна, — Джефф вновь меняет повязку, старую кидает в горшок к тряпкам, пропитанным кровью. — Её бы к нам занести, а то мало ли… Пусть хоть лекарства под рукой будут.       Он смотрит на светловолосого, щурится от яркого света и возвращается к Элион, когда из побледневших, иссушенных губ вместе шелеста шёпота, шороха хрипа вдруг вырывается стон — надрывной, жалкий, кричащий о помощи.       — Найду кого-нибудь, — Ньют хлопает Джеффа по плечу. Солнце в Глейде греет, не жжёт, отливает золотом на волосах Элион и припекает кровь к её коже.       Ньют хромает обратно, к толпе мальчишек, гудящей, словно улий пчёл. Оглядывается на девчонку. Хромает дальше, ловя себя на мысли, что и правда, пусть лучше и подохла бы на первых порах, может, тогда бы ей легче пришлось.       — Давай, дыши, — слова у Джеффа больше не приказы, не команды, слова у Джеффа ныне просьбы, мольбы. Девчонка ничего и не слышит уже, да и дышит через раз — слабая, до сегодняшнего дня разве что чудом дожившая, злым роком судьбы здесь оказавшаяся. Слабая. — Лучше бы ты раньше помирать собралась, пока к тебе не привязались, — Джефф промакивает лоб, покрывшийся испариной, и ждёт носилок, помощи, рук посильнее его, иссушенных спиртом, липкими мазями и вонючими гелями.       Элион далеко, Элион не здесь. Элион сорвала уже голос, истерзала глотку, выплакала глаза. И всё — сидя в маленькой комнатке, привязанная к катетеру и ничтожному экранчику. Элион чувствует — имя чуждое, точно жидкость, в неё вливаемая. Её имя вертится на кончике языка, её имя она чувствует в иссушенном рту, её имя перекликается с мужским, мальчишским, детским. Сливается воедино и вдруг рассыпается. Её имя всё вертится в голове, словно эхо; его имя вторит её.       — Ссслабая, — вновь шипит, вновь себя ругает. Вновь водит сухим языком по зубам, точно ища что-то, трогает языком свежезашитую щеку, словно пробуя на вкус собственную кровь и лекарства ПОРОКа, оценивая их искусство, оценивая свою невезучесть. — Глллупая, — стучит костяшками по железным брусьям, бередя едва затянувшиеся ранки. И смотрит, смотрит, смотрит в малюсенький экранчик, жадно схватившись за него взглядом медовых глаз.       У Галли и Бена руки крепкие, сильные; куда надёжнее джеффовских, предназначенных для вливаний микстур, накладываний повязок да зашвания ран. Галли и Бен держат носилки ровно, не спотыкаются, таща Элион до лазарета, следят, чтобы лишний раз не трясло из-за них. Джеффу остаётся только тащить последнюю повязку и горшок с использованными. Каждый раз, когда изо рта Элион вырывается стон, а лоб покрывается испариной — Джефф начинает считать, сколько лекартсв придётся на неё потратить, начинает думать, включает свои шестерёночки в мозгу — сколько медикаментов Глейд потеряет, а они потратят впустую, если она подохнет.       «Слабая», — уверенно заявляет себе Джефф и не пытается вспомнить, скольких до неё полосовали ножом, почти лишая глаза — не получится, не было ни одного. Девчонка, думает Джефф, сюда попала по ошибке, здесь быть её не должно. Зачем, думает Джефф, здесь девчонка — они и так едва справляются.       — Смотрите, чтобы хотя бы до новичка она дожила, — Галли говорит громко, почти угрожающе. Нахмуренный, суровый, он стоит напротив медаков и не смотрит на девчонку — Элион молчит, не хрипит больше, не стонет, да и лицо её почти полностью закрыто тонкой повязкой. Бен косится на неё, таращится на полоску — тёмно-красную, глубокую — виднеющуюся из-под повязки. — Может, эти придурки пришлют чего.       Клинт кивает — коротко, резко — и оглядывает Элион. Клинт ещё с первого её дня тут думал, что долго не протянет. Смотрит на Джеффа, на повязки, использованные, скинутые в горшок; а тот только рассеянно кивает, провожая Галли и Бена взглядом.       — Выжить должна, — небрежно бросает Клинт Джеффу, тянется к спирту и бинтам. Внутри Хомстеда прохладнее, тут нет того солнца, что припекало кровь к лицу Элион, что переливалось на её волосах; здесь только лекарства, плотные шторы из никому не нужных кусков ткани и спальные места. — Там ей ещё зашить надо.       Элион хрипит что-то, тянется к повязке, моргает — быстро-быстро, часто-часто — а Джефф всё смотрит и считает, сколько лекарств пропадёт зря, сколько они выкинут, если она вздумает откинуть коньки. Иглы и нитки лежат на полке за Элион. Она всё что-то хрипит, шепчет, шорох, шелест выползает из её губ, а Джефф садится рядом, сжимая в иссушенных руках иглу и чёрные нитки.       Должно быть стерильно, должно быть ровно, должно быть аккуратно; руки не должны дрожать, зрение не должно пропасть; лучше бы ты померла, Элион, в первые же недели, пока не стала частью Глейда.