Труби, Гавриил!

Искры огня бежали по золотым крыльям, с жемчужными каплями срываясь на землю, божественное пламя оседало на янтарных волосах, плясало в глазах, полных вселенской скорби и детской наивности. Смешиваясь с ангельскими слезами, капли росы падали вниз, расцветая на холмах ослепительными цветами, прорастая сквозь твердый камень, вздрагивающий от грохота небесного войска. И каждый их шаг отдавался дрожью, каждый вздох был похож на гром. Барабаны рвали небеса, а потом заглохли во мгновенье. И в центре этого вихря трубил в свою трубу Гавриил, сверкая в свете молний. Священный зов катился по миру, поднимая смертных — живых и мертвых на страшный суд, на божественную казнь. Грохот раздавался в грозовых облаках, сотрясая все живое. Но город спал. Люди и не подняли голов с нагретых подушек, не дернули головой, не взропотали, как когда-то клялся, уверял небожителей божий сын. Тройной стеклопакет не пропустил трубную песнь, наушники спасли от пробуждения, взрывы ракет скрыли разверзшиеся двери на небеса. А Гавриил трубил, стоя на горе, дрожа от холода на морозном ветру. Но город спал. Не осталось святого в сердцах, что могло поднять из могилы, не насчиталось чистых душ, готовых идти войском на силы тьмы. Догмы забыты, заветы попраны, Бог-сын всего лишь мягкосердечный лжец. А Гавриил трубит, едва переводя дух, трелями уже не сотрясая страны. Золотые перья осыпаются с плеч дождем, звенящим последними отблесками райских ворот. А город спит. Да и адское войско не идет на бой, не пришли темные души, облаченные в доспехи из черных мыслей и горьких страданий. Не грохочет оружейный булат, не звенят цепи и шпаги, живые и мертвые обсуждают новости, сидя за чашкой ароматизированного чая. А Гавриил трубит, чуть живой от холода, от боли, от слабости человеческого тела, и слезы наполняют его помутневшие от боли глаза. И слышит он среди туч злостный упрек, все тем же милостивым, благожелательный голосом. Раз нет на земле чистых душ, то и ангелы в раю не нужны, раз нет веры — нет пути на небеса. А город спит. И только Гавриил, сидя прямо на холодных камнях, смотрит слезящимися глазами на небо, пронзительно синее, но гораздо бледнее райских просторов, и на закат, гораздо ярче любого огня. Смотрит на смерть дня, смотрит и плачет, не веря в такую участь. Исхудавшие колени поджаты, золотистые волосы висят сырыми клочьями цвета пожухлой травы. Ветер дует, пронизывая до костей, не прекращаясь ни на секунду. Да и к чему ему остановиться? — Ну что, милый друг, и тебя вышвырнули из рая, как вшивую дворнягу? — Царь Ада спрашивает со смешком, чуть приподнимая смольно-черные брови. Ангел молчит, от бессилия и слабости давясь своими слезами. — Ах, как ты был наивен, друг, я помню. Твой Бог — тот еще подлец, и от этого самодовольного наглеца ты ждал верности и любви! И где же эта отеческая любовь? Где жалость, с которой он собственного сына распял на кресте? — Демон смеется, играя с огоньком на кончике пальцев. Зажигает сигару, и, подумав, накидывает плащ на худые бледные плечи. Ангел молчит, сбитый с толку, преданный верным и спасенный предателем, и только вдыхает горький табачный дым. — Где правда, скажи? Уж не в наслаждении ли спасение? Думаешь, я был изгнан этим тираном просто от скуки? — Люцифер давно не злится, не творит войны, не насылает болезни. Просто живет, как забытый миф, как звезда, стертая с небосвода. Ангел уже не может смотреть на марево умирающего света, и чуть слышно шепчет: «Уйди», хотя сам знает, что лицемерит, что лжет. Синтепон согревает не хуже огня небесных сфер. — Ну что ты хнычешь, право, — Мефистофель придерживает за плечи, чуть ухмыляясь уголками глаз, в которых, кажется, еще пляшут угольки. Наклоняется, помогает встать, поддерживает исхудавшее тело почти без усилий. С сомнением оглядывает золотистый пепел, в который превратились когда-то роскошные крылья, и наступает на него тяжелым шнурованным ботинком. Подводит к двери, из-за которой каким-то невероятным образом слышится запах чего-то горячего и пряного. Еще раз усмехается, вдыхая холодный горный воздух — неуловимый букет из мороза, кустистых колючих трав и смутно-знакомого аромата неземных цветов, и выдыхает, — меня они не слышат уже давно.