Убегая

Тебе пять, и ты впервые хочешь убежать. Далеко-далеко, туда, где нет никого – только ты и небо в облаках. Ярко оранжевое от заходящего солнца, что будет играть своими ранними лучами в твоих золотых волосах, запутываться в льняных вихрах, которые мать каждое утро грозиться вырвать с корнем. Волосы у тебя непослушные, ломают гребешки – третий за месяц. Злятся. Вредничают. Не любят маму с ее грубыми руками. Сейчас тебя не видно – ты сидишь почти у неба, на самой высокой ветке старой яблони. Ладони немного саднят – кора у дерева жесткая и кусачая, но это оттого, что ты еще слишком неумел и неуклюж, чтобы легко взбираться к вершине, а не оттого, что дерево хочет причинить тебе боль. Тебе шесть, и ты еще крепче сжимаешь твердую папину руку, рассматривая девчонку. У нее две толстые, пушистые косы – почти до самой земли, она смеется звонко, кружится пестрым вихрем по двору, подлетает в небо, подброшенная мужскими руками. Почему-то становится чуть-чуть жарко и хочется побежать за ней, девочкой-юлой, что уже машет с вымытого крыльца школы, но папа сначала рассказывает о ее родителях, о ее маме и о нем самом, об упорхнувшей птице удачи, и только потом отпускает руку. Тебе немного обидно и больше не хочется смотреть на девчонку – но ты смотришь, как она неуклюже взбирается на стульчик прямо напротив окна, улыбаясь всему классу, учительнице, солнцу за окном. И поет. Громко, звонко, чисто – так поет за окном соловей по весне, так перезванивается капель, так шумят ветки старой яблони, убежища юной души. Слова не важны. Лучи рассвета золотят ее темные косы и белую кожу, будто охватывая сиянием, серые глаза ее распахиваются и не смотрят – заглядывают в твою душу, мягко и бережно укрывая ее теплом. Ты уходишь с урока, впервые задумываясь о том, что в том небесном мире, что ждет твоей решимости, тебе необходим темноволосый ангел. Тебе десять, глаз горит огнем, но ты отмахиваешься от вопросов приятелей. Пальцы обожжены, но боли почти нет – есть только ожидание. Чего – ты не знаешь и сам. Но в тот момент, когда натыкаешься взглядом на ее худую фигурку, что срывает с земли самый первый, желтый одуванчик, понимаешь, почему сердце стучит так быстро целый день. Она замирает, косичка отлетает за спину, и твой взгляд встречает взгляд ее серых глаз. Они вновь горят, но горят опасно и торжественно, делая ее истощенное голодом лицо почти ужасным. Ты впервые понимаешь, что боишься ее, отводя взгляд. Тебе четырнадцать, и мысль о побеге становится твоей мантрой. Убежать, убежать, убежать. Из этого золочено-горячего плена, каким стал для тебя твой дом – даже яблоня перестала быть пристанищем – слишком ты вырос. Плен, заставляющий томиться свободную душу. Твоя мать с неизменным недовольно-злым лицом, раздающая только крики и удары, никак не ласку, отец, которому давно уже наплевать на себя и на все вокруг, братья, что и сами уже почти-сбежали-почти-ушли, но все еще на привязи, не хотят тащить за собой еще и братишку. Им тоже трудно. Ты задыхаешься в этих стенах и не находишь спасения в других. Только злость на весь мир - в когда-то любимых чертах заострившегося лица и опасных серых глазах, что уже давно не дарят всем вокруг свет. Да и дарят ли кому-нибудь? Тебе шестнадцать, и тебе все еще хочется убежать. У ушах набатом звучит голос этой разряженной коровы, что теперь манит к себе своей холеной капитолийской ручкой. Ты не двигаешься – просто стоишь и думаешь о том, что бежать уже поздно. Поздно, трус, поздно, у тебя была для этого целая вечность, миллион мгновений. А сейчас – лишь пару секунд, пока бездушные машины, затянутые в новенькую капитолийскую форму, не приволокут к сцене силой, как волокла мать с улицы в дом. Мысли, воспоминания – как ушат холодной воды, опрокинутый на голову – и вот ты уже идешь вперед, машинально проводя по отглаженным брюкам мокрыми, красными от печи ладонями - бесполезно. Словно и не замечаешь ничего вокруг – пока не стискиваешь в руках ее ладонь. Она маленькая и почти целиком пропадает в твоей руке. Ты чувствуешь, как ладошка дрожит, и смотришь в лицо соперницы-соратницы-трибута – оно белое как молоко, так, что веснушки яркими пятнами выступают на щеках, огонь в глазах потух. Не увидеть ее прежней красоты – будто стерта печатью страха - лицо пустое, только веснушки горят. И ты не раздумываешь, просто сжимаешь ладонь девушки сильнее, чем надо – сам не знаешь для чего. Ты сейчас вообще ничего не знаешь. Ты не помнишь, сколько тебе лет, и бежать уже никуда не хочешь. Чувствуешь, как с каждым мгновением этой ночи жизнь уходит от тебя, неблагодарного носителя сего великого дара. Кажется, стоит протянуть ладонь – и ты схватишь саму жизнь, ее крупицу, вернешь назад - но ты сидишь, прижимаясь к боку такой же «счастливицы», и не шевелишься. Боишься. Не веришь. Больно. Ей тоже страшно. Слышишь, как бьется ее маленькое сердечко? – неровным, давно сбитым ритмом. Твое сердце тоже уже не будет биться как прежде – прежним не станешь и ты сам. Израненным, избитым, сломленным – душой, это уже не излечить. Ты чувствуешь спиной крепкое дерево яблони – пусть наивно, пусть по-детски, но ты веришь, что это не случайно. Твой мир рядом, стоит только подняться, как раньше, наверх – только вот сил уже нет. Та, что прижимается к тебе так доверчиво, вздыхает, и ты отвлекаешься от своих мыслей, накрываешь ее пальцы своей ладонью. Она липкая, испачкана в крови и смоле, но девушка не отстраняется, а ты задумчиво выводишь на ее руке узоры. Что будет с тобой? Что будет с вами? Ответа нет, только, словно в насмешку, издевательски каркает птица. Далеко, так, что твой измученный лихорадкой мозг уже не может отличить живое черное пятно от неживого, мертвого, созданного для них – смертников - мира. Услышав, наконец, долгожданный голос из той реальности, что осталась позади, она вскакивает с насиженного места у подножия яблони и помогает подняться. Стоять тяжело и больно, нога не чувствуется, но последние секунды этого ада нужно провести именно так – не сломлено, как и мечталось когда-то, глубоко в душе. Хоть и не верилось – мысли, не мечты, были только о том, что жизнь твоя закончится еще у рога, что будешь умолять о смерти, пока эти сволочи будут развлекаться с тобой, отвлекаясь от убийства мышей и крыс. Вот только ад еще не окончен. Она резко поворачивается к тебе, невольно задевая тебя своей серо-черной косой – пряди скользят по щеке, острыми концами царапая кожу. Ее лицо - грязное, испачканное в крови, но внезапно такое беззащитно-юное, удивленное, почти красивое – что ты замираешь, наконец увидев в ней то, что хотел спасти. Не ее, маленькую озлобленную волчицу - тот призрак ушедшего ангела, которая, сама того не зная, прокникла в его мир когда-то давно. И, смотря в эти вновь горящие ненавистью серые глаза – ко всему миру вокруг, вспоминая девочку-призрак, что носила две косички, собирала одуванчики, смеялась и пела – весело и звонко, почти нежно убираешь за ухо грязную серую прядь волос, упавшую на ее лицо. Жизнь утекает сквозь пальцы, а ты смотришь на такие знакомые веснушки, что почти незаметны на грязных щеках, не сомневаясь в своем решении ударить ее по рукам, пока вы оба подносите ко рту ядовито-синюю смерть.