Cher Lloyd – Goodnight
Тристан всегда считал, что истории о «влюбиться с первого взгляда» бред для инфантильных романтиков, не способных отличить влечение тела от влечения сердца. Безусловно, он ничего против не имел — какое ему, собственно, дело? — но искренне не понимал, и поэтому лишь усмехался подобным ситуациям, которые случались сплошь и рядом, но всегда обходили его самого стороной, чему де Мартель был доволен. Ему всегда было не до любви, и поэтому Тристан не сразу замечает то, что он, как идиот, заворожено смотрит на Фрею и не может отвести взгляда. Он не сразу осознает, что вслушивается не в слова, которые она произносит с какой-то рваной резкостью, а в сам голос; не сразу понимает, что не оценивает ее, как каждую, с ног до головы, перебирая плюсы и минусы, а отмечает целиком всю красоту и изящество, о которых кажется, не догадывается даже их обладательница. И когда его путы спадают, а она падает на пол от смертельного ранения, нанесенного верной ему и Стрикс Айей, Тристан загадывает: если умрет, то ему показалось, если выживет — нет. И он искренне желает Фрее смерти, но облегченно выдыхает, когда ему сообщают, что она жива. Действуя по наитию и странному, не свойственному ему воодушевлению, он лично выбирает букет белых ромашек и пишет от руки — по-старомодному — записку, в которой честно сообщает: «Мы закончили на плохой ноте, а я не люблю испорченные симфонии. Прекрасно, что ты выжила. Т. де Мартель». Она же отвечает по-современному просто и коротко смс-сообщением: «Если это извинения, то они однозначно дерьмовые. И да, я ненавижу ромашки». Ни подписи, ни благодарности, ни шанса. Тристан, прикрывая глаза и усмехаясь пустоте, понимает — не показалось.***
Фрея никогда не влюблялась с первого взгляда, но знала, что такое любовь во всей полноте чувств и эмоций. После смерти своего любимого — века назад — она поклялась себе, что больше не подвергнет кого-либо риску быть любимым той, кто приносит горе. И она сдержала слово, данное самой себе, и больше не позволила сердце сжаться от мысли о ком-то, кто ей дорог. Она бежала от Далии, она искала семью, она жаждала свободы, но больше не смела мечтать о любви, которая сделает ее счастливой. Ей было не до любви, и поэтому Фрея не сразу понимает, почему ее спину обдает холодом от взгляда Тристана. Она не сразу осознает, что смотря на него, связанного и раненого, видит не сломленного врага, а гордого, полного силы и смелости мужчину, который будто и вовсе не чувствует боли и не слышит слов презрения; не сразу понимает, что вместо должной злости, ярости и отвращения, она чувствует нарастающий интерес и желание понять, что творится у этого парня в голове. И когда он оказывается на свободе, а сама Фрея умирающий у его ног, в ее голове смутно проносится мысль о том, что если она выживет, то она выяснит, показалось ей или нет. Брат спасает своей кровью, и через день Фрея получает от курьера букет ромашек и записку, которую зачем-то сохраняет в верхнем ящике стола, а цветы — и как он угадал, что они любимые? — ставит в воду. Все нутро прожигает от обиды, но желание ответить оказывается сильнее. У Элайджи она находит его номер. Амулет находит местонахождение. Фрея, нажимая «отправить», устало прикрывает глаза и хочет провалиться под землю, потому что понимает — ей не показалось.***
Тристан не привык к отказам. С самого рождения и до настоящего момента он находится в тонкой прослойке общества, которое именуется высшим, и которому, по определению, не имеют права отказывать, и поэтому, услышав твердое «нет» Фреи на предложении о встрече, де Мартель чувствует укол разочарования и загорающееся желание сломать эту стену, но оставить саму Майклсон несломленной. Видеть ее другой — мягкой, податливой — Тристану не кажется возможным, да и вовсе не импонирует, когда в памяти всплывают горящие праведным огнем глаза-озера, готовые в любой момент стереть его с лица земли без промедления и сожаления. Задумываясь над этим, он приходит к выводу, что не только в ней, но и в других людях, которые его окружают, де Мартель, в первую очередь, цепляется за силу, волю и верность себе и своим принципам, но именно во Фрее эти качества сплетаются воедино тонкой паутиной волшебства и становятся его личной идеей фикс. Он влюбляется в это и, смотря на фотографии, где запечатлена Майклсон, обязуется себе добиться если не расположения, то хотя бы одной-единственной встречи, где сможет окончательно разобраться, нужно ли цепляться за это или же проще оставить так, как есть. Ведь проще воевать против друг друга, чем впускать в себя что-то новое и опасное, признавая за этим победу. Тристан противится сердцу, но, когда Фрея устало отвечает «да», оно выходит из под контроля, и начинает биться в разы быстрее. Ни из-за одного «да» так еще не случалось.***
Фрея не привыкла отказывать. Вся ее жизнь строилась на подчинении и соглашении, но когда она принимает вызов и слышит голос Тристана, который, будто бы ничего не случилось, предлагает встретиться, ее твердый отказ кажется лучшим из возможных вариантов развития событий. Она не понимает, откуда в нем столько наглости и упорства, но вместо того, чтобы бросить его номер в черный список и больше никогда не вспоминать Тристана без надобности для ее семьи/мести/бог знает чего еще, она каждый раз берет телефон, чтобы ответить уже ставшее привычным для них обоих «нет». И все было бы просто прекрасно, если бы настырность де Мартель вызывала в ней отвращение, а не очередную улыбку и мысли о том, что она — точно крепость — ему никогда (никогда!) не сдастся. Фрее хочется верить, что, рано или поздно, в памяти сотрется тот день, когда они остались наедине и смотрели друг другу в глаза, и молчание служило нитью самого откровенного разговора. Отвлекаться на проблемы братьев, падать с ног от усталости и запрещать себе думать «а что если» — новая жизнь Фреи, в которую так не вовремя вошел тот, кого она должна называть врагом, но вражды к которому, как ни крути, не чувствует. И вечером, выпивая в гордом одиночестве, она думает, что, когда это дерьмо кончится, она уедет на длительный отдых в горы/на океан/куда угодно, и забудет все, что давит на грудь. И в тот момент, когда становится вроде как легче от самовнушения, телефон начинает вибрировать, и все летит к чертям. Все летит в самую черную пропасть, потому что «да» срывается с ее губ непреднамеренно и случайно. По-настоящему.***
Он назначает встречу в старой заброшенной часовне на юге Нового Орлеана, и Фрее кажется, что де Мартель точно не дружит с головой, но убеждается в этом, когда, распахивая тяжелую дубовую дверь, оказывается внутри. Небольшое пространство часовней ослепляет россыпью цветов: хризантемы, розы, орхидеи и еще сотни неузнанных и впервые увиденных. Они везде: букеты на молитвенных стойках, стебли на скамейках, рассыпанные лепестки на каменном полу. Белое, красное, желтое, розовое сливаются воедино, создавая радугу и ощущение невероятного трепета, который Фрея не сдерживает в себе и, распахнув рот в удивлении, охает от неожиданности. — Ты сказала, что ненавидишь ромашки, и я не решился задать вопрос о предпочтениях, - голос Тристана эхом отбивается от стен и застревает в области грудной клетки. Он стоит в двадцати шагах — уравновешенный, спокойный и с мягкой улыбкой на губах — и рукой указывает на столик, приглашая. Фреи хватает десяти секунд, чтобы решить наверняка, сбежать или остаться, и ее решение отдается стуком каблуков, сокращающих расстояние между ними. — Не думала, что запомнишь такую мелочь, - сдержанно отзывается она и, набрав воздуха в легкие, уточняет. - Ты один, или же твои верноподданные уже по всему периметру? Тристана забавляет столь серьезный настрой, но, в отрицании покачав головой, он отвечает, надеясь, что ее волнение умрет так же быстро, как и возникло: — Я один, Фрея. Иначе и быть не могло, - он отодвигает стул перед ней, - прошу, присаживайся. Пока Майклсон осматривается по сторонам, ища эфемерных врагов, Тристан, проведя пальцем по бутылкам, стоящим в ряд чуть поодаль, уточняет: — Вино? Или дама предпочитает что-то покрепче? Фрея прищуривается и, найдя то, что сейчас просто необходимо и прописано, как лекарство, с едкой усмешкой, за которой скрывается растерянность и легкое ощущение страха, сообщает: — Текила. Кстати, лорды в наше время пьют такое, или предпочитают что-то более возвышенное? Смех Тристана мягок и заливист, и улыбка — уже улыбка — расцветает на ее губах сама собой. — Лорды, если тебе интересно, никогда не гнушались напитков, градус в которых превосходит черту сорок оборотов, - в одно мгновение перед Фреей оказывается бутылка, две рюмки, соль и нарезанный полукругом лайм. — А ты подготовился, - между его возней с тарелками, фруктами, столовыми приборами, замечает Майклсон, на что он, расплывшись в улыбке, поясняет: — Мое воспитание не позволило бы мне назначить свидание и прийти на него, зная, что спутница останется недовольной. Поэтому да, безусловно, я подготовился. — Свидание значит, - ее глаза распахиваются так широко, что, замерев с бутылкой в руке, Тристан не сразу может выбрать из этих голубых бездн, упасть в которые оказалось проще простого. — Мне приятней думать так, мисс Майклсон. Не более того. Его прямолинейность застает Фрею врасплох, и она не сказала бы, что не была готова к подобному, но, думать, как и всегда, одно, а вот видеть в действии совершенно иное. В действительности он раскрепощен, самоуверен и чертовски обаятелен, что Майклсон немного раздражает, потому что ни одного изъяна, кроме того, что он враг ее семьи, она найти, как бы ни старалась, не может в принципе. И, будто читая ее мысли, де Мартель, передавая стопку с наполненной до краев текилой, говорит: — Я оставил тебя умирать, и это определенно не то, чем бы я мог гордиться, Фрея. Наверно, это странно, что я вообще об этом думаю, но я хочу быть честен с начала и до конца. — У тебя снова дерьмовые извинения, - Фрея поджимает губы и, чувствуя горечь обиды — снова — пытается сделать воодушевленный вид. — Нет, это не они, - он глубоко вздыхает и пытается подобрать слова, - дело в том, что, по сути, я вообще не должен извиняться, а тем более чувствовать вину за содеянное моими людьми, ведь мы по разные стороны, но это как должно быть, а не так, как есть. А знаешь, что есть? — Что? — Вина и еще какое-то чувство, которое я никак не могу понять и дать ему определения, - Тристан в задумчивости кусает губы и, вновь взглянув в ее глаза, спрашивает. - Может, ты знаешь, что это? — Ты хочешь спросить, бывало ли у меня такое, что я должна чувствовать одно, а на самом деле ощущаю совсем другое? – Фрея дожидается его кивка и, подавшись вперед на несколько сантиметров, чокается и отвечает на вопрос Тристана. - Да, я знаю. И, не дожидаясь его реакции, она слизывает с руки соль, запрокидывает голову и выпивает рюмку до дна, закусывая горечь лаймом. Тристан, усмехнувшись ее прыти и откровенным словам, повторяет те же действия, и голубые океаны на долю секунды снова затопляют его сознание. Все возвращается на круги своя так же быстро, но для себя Тристан отмечает, что текила в сочетании с Фреей — гремучая смесь, которую хочется еще. — И, если тебе хочется меня напоить и выведать тайны семьи, то могу тебя разочаровать — алкоголя здесь точно не хватит, - учтиво сообщает она, пожимая плечами. — Не мой стиль, к счастью, - улыбается де Мартель, вновь наполняя стопки и переводя разговор в старое русло. - Так и что ты думаешь, мне нужно сделать? Если у меня, как ты выразилась, дерьмовые извинения, но мне хочется загладить свою вину, хотя я и не виноват вовсе, ибо спасал свою жизнь? — Не запутывать все окончательно. Я уже поняла, что тебе жаль, - она обводит рукой пространство, - поэтому можем попытаться забыть. Тристан вскидывает подбородок, смотрит куда-то в сторону и, прищурившись, медленно чеканит слова: — Такого со мной еще не случалось, - тонкая усмешка дрожит на губах на вопросительный взгляд ведьмы, - просто я предпочитал думать, что люди выдумывают всякую чушь, чтобы заполнить пустоту внутри самих себя, но теперь… Что-то поменялось. — Ты говоришь загадками, - они вновь выпивают, и Фрея, поморщившись, продолжает, - я предпочитаю конкретику. Де Мартель пожимает плечами и, кивнув самому себе, голосом, полным напускного спокойствия, сообщает: — Что ж, как скажешь. Я увидел тебя и… - он замолкает и смотрит в ее лицо, чувствуя, как внутри все сжимается в комок — Фрея глубоко вздыхает и не смеет прерывать эту тишину, лишь хлопает ресницами и покорно ждет, пока он осилит фразу и скажет то, что вертится на кончике языка. Это сложно — господи, как же сложно! — но Тристан берет себя в руки и заключает, - влюбился. — Влюбился, - в растерянности повторяет за ним она и, без предупреждения и приглашения, выпивает следующую стопку, пытаясь собрать мысли воедино. — Смешно, правда. И мне, - с улыбкой обреченного на плаху, отзывается де Мартель, - и звучит так пошло.… Знаешь, давай переиграем, - он срывается с места так быстро, что Фрея не успевает понять, как сама оказывается на ногах и уже находится в опасной близости с мужчиной, смелость которого оставляет в ней неизгладимое впечатление и желание узнать, что же, черт побери, он будет делать дальше. И Тристан сам не знает, что будет делать дальше — здесь и сейчас он предпочитает заготовленным сценариям чистый экспромт. Сделать шаг и не сорваться в пропасть невозможно, но Тристан готов. И он падает. — Всегда выбирал словам действия, - единственное, что тихо произносит Тристан, посылая к черту все «против» и отдавая предпочтения одному «за». Единственное, что слышит и тут же забывает Фрея, чувствуя кислоту лайма на своих губах, которых он касается с такой осторожностью, будто она хрустальная, и, одно неловкое движение — рассыплется в прах и исчезнет, оставив его наедине с пустотой. Но это не так, и Майклсон доказывает это своей лихой смелостью, углубляя поцелуй и делая невозможным какие-либо отступления прочь. Она ломает мосты – пусть горят, утопают, взрываются — плевать! Разве есть что-то, что имеет значение, когда сердце, вопреки всему, бьется так безумно, яростно, стремясь к другому сердцу? Фрея не знает, и знать не хочет, растворяясь в моменте, который стирает тяжесть дней, недель, быть может, даже лет, своим трепетом и нежностью, которых у нее не было так долго, что за это время можно было сотни раз чокнуться, вернуть себе рассудок и вновь сойти с ума. Тристан совершенно не знает ее, но чувствует, что не одному ему нужно это тепло, которого он чурался, словно проказы, так долго. И здесь, сейчас, целуя эту женщину, которую он совершенно не знает, но понимает, будто они знакомы тысячу лет, Тристан ощущает жизнь, просто касаясь чужих ладоней. И это так просто. Господи, неужели всегда было так? Фрея отстраняется первой, дыша прерывисто и глубоко, смотря пораженно и восхищенно. Де Мартель позволяет себе еще одну вольность, касаясь рукой ее лица, ведя пальцем по контуру нижней губы, хрипло возвращая слова в их обиход: — Ты прекрасна. Она опускает взгляд, и эта скромность, сокрытая масками серьезности, ответственности, невозмутимости, поражает Тристана больше, чем все, что он смог разглядеть в ней до этого. Теперь он видит в ней девочку — потерянную, одинокую — и от этого хочется перевернуть мир, защитить ее и держать так близко, чтобы ей больше не было ни страшно, ни одиноко, ни, тем более, больно. Позволь мне. — А ты смел, - наконец найдя, что сказать, откликается Майклсон. - Мне нужно выпить. — Мне тоже, - скрывая рвущуюся на свободу улыбку, соглашается с ней Тристан и, хватая бутылку со стола, предлагает, кивая на скамейки. - Отменим манеры? — Учитывая тот факт, что мы пьем текилу в часовне, то ты уже это сделал, - резонно отмечает Фрея и, засмеявшись — искренней смеха, Тристан готов биться об заклад, он не слышал — с помощью магии переносит посуду на скамью. — Так не честно! – Тристан, сняв пиджак и закатав рукава, удивленно смотрит на Фрею, которая присаживается рядом по-турецки и ждет, пока рюмки в очередной раз наполнятся. — И это говорит тот, кто только что поцеловал сестру тех, кого считает врагами и кого пытается уничтожить, - она закатывает глаза, но, чувствуя, как ладонь оказывается в чужой руке, отбрасывает в сторону претензии, которым здесь не место. — Твои слова подразумевают, что меня за своего врага ты все-таки не считаешь. Так выпьем же за мою победу, - его искристый смех дробью бьется о стены, сохраняясь приятным воспоминанием в душе Майклсон, которая пьет следом. И все, на самом деле, так просто. Так просто смотреть влюбленными глазами на женщину, ловить каждое ее слово, целовать губы урывками, забирая воздух себе — отдавая воздух ей. Так просто пытаться отогревать мужские ладони в своих, зарываться пальцами в волосах, чувствуя приятную тяжесть головы на своих коленях, улыбаться, даруя это не пустоте, а тому, кому по-настоящему дорого. И если бы Фрею, идущую босиком до дома и несущую букет цветов, спросили, что она знает о любви с первого взгляда, она бы промолчала, но про себя бы сказала: «Все». И если бы Тристану, идущему вдоль пустой дороги, освещаемой самими звездами, задали вопрос, что он знает о любви с первого взгляда, он бы лишь усмехнулся, мысленно признав: «Ничего». И это было бы чистейшей из всех правд, ведь любовь, касаясь женщины, делает ее всевидящей, а мужчину — незнающим. И боже, если это не счастье, то судить о нем не стоит вовсе. Ни Фрея, ни Тристан судить больше не берутся, предпочитая глупым мыслям настоящие чувства. И, к слову сказать, у них получается. В часовне на юге Нового Орлеана, в заснеженных Альпах, на берегу Красного моря. Здесь и сейчас.