Принцип неопределённости

      

Навигаторы Гильдии, одаренные лишь долей истинного предвидения, постоянно делали фатальную ошибку: они всегда выбирали явный и безопасный курс, что неуклонно ведёт к загниванию.       Фрэнк Герберт. Дюна       И будете вы платить мне дани многие, — продолжал князь, — у кого овца ярку принесет, овцу на меня отпиши, а ярку себе оставь; у кого грош случится, тот разломи его начетверо: одну часть отдай мне, другую мне же, третью опять мне, а четвертую себе оставь. Когда же пойду на войну — и вы идите! А до прочего вам ни до чего дела нет!       Михаил Салтыков-Щедрин. История одного города       Музыка:       Ольга Арефьева и Ковчег — Клоун Зло       Пикник — И всё…       Константин Ступин — Секрет

      Я инстинктивно потянулся к оружию, сжавшись от очередного пинка судьбы, как возвратная пружина: приготовился было вступить в смертельный бой, как всегда поступал в такой ситуации… но вовремя одумался. Алые и коричневые полосы на чёрной броне выдавали агентов Республики: эти не убивать меня пришли. Поэтому я выпустил спрятанный под подушкой виброклинок из рук.       Могли ведь и убрать — вон сколько сенсоров торчат из глухих шлемов — но не стали. Предусмотрительные, как ни странно. Первая рефлексия в любой игре — зачастую синоним глупости, а потому я не дам законного повода обвинить меня в чём-то вроде «сопротивления при аресте».       Боец, видя, что я поднял открытые ладони, убрал с моей груди башмак и отодвинулся на пару шагов назад, держа меня под прицелом массивного бластера. К кровати подошла женщина в строгой форме Корпуса юстиции, поверх которой был надет бронежилет. На броне почему-то была изображённая девятизубая «шестерёнка», а вовсе не золотистый круг с симметрично расположенными от него причудливыми стилизованными крылышками сбоку-сверху от него на коричневом фоне. Она, как и все присутствующие, была при оружии, но табельные меч и бластер покоились в ножнах и кобуре: в руках она сжимала массивный планшет с двумя ручками по левой и правой стороне корпуса. Прямо как у Травера. Именно такие обычно и называли «датападом» по всей Галактике. Однообразные стандартные устройства для работы с документами — позволяющие, что самое главное, их подписывать.       Мне собираются всучить что-то вроде повестки?       — Старший следователь гражданской юстиции Республики Айса Корулан, — назвалась она. — Вам ясны ваши права и предъявленные вам обвинения?       — Нет.       — Поясните!       — Я же только проснулся! Вы и вправду думаете, будто я что-то понял? Запомнил или уяснил? Вы, разумеется, не в чужом уме, а в своём собственном, а потому состояние его вызывает у меня вопросы, старший следователь… — прошипел я, оглядываясь по сторонам.       В номер ворвалась целая толпа: вслед за замершими бойцами по нему уже крадучись рассредоточивались криминалисты. Всю носимую электронику, привычно оставленную на прикроватной тумбочке или в карманах небрежно наброшенной на стул куртки, уже извлекли и упаковали в удивительно массивные контейнеры.       Очки! Привычная автоблокировка после всех потрясений и ионных импульсов барахлила, срабатывая временами совершенно произвольно. Поэтому я её отключил. А вот сами же очки...       — Массаракш! (рус.) — выругался я. Ответа в Силе не последовало.       Но их уже поместили в контейнер и запечатали плотным энергетическим полем. Мерцающая завеса надежно отделила мой главный компьютер от связи с другими устройствами или от приёма даже акустических волн, в этом я был уверен.       Удобная технология. Поля эти зовутся «силовыми» не просто так — они могут передавать механические усилия. Из них можно сделать энергетический мост — аналог моста опускного к какому-нибудь замку, гибкую связь или даже аналог жёсткой сцепки для буксирования спидера. Можно накушаться псилоцибинов и сделать из такого поля тетиву лука или арбалета.       Но полем не ограничились — сверху захлопнули толстую, как у бортового самописца, крышку. Я силой попытался дистанционно активировать кнопку блокировки, но у меня ничего не вышло. Очки были «боевыми»: разряды тока, банальные удары о землю и даже близкие взрывы ЭМИ-гранат не должны были вызывать ложного срабатывания этой кнопки — настолько это было опасно в любой схватке. Защита оказалась такой надёжной, что не получилось обмануть её и Силой.       Но можно было действовать и тоньше.       Для большинства джедаев предельно сложно или даже невозможно воспринимать не простые состояния и внешний вид визуально, физически ненаблюдаемых предметов — с этим-то они справляются на раз — а их только возможный, потенциальный вид, скрытый до того в троичном коде оптической памяти коммуникаторов. Все эти тончайшие возможности возможного, иначе говоря, «будущего», — или паутинки прошлого. Они обычно скрываются даже от самых опытных джедаев. А вот я просто купался в потоке вероятностей, нерасщеплённого и не застолблённого будущего. И прошлого.       Обращаясь к простейшей модели — интерференции на двух щелях — фотон мог пройти через одну. А мог через другую. Возмущение плотности вероятности могло сгуститься в то, что зовётся квантом или частицей, где угодно. Маскируя случайность распределениями и ожиданиями, затуманивая разум иллюзией предсказуемости, закономерностями, отбрасывающими всё из ряда вон выходящее, отсекая протяжённые, таящиеся во мгле бесконечности «хвосты» гауссовой кривой.       Но «фотон» прошёл через обе щели — согласно иной, многомировой модели. Только совершив это в разных версиях прошлого, в разных «мирах», так сказать. Таких щелей-распутий и «фотонов» тьма, а потому реконструируемое через единственно доступный мне миг настоящего так называемое «прошлое» — это картина, сложенная из тусклых и жирных штрихов, нанесённых везде, где только можно было.       В которой «действительным» или «случившимся» мы зовём сплетение, сочетание наиболее вероятного, где бесконечное множество столь же предельно бледных мазков сформировало глубину и придало насыщенности какому-нибудь элементу картины. А «невозможное» или «не случившиеся» — изображённое мазками слишком бледными и редкими, чтобы их можно было заметить — находящимися за пределом чувствительности прибора по имени «сознание». Их нет даже — в научном смысле слова «нет»… но не для мага.       Для прошлого и будущего работают те же правила, что и для настоящего… только прошлое куда легче вспоминается.       Связано ли глубокое осознание сути прошлого-настоящего-будущего с моими возможностями? Наверняка. Именно моё такое восприятие действительности формирует в ней канал нестабильности, а нестабильность — восприятие. В моём сне о моём сне.       Меня окружает Хаос, беспорядок, хотя затасканная его мера — энтропия — в действительности мера вероятности, возможностей. Этот «хаос» — и флуктуации, противостоящие полной упорядоченности, равномерности, а потому гибели всякого процесса. Отклонения, помогающие непрерывно перетекающим друг в друга изменениям. В них и таится моя сила. Впрочем, как и неустранимая слабость.       Я легко смог представить интерфейс очков так, словно они были прямо на мне. И то была не фигура речи, не тренировка обычно тусклого воображения — нет, я не надевал очки, но зная, что сейчас они были включены и не заблокированы, добился вполне материальной «галлюцинации». Мне почти показалось, что череп плотно охватывают амбушюры активных наушников, а перед взором сгустился привычный интерфейс.       Сделав ещё один мысленный шажок воли, я попытался «соединиться» с нейроинтерфейсом очков, так, будто они по-настоящему были на мне, и отключить устройство. Но наведённая на самого себя визуализация, эта давящая на голову иллюзия распалась на тысячу осколков, потухла, как салют, по ошибке запущенный на чьих-то похоронах в безоблачный полдень, оставив меня наедине с синестетическими серо-шероховатыми стенами комнаты, блуждающими нечёткими лицами следователей и бойцов. А ведь они носили маски…       Я, тряхнув головой, пришёл в относительно ясное сознание, но ещё с трудом воспринимая человеческую речь. Несмотря на головную боль, я предпринял ещё одну попытку — уже наводя мостик между восприятием потенциально существующего интерфейса и уже конкретными ручейками квантов света в чипах очков. И ударил по ним наотмашь.       Но и сломать их не вышло — устойчивое к ЭМИ и даже обладающему более сложной природой ионному оружию устройство, к моему удивлению, выдержало. Должно быть, я не вложил достаточно жгучей ненависти в удар по ассоциации тени ассоциации… но я не желал лишний раз оставлять ожоги непосредственно в своём разуме.       Что я ещё мог? Передать через Силу звук? Вполне материально, но это чересчур неквантово, слишком макрообъективно даже для меня. На уровне чувства — кое-что мне подсказывало, что это не выйдет. На уровне же физики время существования такой неопределённости слишком уверенно стремится к нулю: характерные размеры слишком велики. Даже для меня это слишком: я не смогу поддерживать её состояние, не обращаясь к разуму потенциального наблюдателя, стабилизирующего, уплотняющего иллюзию между нами. Но что самое главное, она будет не только в его разуме. Согнуть сообразно своей воле такой глубокий консенсус и сделать это так грубо — нет, ни разу подобное без концентрации только на одной себе-точке у меня не получалось.       Представить на той стороне как наблюдателя — слушателя — сами очки? Но этот обман разума не подействует на них — у них нет «разума», якоря, за который можно зацепиться. Куча электроники… Я, кажется, почти исчерпал возможности.       Огонь? Никакие иные макровоздействия мне не давались. Но пламя оставит характерные следы…       С планшетом было проще — он достался от Ивендо, и здраво-параноидальный старик заложил в него капсулу со смесью трифторида хлора с чем-то ещё более уж ядерным. Память в нём будет уничтожена физически — стоит мне только пожелать замкнуть известный и не защищённый от меня переключатель.       Плюнув на всё, я приложил огонёк к кристаллу памяти очков. Сжёг и все нейросети, затем раскупорил капсулу с поразительно химически активным агентом.       — …работорговля, присвоение наград и званий Республики, воровство, грабёж, нарушение санитарного контроля, нарушение административного кодекса по статьям «двадцать два четыреста сорок три», двести… тут более трёхсот статей! Вы меня слушаете? — оторвала меня следователь.       — Нет, разумеется, — обернулся я.       — Вам не интересно то, в чём вас обвиняют? — искренне — я знал это — поразилась следователь. Выходит, я действительно сжался, как пружина. Только чувствующим разумом — во времени. Не может же быть таким длинным список обвинений!       — Я говорил, что меня это интересует? Я лишь сказал, что ничего не понял, — ответил я, натянув повыше одеяло.       — Поднимайтесь уже из постели. Пока вас из неё не вытащили.       — Как хотите. Обычно девушки подходят к моему лежбищу не для этого, вот я и удивился…       Я встал с постели.       — Оденьтесь! — хлестануло по ушам.       — Что не так? Я у себя дома, — я медленно развернулся.       — Вам не стыдно?       — Мне — нет, это же не я врываюсь рано утром к кому-то домой, не даю выспаться как следует!       — И тем не менее. Соблаговолите одеться, — жестко велела она мне.       — Я вас смущаю? Можете выйти… Я думал, такова ваша работа — взирать на ничем не прикрытую реальность, игнорируя приватность и чужие интересы ради мифических общественных. Я ошибаюсь?       — Не паясничайте. Мы не повезём вас в таком виде в СИЗО. Кроме того, вы отвлекаете криминалистов.       — И что? Я так и не понял: я арестован, или как? — широко оскалился я.       — Арестованы! Сначала вы тратите наше время, делаете вид, что здесь никого нет, теперь переспрашиваете! Второй раз повторять не стану: вы не можете покидать пределы апартаментов, а когда мы закончим обыск, проследуете за нами.       — А пока он идёт?       — Вы свободны в пределах помещения, — куда уже спокойнее сказала женщина. — Не заходите только в огороженные области, — она указала на поразительно быстро появившиеся голографические предупредительные знаки.       — Как великодушно! — я поклонился, а затем только пошёл за трусами и прочим шмотьём.       Пока я одевался, вытряхнули содержимое карманов, взяли образцы микрочастиц и микроволокон, нанеся их на салфетки и нечто, напоминающее ватные палочки, а затем поместили их в стерильные баночки. Само собой, я стерилизовал их дополнительно — огнём.       Микроследы практически невозможно уничтожить: крошечные волокна, молекулы краски — всё это по-настоящему не отстирывается. Даже обработка плазмой и механическая зачистка металлических поверхностей могут скрыть далеко не всё.       — Три колоды карт… — описывал моё имущество какой-то специалист. Он был в комбинезоне с огромным количеством кармашков, глаз не было видно за гроздьями камер и датчиков, закреплённых на специальной маске. В руках у него были непонятного назначения инструменты, цветные фонарики. Копаясь в моих вещах, он чем-то напомнил мне паука.       — Аккуратнее! Они стоят дороже вашего снаряжения! — предупредил я его, и он так резко развернулся, что все карты из колоды для сабакка высыпались на пол. Подняв «Идиота», отдал его криминалисту. — Это, кажется, теперь ваше? Держите, держите!       Верхнюю одежду тоже упаковали — явно собираясь изучать все, что к ней прилипло, под микроскопом. Но на то «дело» с дроидами я ходил не в ней; с другой стороны, будут зацепки, куда я ходил в ней, с кем общался... Взяли образцы и моего подногтевого содержимого — тут же на месте. Но за него я был спокоен.       Бродить по номеру действительно не мешали, однако пара — следователь с криминалистом — ещё более неотступно, чем сама моя Тень, следовала за мной, примечая всё, на чём я слишком долго задерживал взгляд. Деловито, спокойно, подчёркнуто вежливо они обшаривали помещение, делая при этом вид, что я им ничем не мешаю, что у них всё путём. Древняя тактика — не сковывать владельца обыскиваемой квартиры, затем методично и излучая уверенность вытряхивать на его глазах всё из чемоданов, взрывать домашние соления, тыкать иглами и щупами в детские игрушки и подушки... Так, чтобы неготовая к такому представлению жертва сама указала на все свои тайны и тайники.       Они даже бросились ломать какой-то шкаф, возле которого я разыграл сценку: будто бы пытаюсь отвлечь внимание производивших обыск наглецов.       — Химический конвертер! Вы в нём взрывчатку изготавливали? — проследовала за мной следователь.       — Само собой! — радостно ответил я.       — Вы же понимаете, что всё, что вы скажете, может быть использовано против вас? — спросила она.       — А вы понимаете, что я привёз его оттуда, где такое его использование законно?       — Спейсеры… — пробормотал какой-то боец. Словно не кореллианец даже. Любопытно.       — А частицы гексогена, или что там вы ещё найдёте… скажут только о самом их наличии? — продолжил я. — Учитывая частоту и многократность использования, даже по динамике разложения, сказать однозначно о дате его использования вы ничего не сможете: будет несколько размазанных по времени пиков. Которые, напомню, придётся трактовать в пользу обвиняемого. Нет, вы действительно забавные… Пустая трата времени.       — Почему вы улыбаетесь? — спросила меня Айса Корулан. — Учитывая тяжесть предъявленных вам обвинений, на вашем месте я бы уже задумалась о том, как облегчить свою участь. Или вы уже решили упирать в свою психическую невменяемость?       — Решительно, это уморительно… Преисполнены значительностью, думаете, что всё это так важно, что, кажется, схватили опасного преступника. Что затем всё будет так, как вы привыкли.       — А это не так?       — Нет, ничего уже не будет… так.       — Что это за инсталляция? — спросила она о сваленном в кучу мусоре в центре комнаты.       — Чтобы вы спрашивали. Для чего ещё такую белиберду делают люди? Поэтому я её и игнорирую со вчерашнего, когда её впервые здесь увидел. Какой-то сюрприз от моих многочисленных доброжелателей, скорее всего, — ответил я и, когда криминалист подобрался с массивным сканером поближе, воспламенил термит в центре кучи. Комнату мигом заволокло удушливым дымом — то начали оплавляться и гореть полимеры, содранные до того со стен и мебели. Везде, где я мог оставить компрометирующие меня микрочастицы.       Поджечь это планировалось дистанционно, после того, как я покину гостиницу, но планирование — явно не моя сильная сторона.       Одновременно с этим дно контейнера с планшетом зашипело, и на пол упала крошечная капля. Пол задымился. Я закашлял, когда клубы дыма начали заполнять комнату. Система пожаротушения так же ожидаемо не сработала.       — Мы так и будем здесь торчать? — спросил я следователя, но та лишь молча нацепила на меня браслеты и подтолкнула к выходу из номера.       Пока меня конвоировали к лифту, с заметным запозданием сработала сигнализация. Но турболифт не подвешен на канате: это полуавтономная репульсорная машина — их при пожарах, как правило, не отключают. К тому же из этого колоссального здания просто так — на своих полутора ногах — не выберешься.       Сначала дальние «углы» кабины заняли двое бойцов, потом в неё завели-толкнули меня, и лишь затем следом зашли следователь и ещё один безликий боец. Встав по сторонам круглой капсулы, они окружили меня со всех сторон.       — Какое… внимание, — заметил я.       Пока лифт нёсся сквозь свою шахту вверх, к посадочным площадкам, я Силой хаотично замыкал всё, что только можно было — и явно не к удовольствию находившихся в помещениях людей. Это было нетрудно: далеко не вся электроника имеет достойную защиту. Жаль, что в дроидах-убийцах, или даже в простых глуповатых боевых машинах она не настолько примитивна.       Наконец, перескакивая вниманием с одного уязвимого устройства на другое, внезапно для самого себя я замкнул контакты в кабине лифта. Кажется, совершенно случайно. Щиток с кнопками вышибло, обдав Айсу искрами. Погас свет, ноги почти оторвались от пола — лифт начал падать... Упс!       — Держитесь! — истошно закричала она. Как раз, когда ускорение свободного падения, «пропавшее» в падающем лифте (в связи с обесточиванием гравикомпенсатора), помогло разжаться пружинам самой надёжной в мире автоматики. Штифты вышли из зацепления, и кабина лифта выпустила механические тормоза, будто бы когтями вцепившись в предназначенные для этого в шахте тормозные поверхности. Капсулу наполнил пронзительный скрежет, нас повалило на пол. Мне удалось сгруппироваться, удачно впечатавшись в следователя.       Установить этот предохранитель с точки зрения заказчика оказалось дешевле, чем защитить электронику от ЭМИ. К моей выгоде.       — А всё-таки это недостаток высоких потолков, — вздохнул я. — Вот это аттракцион… С огоньком прокатились! — воскликнул я, желая подбодрить компанию из следователя и бойцов, как и я валяющуюся на полу лифта.       — Уберите руки! — оттолкнула меня Айса. — И только попробуйте улизнуть! — предупредила она меня.       — Я и не собираюсь бежать, — пожал я плечами… — Из такой тёплой компании.       — Что бы ни происходило, мне кажется, это вы виноваты! — она и её бойцы почти ослепили меня фонариками.       — Вы знаете, что мы застряли в шахте лифта горящего здания? — заметил я.       — Заткнись, — толкнул меня один из бойцов спецназа.       — Вы чуете? — спросил я.       — Что?       — Этот сладкий запах дыма!       — Лифт герметичен! — ответил кто-то из бойцов.       — Пока работает. Кажется, что-то пошло не так...       — И клапаны компенсатора давления открылись. Чтобы мы тут не задохнулись, — закончила за мной следователь.       Лифт разгонялся и тормозился репульсорами, а потому двигался нелинейно. А вот чтобы уши дорогих клиентов не закладывало, давление выравнивали куда более плавно, спроектировав и установив для этого специальную систему. По-моему, лифт этот был не проще реактивного самолёта, а ведь типовая «машинка»!       — Именно! Чтобы не задохнулись. Разумная предосторожность на случай пожара, — сказал я, шумно вдыхая воздух. — Мне может и вправду только казаться, но…       — Отсюда надо убираться! — голосом, искажённым вокодером, сказал другой боец. Электроника придавала его словам вес — видать, этот цифровой ретранслятор закрывавшего лицо шлема должен был вызывать трепет у преступников. Но я-то знал, что он был на нервах. Прикольно. Бояться мне даже не пришло в голову.       — И что вы будете делать?       Я стоял в лифте посредине, окружённый начинавшими нервничать юстициарами. Их страх неопределённости обволакивал меня, но не передавался мне именно как ужас: напротив, в этом окружении я испытывал удивительное удовольствие. Паника царила и во всём здании: её флюиды, казалось, просачивались через стены и потолочные перекрытия — даже досюда доносился голос диктора, настойчиво твердившего, что это не учебная тревога. Некоторые вещи неизменны…       Право же, оно почти того стоило! Это прекрасно!       Мой нос подсказывал, что система пожаротушения, кажется, не спешила справиться со своими обязанностями. Совсем не спешила. Причём с таким, казалось бы, пустяком… Или я вновь чего-то не учёл.       — Выбираться! — рявкнул боец. Ещё бы, у него точно есть датчики отравляющих веществ. Угарного газа в том числе.       Безликие бойцы открыли предназначенный для этого герметичный люк в крыше капсулы. Джедай бы вскрыл его световым мечом за секунды, но эти провозились несколько томительно прекрасных минут. Сначала до ближайшей двери по утопленным в стенку шахты лифта поручням выбрался боец со следователем — настала и моя очередь, но я не спешил ловко, как хромой горный козёл, карабкаться вверх.       — Эй, я не могу делать это в наручниках! — крикнул я, окинув взглядом изборождённую зубцами тормозную дорожку. — Я же могу упасть и сломать, например, ногу. Или лифт!       — Поднимайтесь!       — У меня проблемы с координаций — кажется, ушибся головой об пол кабины. А ещё я хромаю, но я думаю, вы это знаете! — повторил я. Голос мой звучал глухо, многократно отражаясь о стенки протянувшейся через полздания длиннющей кишки. Поэтому приходилось повышать голос.       — Вы никак не могли вспомнить об этом раньше?! — Айса почти вышла из себя.       — Нет, так было бы неинтересно! — изобразил я удивление. Может даже искренне, что углубило моё изумление — уже самим собой.       — Открой браслет! — она сбросила оставшемуся со мной бойцу оптронный ключ.       — Кажется, он укатился в угол… — нарочито довольно заметил я. Меня словно бы несло каким-то потоком. Но я решил, что сейчас самое серьёзное, что я могу сделать — быть несерьёзным.       Боец, поползав по полу в своём громоздком снаряжении, нашёл-таки кодовый цилиндр и разомкнул магнитный замок.       — Это прекрасно. С этого ведь можно было и начать? — сказал я.       — Поднимайтесь! — ткнул он меня в спину бластером.       — Сейчас, в моих ладонях восстановится кровоток…       — Живее!       — Ладно-ладно! Не надо так кричать над ухом!       Я, всячески изображая страдание, вскарабкался наверх. Когда за мной стал подниматься конвоир, я почти упал на него, и наручники свалились с его пояса вниз.       — У вас нет запасных? — выбравшись из темноты и демонстрируя свои свободные руки, спросил я следователя.       Она, заглянув вниз в истерзанную шахту, выругалась и ткнула меня бластером.       — Вперёд, живо. Я кому сказала?!       Пришлось подчиниться.       — Такие испытания должны объединять людей, — заметил я, вжимаясь в стену: нас едва не снесла бегущая толпа. — Вот ведь идиоты…       — Идиоты?       — Ну, шагом же нужно…       — Ты ещё и поучать кого-то смеешь? — она смерила меня взглядом.       — Именно так.       — Не в твоём положении.       Я рассмеялся.       — Свободнее меня нет человека среди нас.       — Псих... — прогудел вокодером один из бойцов.       В чахлой «коробке» охраны меня повели вверх, к посадочной платформе, уже по лестницам.       На сотой ступеньке отказала моя многострадальная нога, на сто первую я уселся.       Мимо, сбивая с ног и нас, и друг друга, небольшими отарами пробегали постояльцы. Тоже стремясь к площадкам со спидерами. Ломились они не настолько плотно, чтобы начать затаптывать друг друга, но я бы не поручился, что во всём здании никто не пострадал в этой давке. Животный ужас передавался по воздуху, гальванизируя и отупляя толпы.       — Не можете идти?! — спросила меня, перекрикивая шум, Айса.       — У меня травма ноги. Предлагаю сесть и пождать, когда эти стада завершат сезонную миграцию. Кстати, я видел недалеко торговый автомат с закусками…       — Вы пойдёте, иначе мне придется применить оружие!       — Применяйте, — махнул я рукой. — И кто вам после этого премию заплатит? И заметьте, я, конечно, стройный и подтянутый, но моё тело всё равно весит не так мало.       — Помогите ему! — распорядилась она одному бойцу.       — Вот то-то же. Благодарю, хотя я уж решил, что вы сами желаете понести меня на руках. Это было бы куда романтичнее!       — Ваши шутки неуместны. И отвратительны!       — Уж извините, но это не вам решать.       Поддерживая меня с одной стороны, бойцы помогли доковылять мне до бронированного спидера-автозака. Собственно, потому мы так долго до него и добирались: этот элитный транспорт не стали сажать на куда более доступные посадочные площадки, облепившие гостиницу, — слишком он был для них тяжёл и велик. Нашлись в нём и силовые наручники — сковали даже ноги — поэтому трёхточечным ремнём пристёгивал меня к креслу севший затем напротив боец. Будто бы я мог не только убежать, но и улететь!       Но этот раунд они проиграли — тихо арестовать меня не вышло.       Обрушивать вниз этот летательный аппарат я не стал, да и не смог бы — довольно на сегодня неконтролируемых падений. Поэтому уже спустя час, пройдя ещё один унизительный досмотр и сдав медицинские анализы, я сидел в одиночной камере.       С трудом встав, я коснулся едва мерцающего силового поля. Через полупрозрачную плёнку, выступающую в качестве стен и даже двери камеры, за мной следил охранник со всё той же «зубчато-шестерёнчатой» символикой: одним только голокамерам и дроидам не доверяли. Барьер здорово ужалил током и словно бы оттолкнул от себя. Повторив эксперимент, я убедился, что боль причиняли не только и не столько электрические разряды.       Неприятно, однако, когда эцих с гвоздями…       Сняв обувь, я с ногами залез на жёсткую скамью и приготовился медитировать. Поток информации, извергаемый на меня отобранной сейчас электроникой, пересох, и мне удалось замедлить бег мыслей… бег с прыжками через препятствия: эту непрерывную череду сопровождающих каждый инфоповод в обход моей воли рождающихся суждений. Усмирить получилось и поток ощущений в Силе: поток уже привычно, почти бессознательно втискиваемый в рамочки категорий, подчеркиваемый то тут, то сям разноцветными маркерами. А ведь всегда стоит помнить, что непрерывный спектр нарезан произвольно. Это помогало в жизни, но причиняло и свои минусы: поток уже не был естественным шумом, который куда проще игнорировать.       Силой ощупав каждый проводок в камере, нацеленную в меня голокамеру, я пришёл к выводу, что могу выключить играющее роль решётки голубовато-мерцающее энергополе. Даже не имея нужного цифрового ключа. Могу создать иллюзию и обмануть голокамеры. Могу подделать сигналы нервной системы здания, контролирующей состояние каждой голокамеры, всех дверей и шлюзов. Могу при большой удаче обмануть и охранника, правда, половинчато: либо создать иллюзию того, что в камере кто-то сидит, либо стать для него невидимым.       Но только что-то одно из этого списка, на всё сразу не хватит контроля — рискнув бежать, я подниму тревогу и окончательно потеряю пока ещё защищающий меня статус. Возможно, этого от меня и ждут.       Абсолютно всё механизированное и автоматизированное в пределах одного строения могло и управлялось центральным компьютером, мозгом здания. Или как минимум отчитывалось ему о своём состоянии. Иерархия и консенсус цифровых подписей, огромные потоки информации, циркулирующие по распределённой нервной сети здания, обеспечивали пропускной режим, защищали от пожара и хищений. Будь очки на мне, а не в коробке с вещдоками (или уже на столе у криминалистов-ледорубов), и моя роль была бы здесь иной, мне удалось бы подключиться к этой сети как гостю, пользоваться указателями и картой в дополненной цифровой реальности. Для работников же, имеющих разную степень доступа, этот функционал различным образом дополнялся. Но я никогда не был частью такой огромной сети и даже не мог представить себе, каково это — быть администратором такого огромного здания. Самое сложное, чем мне доводилось управлять, было космическим кораблём.       Такую «нервную систему» можно было найти в каждом здании Коронета, не только в офисе юстициаров. Обычно куда менее разветвлённую и резервированную, но для меня, непривычного к подобному, все они казались каким-то программно-технологическим чудом.       «Мозг» здания не был дроидным, а потому запоминал действия сотрудников, протоколируя такие важные операции, как, например, открытие и закрытие камер следственного изолятора в раскрываемых на других ЭВМ форматах файлов. Память же дроида, при всех его преимуществах, доступна только ему самому. Или через него.       Один неверный шаг, и он намертво заблокирует все ведущие в него двери. И стереть мою попытку к бегству с сервера уже не выйдет.       Можно сымитировать пожар… Или устроить его по-настоящему. Но тут это вряд ли сработает. Кроме того, мне претило унылое самокопирование.       Я мысленно проследовал до центрального компьютера вдоль ведущих к нему оптических «нервов», вдоль спрятавшихся под декоративными панелями аккуратными переплетениями силовых кабелей, ощупывая по пути замысловатые углубления: будто бы вытравленные дорожки на печатной плате, гранёные угловатые желобки во всех стенах. Астрономической протяжённости нити цифровой паутины, прячась в углублениях, выстилали стены здания, опутывали его снаружи, проходили через его архитектурные решения...       При желании я мог вывести этот комп (и его дублёр) из строя. Но что мне это даст? Помимо того, что придётся себя эмоционально разогнать на ненависть — совершенно глупое и вредное чувство. Особенно в отношении кучи электроники.       Думай!       Нет, наделав шума, я могу сбежать отсюда. Но ничто не помешает сделать это и завтра. Не «попытаться». Я сомневался, что меня намереваются вскоре вывезти из Кореллии. Значит у меня — несвободного физически — пока есть свободное время. И в этом можно было, присмотревшись, найти не беду, но возможность.       Медитация — как концентрация на чём-либо — бывает поразительно разной. Она даже не обязана сопровождаться телесным покоем: при должной дисциплине ума, мне, очевидно, недоступной, может хватить и внутреннего, мысленного равновесия. Но, самое главное, медитация — никогда не самоцель, если только не искать так называемого «просветления». Без неё не овладеть сложными техниками Силы, требующими сосредоточено «визуализировать», ощущать через Силу образы, оттенки конкретных граней бытия, осознавать их, выделяя из шума внешнего и внутреннего — шума, непроизвольно порождающего мысли. И порождаемого ими.       Оперировать состояниями своего ума, направлять свою волю и фантазию, не отвлекаясь на преследующий и, отчасти, формирующий любого человека галдёж в голове. А ведь к нему в моём случае присоединялся и «шум» внешний, отовсюду льющийся через Силу. Именно поэтому умение плотно запахивать это окно в окружающий мир становилось жизненно важным — шорох мыслей чужих людей, особенно в таких людных местах как это, сводил с ума.       Он стал куда настойчивее, чем в первые мои дни на Коррибане: то ли я развил «слух», научившись вычленять отдельные инструменты и партии, то ли наконец вытащил из ушей воск.       Подобной «медитацией» я занимался постоянно, но по мнению того же Ревана — а мы обсуждали это, и не раз — этого было недостаточно. Я всегда находил благозвучный повод не идти дальше, или не отходить в сторону. И то были даже не отговорки: столь многому не связанному напрямую с Силой нужно было учиться, а ведь организму требовался и отдых.       Реван же, как и всякий джедай, вёл раскопки собственных мыслей — как таковых. Расследуя причины их появления, контекст — особенно в Силе. Определяя верность своих порывов и решений, сепарируя не отвечающие его, как он полагал, главным целям потакания своей натуре, и что важнее — не давая резонировать с ними Силе. Джедаи так защищались от незаметных толчков в спину от Силы — но только тогда, когда это мешало настройке на ноты того, что они звали «светлой стороной» Силы.       Именно поэтому джедаи развивали контроль, а с точки зрения биологии — «холодную систему»; гнездящуюся в неокортексе часть их «я». Усмирение своих эмоций и желаний, управление потребностями и принятие долгоиграющих, не секундных решений. Это отвечало и рациональной натуре Ревана, не погружающегося бездумно, как я понимал, в пресловутую «светлую сторону» Силы, а если и окунавшегося в неё, то стремясь осознавать и рационализировать каждый свой шаг, к которому Она могла его подталкивать.       И тут никак нельзя было пренебречь многочисленными техниками медитации, позволяющими держать в узде свои страсти, сохраняя приверженность сложным идеям и целям, абстрактным для меня концепциям, не давая высвободить внутреннюю обезьянку. Эгоистичную, жадную, мелочную, желающую схватиться сразу за всё — здесь и сейчас.       Для людей, чьи цели ограничивались только статусом, едой и размножением; тех, кто видел «сектантство» в следовании любой излишне сложной для них идее, не вписывающейся в их обезьяний «смысл существования» — то есть всё то, что позволяло оставить как можно больше копий своих генов и дать тем больше шансов повторить это ещё раз, — джедаи выглядели странно. Даже «врагами», злодеями, не дающими грести им всё под себя.       «Люди идеи» одним своим существованием ставят под сомнение освинелые ценности: само то, что кто-то имеет в жизни некие не «инстинктивные» цели, задевает абсолютное большинство лицемеров, прикрывающих красивыми словами банальные животные позывы. И, чтобы вытеснить зарождающееся ощущение собственной внутренней пустоты; осознание онтологической ничтожности; суть скотского своего существования, они начинают надсмехаться над теми, кто пусть и нелепо, но пытается вырваться из хлева, или приписывать тем самые нижайшие, достойные их самих мотивы.       Я расходился в целях и ценностях с джедаями, более того, беспрестанно глумился над ними, но я отдавал себе отчёт и о своём месте в этой дрянной постановке. И потому с таким же цинизмом обозревал и свою собственную попытку игры в жизнь. Но довольно обо мне.       Джедаи в ответ не могли оценить вполне природных, пропитанных естественным лицемерием и натуральными когнитивными искажениями порывов. Но глупо было думать, что рыцари света держатся на одном только идеализме — иначе бы они не работали, например, со мной. Хотя то и кореллианские «джедаи»…       Но даже с «кореллианцами», пусть я и общался с немногими из них, у меня были напряжённые отношения. Наши воли искрили, как сцепившиеся клинки — и это всегда разогревало, разжижало нашу кровь, подводя вплотную уже ко вполне физическому конфликту. Я мог бы остаться в Храме и избежать ареста, но что значит безопасность, если ради неё нельзя быть самим собой? Кто, или даже что тогда будет в этой самой «безопасности»?       За этим поступком крылся и метафизический, как теперь я понимал, смысл. За каждым действием и даже невысказанным желанием стояли не только они сами — как таковые. Мы влияли на мир глубже и шире, по чуть-чуть двигая сам фундамент реальности, перетягивая его, как одеяло — каждый на себя. И, когда мы совершали поступки по наитию, сообразно даже своей невнятной, но истинной воле, эти подсказки коварно подталкивали нас — тех, кто влиял на реальность — к конфликту. Сообразно нашему её восприятию. Хотя «нашему» тут совершенно лишнее. Неизбежно мир сталкивал тех, кто имел на него разные виды. Или то был виноват не мир, а мы сами — и сталкивала нас наша воля.       Учитывая дальность я-мира, это было одно и то же. «Случайности» в коллективном консенсусе не могут играть равно в пользу всех шулеров.       Так или иначе, управлять миром, не привлекая внимания самозваных санитаров, не выйдет: между нами не может быть мира. Если я был прав; если нет — и самые настоящие санитары тоже со временем найдутся. Когда я окончательно сойду с ума, уверившись в своей значимости через образ сильного врага. Но пока мы вели замысловатую партию… и я ждал сейчас хода от джедаев.       А пока думал. Я тоже следил за своими мотивациями, поведением и желаниями.       Отказ от этого был равносилен самоубийству. Но лишь согласно моим собственным убеждениям, не дающим начать существовать чему-то аморфному, «мной» уже не являющемуся. В какой-то степени «мной» были сами эти желания, ставящие себя выше своих конкурентов и совершающие за ними надзор. Моя личность — не нечто неизменное во времени и совершенное цельное: в нём царит многоголосица разных вариантов меня — трезвого, пьяного, сытого или голодного, уставшего или бодрого, выспавшегося или сонного. Причём, стоит мне стать одним из этих вариантов уже физиологически, как какой-то из этих голосов станет сильнее.       Стоит всех их отпустить на волю, как они начнут управлять бывшим уже моим телом.       Всякий человек сообразно своему ходу мыслей находит оправдания тем или иным желаниям, волениям. В итоге, разумеется, можно дойти до того, что все они сводятся к простому «хочу» и обосновываются исключительно в границах системы ценностей этого же лица.       Но стоит перестать отслеживать то, чего ты хочешь по-настоящему, как атрофируется за неиспользованием воля.       С другой стороны, можно начать требовать объяснять желания от других — что ещё безумнее, поскольку к прескриптивным утверждениям вообще не применима категория истинности или ложности. А любые «оправдания» несут смысл лишь для их первичного владельца.       Разумнее признать желания всех людей (включая и свои) равно никчёмными или равно важными, и оптимизировать взаимодействие с другими людьми сообразно своим желаниям. Действительно своим. Оставив другим самим решать, чего они хотят и почему они этого хотят.       Хотя ничто не мешает над ними потешаться.       Но, что самое главное, я не пытался «рационализировать» желания, в том смысле, что не почитал почти ставшую традиционной среди людей технического склада ума химеру «рациональности».       Ту идею, что существует некий «рациональный метод» — наиболее эффективный способ достижения любых целей, поскольку она требовала введения этого не находящего у меня понимания раскола, расщепления множества желаний на некие отличные друг от друга цели и средства.       «Средства» сплетаются из целей. Под выбором «средства» обычно понимается ещё одна «цель», которая ограничивает или дополняет первую.       «Целью» может быть и сам процесс, а не его результат. И тогда средство — это и есть цель.       Всякий намеченный результат немыслим без ведущего к нему и от него процесса, а процесс — всегда результат выбора целеполагания, ограничивающего и формирующего эти как бы «методы» или «средства». Сплетением целей с бытием.       Можно подумать, что «цели» живут сами по себе, а «средства» — методы их решения — возникают как мыши из соломы: из вакуума, или из некой «рациональности», которая, разумеется, к целеполаганию отношения не имеет… Что уморительно, конечно.       Также любой результат, изначально намеченный как «цель» — часть общего процесса, начало или конец подпроцесса, осуществление которого тоже средство уже для другой, очередной «цели». Результат неотделим от способа его достижения.       Цель всегда так же и средство для другой цели. Не говоря уже о том, что так все «цели» можно разложить до средств осуществления самых элементарных звериных программ.       Мыслить категориями удобно, так проще заучивать понятия и описывать реальность, но за этими рамками легко не увидеть общей картины. Разбив любой непрерывный спектр на категории, можно впасть в иллюзию, что находящееся в одной совершенно произвольной категории, но близкое к разным её границам мало отличается друг от друга. А близкое, но разделённое произвольной же чертой — значительно.       Спектр же человеческих эмоции и желаний не менее непрерывен, чем спектр электромагнитных волн. Такой же бесконечный континуум. И так же произвольно нарезаемый.       Эта строгая рациональность говорит о наилучших средствах, будто бы не покушаясь на цели человека. Отказываясь классифицировать их как рациональные или нет, чтобы не выставить себя нелепой. Но средства — тоже цели, их дистиллят, и по такой логике рационально абсолютно всё. Просто сообразно своему целеполаганию.       Или ничто не рационально.       Эта оквадрачивающая всё «рациональность», выходящая в действительности даже за конкретную методику и эмпирику научного знания и научного метода — также система ценностей, и ложью будет утверждение, будто она лишь «метод», пригодный для реализации любых «целей».       Можно возразить догматично, что цели, которые нельзя воплотить с помощью этого метода — не рациональны. Или ответить, что, если ты действительно хочешь достичь цели, следует действовать «рационально». Это вытекает из любых «целей» как оптимальный «метод». Сам собой. И исходя из практического опыта.       Но «Цели и средства» — это модель, и модель весьма произвольно выделяющая категории ради простоты, а потому не отражающая истинной природы внутреннего беспорядка человеческой психики. И не только человеческой — вспоминая арканианца с Нал-Хатты.       Некая защита от внутричерепного хаоса. Но она даст слабину, когда это обсессивно-компульсивное мировоззрение сломается. А пойдёт прахом оно сразу после того, как начать вникать в эти «цели» и «средства».       Можно не трогать их по принципу «и так работает». Всё должно быть идеально. Во всём должен быть порядок, внутреннего хаоса, всего многообразия невнятных задач как бы и нет, они исключены из планирования. Не столь важна истина, проще, как заводной игрушечный паровозик, стучать по самовозникающим — будто бы из природы мироздания — рельсам. Уменьшив число вопросов «зачем я это делаю» до минимума, ограничив число стоящих перед собой задач — ради сохранения душевного равновесия и более эффективного исполнения этих изрядно сократившихся, удерживаемых в области сознательного намерений.       Оттеснив для простоты всё мешающее в тень и заменив всё это инструкцией — как же жить «рационально». Как Нар Абола.       Не спорю: инструкции — это удобно. Но может ли рациональный метод выдумать решение цели, заключающейся в отказе от следования ему? Или в условиях, ставящих его под сомнение?       Однако все эти рассуждения не отменяют для меня желания стремиться к истине, избегать заблуждений. Достигать своих целей. Внешне это даже может выглядеть, как некая «рациональность». Но сам я таковой её не считал.       Не считал я разумным и более напрягать голову над тем, как именно отсюда выбраться. Мне было достаточно хорошо известно, как работают криминалисты, как собираются доказательства и возбуждаются дела. Разум мой уже построил возможные причинно-следственные цепи.       Если никто за меня не вступится, меня не спасут и самые грязные приёмы — даже они всего лишь замедлят работу правосудия. Я могу сбежать, но это нарушит ближайшую часть моих планов.       Именно поэтому я не волновался по этому поводу.       Но мои мысли прервали, вызвав на допрос. Всё так же: сковав по рукам и ногам, под вооруженным конвоем. Хорошо хоть, тканевый мешок на голову не нахлобучили. В этой внезапности был свой резон — не дать времени морально подготовиться к допросу.       Конвоиры, приковав за здоровую ногу к стулу, оставили меня в кабинете с двумя следователями-юстициарами. Один — лысый безгубый и безносый дурос с горизонтальными, извилисто растянувшимися на всю склеру зрачками, чем-то напоминающими осьминожьи. А может, неймодианец? Хотя скорее синий, нежели нездорово-зеленоватый цвет кожи и едва заметные отличия в форме лица говорили, что скорее дурос... Главное не перепутать — они ужасно тогда оскорбляются. Женщина была уже мне знакома; сейчас, когда на ней не было шлема с визором, я рассмотрел её получше — молодая на вид шатенка, скорее всего человек без каких-либо генетических модификаций.       — Мы бы хотели задать вам ряд вопросов, — сказал дурос, включая голокамеру: бумажного протокола здесь не вели. Параллельно стенографировал и в случае чего готовился выступить в роли переводчика или консультанта стоявший в стороне от стола протокольный дроид.       — Всё, что вы скажете, может быть использовано против вас, вы имеете право на адвоката, право хранить молчание. Этот допрос фиксируется на неперезаписываемый носитель, который будет приобщён к материалам следствия. Вам всё ясно? — продолжила женщина.       — Да, мне нужны ответы на них, и вы поможете мне их получить, — улыбнулся я. — Хотя я дождался бы своего адвоката. Думаю, он уже в дороге.       — Если вы уверены в своей невиновности, зачем вам адвокат? — «подколол» меня дурос.       — Я сомневаюсь в вашей честности. Станется с вас привлечь невинного разумного по надуманной статье. Кстати, мне в СИЗО должны были предоставить датапад со списком обвинений и материалами дела, не являющимися тайной следствия, добавлю это для протокола, — громко сказал я на камеру.       — Как вы относитесь к инструментальному подтверждению правдивости своих показаний? — спросила Айса.       — Отрицательно. Воспитание не позволяет давать кому-то копаться в моих мозгах… Не хочу вас смущать.       — Не паясничайте. Сейчас, согласно протоколу, мы должны удостоверить вашу личность.       Мигом у них нашёлся портативный биометрический сканер, снимающий всё от отпечатков до геометрии черепа и основных генетических маркеров. Закончив проходить стандартную процедуру, я спросил:       — Для начала: я кто? Нет, не так... я подозреваю, кто я. Но кто я в вашем представлении: подозреваемый, обвиняемый или свидетель? Или всё вместе? — спросил я.       — Пока подозреваемый. Вам говорили… Ваши документы, — дурос передал мне массивный ярко-оранжевый тюремный датапад. — Прочитайте ещё раз, в чём вас обвиняют. Хотя вам уже дважды зачитали ваши права, повторю в третий раз — вы имеете право хранить молчание. Всё, что вы скажете, может и будет использовано против вас в суде. Ваш адвокат может присутствовать при допросе. Если вы не можете оплатить услуги адвоката, он будет предоставлен вам Республикой. Вы понимаете свои права?       — Хорошо, что на нём из игр? — я потыкал в менюшки планшета. — Предпочитаю карточные. И, желательно, не с нулевой суммой.       — Вы точно совершеннолетний? — высказала сомнение Айса.       — Вы ведь должны были спросить, сколько мне стандартных лет, не так ли? Эмо-оции... — я вздохнул. — Так в паспорте написано. Кто я такой, чтобы спорить с Республикой?       — Вы должны ответить — поняли ли вы то, что я вам сказала, или нет.       — Нет, вы ошибаетесь. Я вам ничего не должен. Правила вашей игры мне не шибко-то интересны, — я, само собой, солгал. Правила знать нужно было — чтобы их нарушать.       Повисла тишина.       — Я думаю, это можно понимать как «да», — сказала Айса дуросу. Тот кивнул.       — Для протокола. Вам нужен адвокат? Я не могу задавать вам вопросов, касающихся сути обвинения, без его присутствия. Если только вы сами не будете против этого, — спросила она.       — Мне не нужен адвокат, чтобы получить от него совет идти на сотрудничество со следствием. Однозначно: ваш — положняковый — мне не нужен. Что касается моего защитника, то он всё равно скоро прибудет, а до того я успею получить ответы на интересующие меня вопросы и без него.       — Значит, вы готовы отвечать на вопросы? С занесением в комбинированный протокол? — уточнил дурос.       — Да. Я буду задавать вопросы, как посчитаю нужным, — согласился я.       — Вопросы тут задаём мы, — возразил дурос.       — Да, так вы думаете, — не стал спорить я.       Не очень разумно ввязываться в такое: любое сказанное слово помогает следствию. Лучшая тактика — молчание. В том случае, если уверен, что у следствия недостаточно доказательств. Но есть пара вопросов, которые я хотел прояснить самостоятельно. Несмотря на то, что УПК Республики отличался от российского и от данных без адвоката показаний позже на суде уже было не так просто отказаться.       Меня смущала голокамера — они ведь рассмотрят каждую мою гримасу, а значит и текст стенограммы с комментариями — где я лгу, где нет, как реагирую на отдельные вопросы следователя. Дергаю ли за крючок или игнорирую наживку. Чтобы затем направить расследование в нужном направлении. Поэтому я навёл на неё иллюзию — искажая свою мимику так, чтобы наигранные эмоции выглядели как настоящие.       — У вас были изъяты: промышленный защищённый датапад, гражданский планшет-коммуникатор в защищённом исполнении, универсальный комлинк, браслет-голограф, головной боевой интерфейс, ядоискатель, химический конвертер со следами взрывчатых веществ и взломанной прошивкой, — перечислила женщина.       — Возражу для протокола — прошивка у конвертера штатная, — заметил я, чтобы случайно не подтвердить подмешанный к очевидным фактам практически недоказуемый пункт обвинения. — С остальным спорить не буду.       — Следствию требуется доступ к информации, хранящейся на этих устройствах.       — А кто вам мешает-то? — усмехнулся я. — Пользуйтесь ими сколько угодно.       — Вся информация, хранящаяся в долговременной памяти этих устройств, зашифрована, — заметила Айса. — Мы, разумеется, получим к ней доступ. Со временем. Но ваш отказ может быть истрактован превратно. Вы, судя по всему, никак не уясните всю тяжесть своего положения. Вам грозит пожизненное заключение, единственный способ его избежать прямо сейчас — начать сотрудничать со следствием.       — Спасибо, что ответили на мой вопрос, — кивнул я. Они действительно ничего не смогли расшифровать. И как бы ни грозились — не расшифруют никогда. Если им не помогут корусантские джедаи из техкорпуса.       — Согласно закону об обыске номер триста двенадцать, вы обязаны предоставить по требованию прокурора ключи от любых зашифрованных контейнеров по первому требованию. Копия решения у вас в планшете, можете ознакомиться.       — Для начала вы должны доказать, что они наличествуют, — победно улыбнулся я. Закон был на моей стороне. И прецедентное право.       — Сам доступ запаролен. Области же памяти использованы.       — Вам нужны пароли от устройств? Записывайте: «один», «два», «три», «четыре», «аурек», «беш». Шесть знаков. Подходит ко всем устройствам.       — Это ключи от вторичных пользователей и ложных контейнеров, — пробурчал дурос. — Не надо придуриваться.       — Что вы! Самый настоящий пароль, — позлорадствовал я. Обмен фразами был по сути ритуальным.       — Вы действительно так утверждаете? — спросил дурос. Говорил он без заметного акцента: как хомо родом с верхних районов Корусанта. — Вы же ещё молоды, вся жизнь впереди. К и без того серьёзнейшим обвинениям прибавится ещё и это. Вам бы рассказать, что к чему, а не совершать эти бесполезные противоракетные манёвры.       — Вы сейчас должны ещё сказать, что я не сознаю всю тяжесть своего положения, постращать длинными сроками и недружелюбными тюремщиками.       — Кажется, вас это не заботит? — спросила Айса.       — Нет. А вы не серьёзны, — упредил я замечание.       — Это как? — буркнул дурос.       — Такое слишком серьёзное отношение к действительности показывает, что играете не вы, но вами. Трезвый же взгляд на вещи приводит к серьёзной несерьёзности. И несерьёзной серьёзности.       — Не валяйте дурака. Вы знаете, где вы и в каком статусе! — почти прикрикнул дурос.       — Если продолжите в том же духе, ваш срок превысит среднюю продолжительность жизни, — нажала Айса Корулан.       — Прошу отметить подобное заявление как факт психологического давления — для протокола, — опять сказал я на камеру. — Как докажете то, что на датачипе находится ещё какая-то зашифрованная информация — обращайтесь. А то ведь, знаете, можно взять чип, забитый хаотично нулями, единицами и двойками, — сказать, что на нём зашифрованная информация, и потребовать от кого угодно пароль… даже начать ему угрожать...       — Она может быть там, — процедил дурос.       — Но может и не быть, — тяжело вздохнул я. — Вы что-то хотели у меня спросить? Или, вернее, рассказать? Я слушаю.       — У нас не так много времени, поэтому пойдём по порядку, — сказал дурос.       — Каковы источники ваших доходов? — удивила Айса. — Можете ли их перечислить, назвать свои счета, названия тех компаний, бенефициаром которых являетесь?       — Могу.       — Начинайте, — тут же закусился дурос.       — Спрашивайте, — махнул я рукой.       — Выходит, вы их не знаете? — насела на меня Айса.       — Я этого не говорил, — ответил я. — Я могу их назвать, и все они, само собой, законны. Перечислять же все свои источники доходов, как и вообще отвечать на ваши вопросы — не обязан. А суд, знаете ли, не учёное сообщество: это у тех нельзя доказать отрицание, а вот вам из меня его как раз нужно выжать. Мой же отказ подтверждать что-либо не равен признанию отсутствия этого самого.       Я размял затёкшие мышцы. Им был нужен формальный повод — и мне не хотелось им его давать. Такое ощущение, что у них нет доказательств, вот им и нужно формальное признание. Но я владел этой казуистикой.       — И тем не менее, если вы не можете их назвать, не следует ли из этого, что вы не сами ведёте свои финансовые дела? — не сдалась Айса.       — Если я вам не отвечаю, это может означать только то, что я могу не хотеть с вами разговаривать. Или собираюсь отвечать только на прямые вопросы. Что-то совсем у вас дешёвые фокусы… — пробормотал я.       — Выходит, что сами вы не ведёте свои финансовые дела? — повторил дурос.       — Не сошли ли вы с ума? — изобразил я изумление, оглядываясь поочередно то на Айсу, то на так и не представившегося экзота.       — В чём дело? — спросил дурос.       — Эй, дроид, был ли этот вопрос наводящим? — обернулся к замершему, как статуя, протокольнику.       — Какой именно? — механически спросил он, повернув голову.       — «Выходит, что сами вы не ведёте свои финансовые дела?» — процитировал я.       — Да, это наводящий вопрос, — подтвердил дроид.       — Прошу приложить к протоколу жалобу на нарушение процессуального кодекса. Вас что, по объявлению набрали?! Хотя, постойте… вы следите за решившими осесть космолётчиками, затем скармливаете ворованные личные данные ИскИну. А после — хватаете и прессуете самых подозрительных лиц? — я внимательно всмотрелся в их глаза и умы. — Что, и вправду так? Вам хоть доля от отжатых денег-то полагается?       Который раз повисла тишина. На допросе не следует задавать прямые вопросы, на которые можно ответить только «да» или «нет», такова их работа. Но и формулировать вопросы как наводящие они не должны: то ещё прокрустово ложе. Но кости в нём не мои…       — Нет, ну с этого бы и начали… — который раз вздохнул я.       — Вам известна жёсткая политика Республики относительно офшорных зон? И бизнеса, зарегистрированного в них гражданами Республики? — спросила меня Айса.       — Отлично известна! — ответил я, прикрывая лицо рукой. Мне Травер так плешь и не проел, рассказывая, как правильно «оптимизировать налоги», но изрядно этим поднадоел. — Но мои активы и депозиты зарегистрированы вне республиканского пространства и потому не могут облагаться республиканскими же поборами. За редким исключением.       — Но в отношении государств, не заключивших с Республикой договоров о предупреждении двойного налогообложения, действует принцип резидентности, — напомнил мне дурос. — И нам безразлично, что вы уплатили налоги по месту осуществления экономических операций. То есть по принципу территориальности.       — Я заплатил и все свои «мировые» доходы, полученные в других юрисдикциях, — усмехнулся я. Насколько помнил, даже переплатил — лишь бы деньги мои благоухали розами. «Роз» тут я не видал, но что в Галактике выступает в их роли, не помнил: так и не удосужился запомнить ни одного названия растения или животного, если только не употреблял их в пищу.       — Вы владеете долей борделя на Зелтросе? Причём с временным участием? Верно? — спросила Айса.       — Да, именно так! — подтвердил я. Никаким борделем, само собой, я не владел — это была всего лишь схема для отмывания денег, причём оформленная дистанционно.       Зелтрос посещать я опасался.       Жадных до ощущений зелтронов неконтролируемо влекло к одарённым, что я познал в первые же минуты знакомства со Свельдой. Одно дело хитрить и обманывать или пользоваться глупостью, добиваясь своих целей, другое — чужой неспособностью сделать почти иллюзорный, но выбор. Почти «обман разума», который казался мне чем-то сродни убийству личности. Но этим мои причины избегать курортной планеты не ограничивались.       Именно там я мог потерять свою злую, но путеводную звезду; ориентир, помогающий двигаться по возникающей под ногами дороге. Если ты творец — пусть хотя бы и самого себя — если ты что-то пытаешься открыть, достичь чего-то далёкого, чего может и нет вовсе, то ты должен полюбить и тяжёлый не всегда приносящий радости процесс; довольствоваться малым: одним предвкушением, едва разгорающимся от любого, самого ничтожного шага к цели.       Стоит приучать себя меньше отвлекаться на всё сбивающее с и без того не предвещающего скорого окончания путешествия пути: все эти мимолётные, моментальные способы удовлетворения, «дофаминовые ловушки». Секс, чревоугодие, наркотики, мелкие, но регулярные подачки для тщеславия. Все эти социальные поглаживания, ничего не значащие в сравнении с далёкой целью похвалы. Лайки в липких соцсетях.       Хотя полное отрицание своей природы и опасно для рассудка.       Достигну я цели, или нет — мне неведомо, но что неоспоримо — я точно никогда не увижу даже света своей звезды, если не буду к ней стремиться. Или буду постоянно подкармливать свою похоть, признанные вредными страсти и страстишки.       Тот самый случай, когда цель сливается со средством, а процесс с результатом. Тем более что обратного пути… уже не видно.       Сейчас мне стало понятно, что со Свельдой я получил в первую очередь прекрасную со всех сторон практику ментального восприятия в Силе. В эротической игровой форме и с удивительно действенным подкреплением успешных реакций. Но эти воспоминания теперь окрашивала горечь потери. Лишний раз напоминающая о том, что и сам я лишь странник, турист, инкогнито на экскурсии под названием «жизнь». Стоит всерьёз влиться в представление, стать частью аттракциона, как он навяжет тебе амплуа, пришьёт к твоему лицу маску и растянет уголки губ в улыбке, или навсегда отпечатает на ней вселенскую печаль.       — …С доходностью в четыреста процентов годовых, ага, — искривил безгубый рот дурос. Я вновь что-то прослушал. Но это и не было важно.       — Это весьма прибыльный бизнес, — подтвердил что-то я.       Ни для кого не секрет, что таможни как таковой на Зелтросе нет: наличку туда и обратно возят даже не чемоданами, а целыми кораблями, а сам он — офшорная зона. Налоговые декларации и бухгалтерские документы зелтроны проверяют редко. Если утруждаются их вести… Возможно, дело в феромонах, или им некогда этим заниматься — когда вокруг столько аппетитных красоток! Или красавцев — вкусы там самые разнообразные. Рай во всех смыслах слова — и налоговый тоже. Должен же и рай на что-то существовать?       — И расплачиваются там налом… да? — кисло пробормотал дурос. Судя по всему, они сражались не с контрабандой или террором, а вытряхивали средства из налоговых уклонистов.       — Разумеется! Вы же знаете, как трудно подсчитать все деньги, которые переводят на счёт прекрасным кафарель и умелым танцовщицам! И парни-проститутки там есть, — я подмигнул женщине следователю, но та не оценила предложения. — Значит, вам тоже нравятся девушки? Или вы «би»? Кстати, рекомендую заведение, сходите туда сами, и оставите там все свои денежки, моргнуть не успеете, — улыбнулся я.       — Это стоит расценивать как попытку дать взятку? — спросила Айса.       — Ну так я для чего ваши денежки упомянул? — ответил я. — Формально нет.       — Меня больше интересует то, откуда у вас взялась сумма на покупку этой доли в борделе. И есть ли документы, подтверждающие сделку, — спросил следователь-дурос.       — Во-первых, законы Зелтроса допускают устные договора. Во-вторых, не «бордель», а «дом земных наслаждений»! И вы же должны иметь представление о том, как там ведётся налоговая отчётность, на Зелтросе... Раз в год все основные доходы и расходы, о которых после всех попоек получается вспомнить, записываются на одном листе фримси. После чего относятся в местную администрацию. Но вот беда, их могут и не донести. Какая-нибудь феечка, которую попросили отнести эту документацию по адресу, может загулять по дороге и использовать эту бумагу для написания любовного послания, — разулыбался я.       — А откуда деньги на покупку борделя? — всё так же по-хамски назвала это божественное заведение Айса.       — В-третьих, я выиграл эти деньги в казино на Нар-Шаддаа, — закончил я.       — И, разумеется, задекларировали полученную прибыль?       — Само собой. Хотя и не должен был делать этого, находясь вне Республиканского пространства.       Не знаю, есть ли у хаттов поэзия, но она, должно быть, столь же прекрасна, как республиканская система налогообложения.       — Территория хаттов не признаётся суверенным государством, — сказала следователь. — И государством вообще. Как и с кем вы там делились деньгами, нас не интересует.       Де-юре она была права. Это аморфное разлагающееся образование за государство не держала не только Республика. Учитывая, что большинство договоров хатты заключали между собой устно, а с преступностью там боролись частники, они были отчасти правы… да и таможенные данные со свидетельствами о различных сделках там тоже не передавались между частями «империи» хаттов, как в единой Республиканской сети, а исключительно продавались. Как и должности. Правда, эта протогосударственная каша имела огромные размеры и обладала вторым после Республики ВВП в Галактике. Не то чтобы его кто-то смог точно подсчитать… но с этим обычно не спорили.       Любая планетарная «полиция» вынуждена была там самостоятельно скупать у своих соседей базы разыскиваемых преступников и пиратских кораблей. Разумеется, сообразно своим представлениям о преступлениях. В свою очередь, толкая налево и направо уже свои базы. Приторговывали там совсем не из-под полы и личными данными: защита своей информации — дело исключительно частное. Если, разумеется, это не приносит убытки правящему в регионе хатту.       Заключать же договора в привычном смысле слова было не с кем: с точки зрения Республики, там царила опасная анархия. Что бы ты ни собирался получить — спайс, рабов, защиту имущества, топливо на заправочной станции или… актуальную поддержку «межгосударственных» отношений — за это нужно было платить деньги. Желательно твёрдые, металлические.       Поэтому Сенат, не имея привычной возможности маскировать свои сделки под «межгосударственные договора о сотрудничестве» и прочую мишуру для оболванивания социума госдерьмом, не мог торговать содержимым своих серверов. И, в свою очередь, сам ничего у хаттов не покупал. Не знал о том, кто и как там вёл дела, с кем заключались договора, кто, кому и как платил сплавившиеся у них воедино налоги, взятки и поборы. Во всяком случае, официально, а значит, нечего было прикладывать к налоговым квитанциям или использовать на суде.       Я ведь мог отрезать чью-то голову и получить награду за неё в ближайшем отделении Гильдии. А мог мирно зарабатывать, выпекая тортики. Вот только вернувшись с этими деньгами в Республику, не мог подтвердить, как именно я их добыл, и должен был заплатить налоги ещё раз… Будто нашёл их на дороге. Хорошо хоть кореллианская составляющая таких налогов была минимальна.       С другой стороны, издержки, связанные с желанием всё зарегулировать, всё отслеживать и контролировать как части единой сверхценной системы, навешивая на каждые буквально физические ярлычки — как в империи инков — у хаттов отсутствовали… в цифровом пространстве... И если ты не раб! Поэтому в хаттском космосе был самый развитый и дешёвый голонет в Галактике. По которому все и занимались куплей-продажей нужных данных. Или рабов — оно как-то с этим невообразимо сочеталось.       Но в этом аморфном, разлагающемся образовании не было единого Космического бюро, поддерживающего в нужном состоянии гиперпространственные пути — и актуализацию карты, разумеется. Что даже влияло на геометрию разведанного гиперпространства, и не лучшим, на мой взгляд, образом. С другой стороны, живя в болоте, не так опасаешься блицкрига.       С чем ещё в Космосе хаттов и на фронтире было плохо — так это с кораблестроением и производством дроидов.       Или почему сейчас я сидел прикованный к стулу в допросной.       — Разумеется, у них даже нет понятия гражданства, поэтому налоги в «респовскую» казну я заплатил. Так что, всё законно, — ответил я. Мне происходящее казалось всё более и более нереальным, словно назойливым шумом, изредка проникающим в мои мысли.       — У вас есть документы, подтверждающие факт выигрыша? — не отступил юстициар. — Такие деньги и из ниоткуда…       — Задокументирован перевод на мой счёт с пояснением. Триста миллионов кредитов. Я внёс его в декларацию и уплатил подоходный налог. Могу предоставить все эти документы, если надо.       — Когда именно и как вы выиграли такую сумму?       Я назвал время и место — так, чтобы не заложить этим Травера. Мы были на Шаддаа тогда почти «официально».       — Как именно вы попали на Нар-Шаддаа? — немедля поинтересовалась Айса.       — На этот вопрос отвечать я не буду, — оборвал я коварное поползновение.       Нельзя просто взять, купить корабль и заняться пиратством или контрабандой, думая, что легко будет вернуться обратно на законное поле. Глупо думать, что всем плевать на неизвестно где и когда бывающее судно. Вооружённое турболазером, между прочим.       А то и протонными боеголовками.       Если кто-то думает, что корабль — это истинная свобода, кусок тверди, на котором действуют только твои собственные правила — то замечу, что это не так. Да, их меньше, чем у наземников: можно прижиматься к шлюзам анархических космических станций, или садиться в нейтральных, действующих почти по верхнему кодексу космопортах, но юстициары водятся и там.       Тот, кто свободен по-настоящему — изгой, отщепенец, которому не следует посещать законные, «белые» порты. Стоит зайти в такой, как потребуется сделать отчёт о том, кто ты, иногда даже — куда, зачем и как ты летал. И ведь есть повод — условия использования республиканских гипермаршрутов: ведь они уточняются в том числе и за счёт постоянного по ним судохождения.       Разумеется, эти данные не подлежат общественной огласке, но нужны для того, чтобы хоть как-то следить за законностью в космосе. Травер регулярно подделывал данные этого журнала, отчитываясь о своих полётах почти на месте. Технически, поймать его на этом можно было, только задержав нас непосредственно на занятии контрабандой и спросив, кто мы, откуда и куда летим, поскольку журнал всё-таки заполняется не в автоматическом режиме и предоставляется не всем желающим с ним ознакомиться. И найдя при этом несоответствие реального и записанного маршрута — при условии, что судовой журнал вообще вели. После чего у Травера бы отозвали капитанскую лицензию, а то и могли бы начать серьёзное расследование. Это помимо неизбежного штрафа.       Также капитан имел право не записывать маршрут корабля, если он выходил за пределы Республиканской сети гипермаршрутов. Поскольку новые маршруты принадлежали только тому, кто их проложил. Но всех тонкостей этих правил я не знал.       — Хорошо, но нежелание сотрудничать со следствием выйдет вам боком       — Может быть, — не стал спорить я, — но отвечу я или нет на этот вопрос — неважно. Это никак не скажется на вашем обвинении в неуплате налогов. Ваши сомнения здесь не могут служить доказательством преступления неясной для меня природы.       — Это не всё, — оборвал меня дурос.       — Вы про ООО «М-Вектор»? — вроде бы догадался я.       — И другие однодневки, — кивнула Айса.       — Они законны, — пожал я плечами.       — Вы же знаете, что если не предоставите ряд данных по ним, их признают схемой по отмыванию денег? Таковы правила, — сказала она.       — Не выйдет, — я знал, что формально они могли инициировать проверку, но эта бюрократическая нудота после разбора всех документов так же формально должна была закончиться ничем. — Такие претензии нужно было раньше, на стадии банковских переводов предъявлять.       — По финансовой части с вас допросят отдельно, специалисты по налогам, — недовольно выдавил дурос.       — Мы подозреваем, что вы нарушили республиканский «Акт о похищенной доблести», — сказала Айса.       — И в чём это выражается?       — У вас при обыске была найдена награда, приравнённая к Кресту славы. Вы такой не награждались, — ответила она.       Удружил мне Ивендо…       — Преступлением было бы, если я её повесил на перевязь. Обвинения ваши всё как-то унылы… — мне становилось скучно.       — Вы не имеете права даже владеть ей.       Вот оно, сейчас они зацепятся за завещание… Стоит про него брякнуть, как начнут давить на Ивендо — затем на Травера и так доберутся до «Шлюхи». Но до чего в ней именно?       — Ну, дойдёт до суда — тогда я и начну каяться, — ответил я.       Если у тебя есть серьёзное алиби, какой-нибудь надёжный способ защититься на суде, не стоит сообщать о нём следакам в досудебных допросах. Как в сабакке — только кретин показывает противнику по антагонистической игре свои карты. А игра именно такая, и поэтому кооперация нелепа: наивные дурачки думают, что цель следователя или суда — достичь некой справедливости, установить истину: ничего подобного — их задача засадить человека.       — Что вы можете сказать о твилеке, известном как Травер Последний? — задала вопрос Айса.       — Некоторое время провёл на его корабле, — не стал я отпираться.       — И какого рода? — подхватил эстафету дурос.       — Пытался выяснить происхождение его прозвища, но так и не выяснил, почему же он «последний», — ответил я.       — И это всё, что вы можете сказать? — переспросил он.       — Всё. Думаю, это единственное, что я мог бы вам рассказать действительно интересного. Но увы, не могу. Поскольку вы мне в целом симпатичны — ведь нас роднит жажда наживы — то не буду тратить ваше время и ничего более не скажу.       — А вот некто Фарланд рассказал куда больше, — зловеще заметила Айса.       — Неужели этот человек знает, почему так зовут Травера? Откройте уж тайну, не мучьте! — взмолился я.       — Он дал нам показания о контрабанде, которую вы с Травером перевезли на Корусант. В интересах так же известного вам Веджресса Сольвина, — чётко проговорила она.       — Извините, не расслышал, — переспросил я. Слова я, само собой, понял, но, к сожалению, не сумел до конца разобрать в Силе — что их сопровождало.       — Фарланд Карн уже дал показания, согласно которым вы погрузили груз реакторов Сольвина и доставили их на Корусант, — повторила она.       — Фарлант? — переспросил я ещё раз.       — Фарланд. Или вы будете отрицать своё с ним знакомство? — спросила Айса.       Она лгала. Но выяснить это оказалось не так просто — только дважды переспросив. Ведь она по большей части говорила правду (пусть только о самой контрабанде) и была уверена в своих словах. Едва не одурачив меня. Но всё это они узнали не от Фарланда, а значит, с доказательствами у них было туго.       Впрочем, это обычная тактика допроса — сообщить о будто бы сдающих тебя подельниках, не раскрывая при этом подробностей их показаний, дабы обвиняемый не сориентировался и не выработал новый способ защиты. В неопределённости же он может невольно выдать то, о чём, зная суть дела, обязательно умолчал бы.       Можно и вовсе выдумать стукачей — особенно хорошо это работает в больших группах плохо организованных преступников. Идеально, если они ничего не смыслят в криминалистике, иначе говоря — идиоты.       Впечатляющие дилетантов заключения криминалистов, сопоставление фактов и результаты допросов, казалось бы, никак не связанных с самим преступлением, в котором тебя обвиняют, дают зачастую столько информации, что даже самый тупой следователь с лёгкостью восстанавливает историю преступления. Достаточно полной, чтобы создать иллюзию, будто бы столь подробную информацию мог рассказать лишь другой человек. А человек, как он это обычно и делает, бегая крошечным пятнышком высокого разрешения по своему внутреннему монитору, дорисует наполнение всего остального поля зрения.       В этом есть тактический риск — если допрашиваемый поймёт, что его разводят, он может совсем замолчать. Как я.       — Интересная сказочка. Что этот, как его… Фарлант, ещё вам поведал?       — О вашей затее с прорывом гуманитарной блокады, — ответил дурос. Это тоже было узнать не так трудно.       — Можете не соглашаться, юлить или играть в несознанку, но глупо отпираться, — будто бы незло сказала Айса.       — Вы не станете интересоваться, какие ещё у нас есть доказательства контрабанды? — злорадно спросил дурос.       — Нет, не стану. Была бы контрабанда — могли бы возникнуть и доказательства, — развёл я руками.       — Вы также обвиняетесь и в пиратстве, — утешила Айса.       Я приложил руку к лицу.       — В списке нет каннибализма, некрофилии и осквернения святынь?       — Нет. — Дурос, развернув ладони вперёд, коснулся кончиками пальцев подбородка. Язык жестов, как я выяснил ещё давно, ужасно не универсален. Разум же дуроса был менее понятен мне, чем разум человека: «читать» его было куда сложнее.       — Ну и слава богам. Кого я умудрился ограбить?       — Торговое судно в пространстве Сартинайниана.       — Какое неудобоваримое название. Наверное, поэтому я его не припоминаю.       — Вы участвовали в сражении и даже были награждены медалью за проявленное в ней мужество.       — Первый раз слышу! — про медаль я и вправду ничего не знал. Вот уроды…       — Зачем бы вам было преследовать чьё-то судно от Нал-Хатты вдоль половины Хайдианского пути и по всей дуге Браксанта?       — Существует множество причин торопиться вослед за кем-то. Хотя я не припоминаю такого.       — Учитывая тип гипердвигателя «Счастливой шлюхи», этот путь вы могли проделать не менее чем за восемь недель. Однако прошли его менее чем за три дня. Как вы это объясните?       — То есть сказки выдумываете вы, а объяснять их мне? Чудно.       — Как флик-угорь в кипящем масле, — заметил в воздух дурос.       — Вы участвовали в сражении? — спросила Айса.       — Во многих, если вы о постельных битвах.       — Вопрос про конкретное. За которое вы получили государственную награду Сартинайниана.       — Это уж вам самим решать. Если вы думаете, что вам всё известно, могли бы и не задавать вопросы. Кстати, именно сейчас вы должны начать стращать меня всякими доказательствами, последними достижениями криминалистической науки, записями и экспертизами… — сказал я.       Но нас прервали. Дверь открылась — в неё зашёл боец, с ног до головы упакованный в пластинчатую броню. Даже внутри здания в экзоскелете — солидная контора, — решил я.       — Этот адвокат… — договорить он не успел, как, отпихивая его в сторону, в помещение ворвался экзот.       То был невысокий пухлый плешивый гуманоид. Широченная рожа, мелкие, слегка навыкате широко расставленные глаза скрывались под массивными надбровными дугами. Меж ними выпячивался и притягивал взор больший, такой же широкий, как и всё лицо, почти без переносицы, с огромными ноздрями нос. Из-под нижней губы, толстой, широкой, гротескно-искривлённой, выглядывала пара кабаньих клыков. Нижняя широкая, как и всё лицо, массивная челюсть выдавалась вперёд — под стать носу.       Сниввиан, судя по всему. Если, следуя по Хайдианскому маршруту, отправиться во Внешнее кольцо, и, миновав Тарис, а потом и Телос — последний оплот Республики в той глуши — углубиться дальше, то почти в самом конце маршрута будет Кадомай — родная система сниввианов. Далеко же его занесло.       Он, шмыгнув носом, громко втянул в себя воздух и хрипловатым, неприятным голосом сказал:       — Я чую нарушения прав разумного! Эй, это ты Олег Зеркало? — крикнул он.       Я кивнул. Когда я начал что-то отражать, правда, припомнить не смог.       — Так вы его адвокат? — только и успела спросить Айса, как он подскочил к ней, осмотрел, обнюхал, затем фамильярно похлопал по плечу и без того кислого физиономией дуроса.       — Не ваш же! Убирайтесь... Ну же, отрывайте свои жопы и взлетайте отсюда, — сказал он юстициарам, — и камеру свою заберите, нам с ним поговорить надо, а не в криминальном сериале сниматься.       Он, также никого не спрашивая, поставил на стол свой репульсорный чемодан, который тут же разобрался на части и вновь, как конструктор, собрался — в мобильное рабочее место с экранами и голопроектором.       — Прямо тут? — переспросил дурос.       — Да, сойдёт и тут. Накинулись тут на невинного человека… — смачно поцокал он здоровенным языком. — Не стыдно, да? Ой, да кого я спрашиваю…       Юстициары не вышли даже, а вылетели из комнаты, выдавленные сниввианом.       — Кажется, мы сработаемся, — сказал я.       — Тилли Гаттон. — Он протянул широкую поросшую редкими, но толстыми чёрными волосами лапищу для рукопожатия. — Я твой защитник от произвола властей. Вытащить тебя из дерьма меня просил человек Боско. Не стал отказывать, если ты понимаешь, о чём я.       — Тогда всё путём, — кивнул я.       — Постой, не тяни за рычаг гипердрайва. Я не занимаюсь благотворительностью.       — У меня есть деньги…       — Но ты опасаешься, что их арестовали? Вменяют незаконное обладание, ага… — Он листал моё дело, стуча по клавишам тёмными крепкими на вид ногтями, почти когтями.       — Если только его…       — Вижу весь список, — перебил он меня. — Терроризм. Ещё какая-то херня. Протри иллюминаторы, им нужно твоё баблишко. Один мой час стоит две тысячи кредитов. Лады?       — А если у меня не выйдет заплатить?       — Да насрать и растереть! Выйдет, — он премерзейше захихикал, мельтеша чем-то на экране. Рассмотреть не вышло — кажется, не моя область видимого спектра. Поначалу я делал много неправильных выводов…       — Хорошо.       — Не мямли. Нет-нет, скажи громко и внятно: «я нанимаю тебя как адвоката».       Я повторил.       — Вот теперь другое дело! Счёт я потом тебе пришлю, не оплатишь — я смертельно обижусь. Короче, обрисую тебе всю ситуёвину, — он одновременно говорил и продолжал листать что-то сразу на двух датападах.       — Первым делом — незаконное обладание. Можешь отделаться очень легко. Отдашь этим разбойникам в форме всё, несомненно законно нажитое, и… всё. Снимут все обвинения — если только не продолжишь претендовать на своё добро. Не нравится? Я так и думал. Мне тоже не по нутру.       — Незаконное хранение всякого полезного в быту инструмента — это они даже не из пальца насосали, — продолжил он. — Пиратство — чушь, ибо не в республиканском пространстве. Доказать это сложнее, чем двум мужикам сделать ребёнка. В общем, тебе по совокупности светит срок лет в семьдесят пять. Хотя и до сотки дотянуть могут. Но это по всем обвинениям, а их будто рины им нарисовали... Слышал недавнюю байку, про то, как они продали неймодианцам своё дерьмо, выдав за какой-то экспериментальный арканианский биоматериал? — он опять ужасно громко засмеялся. — Вот примерно такое у них обвинение. Не, ты посмотри, а! Во дают! — На экране замельтешило: страницы моментально сменяли друг друга.       — Надеюсь, ты не дал им повода выдать дополнительные санкции на куда более подробное, серьёзное расследование твоей, без сомнения, законной деятельности? Нечто большее, чем этот наезд? — неожиданно серьёзно задал вопрос адвокат.       — Нет.       — Кстати, поджог тебе не вменят: здание выгорело до основания, ничего уже не найти и не доказать. Крупнейший пожар за этот год в Коронете, — между делом сказал он.       — Вот как?       — На сам обыск я, к счастью, не успел, но вот протоколы бегло изучил, — ухмыльнулся он. Он знал больше, чем говорил, я был в этом уверен. В том числе и то, что представляло следственную тайну.       — И что там?       — В соседнем номере заложили взрывчатку. А в вентиляцию через ещё один номер кто-то умудрился установить баллоны с диоксисом. Если бы газ не сгорел, то половина гостиницы в ней и осталась бы.       — Выходит, минус на минус дал плюс?       — Не для страховщика той гостиницы…       Раздался дверной звонок. Ещё раз.       — Входите! — рявкнул адвокат.       — Э…       — Да наплюй ты, — успокоил он меня, — сейчас будет магия. Так даже рины не умеют!       Очевидно было, что я всё ещё находился в свободном, почти не управляемом падении.       Вошли юстициары.       — Надеюсь, ваш адвокат разъяснил ваше положение более доходчиво… — недобро сказала Айса.       — Именно так, — сказал Тилли Гаттон. — А теперь настало время освободить находящегося по ошибке здесь человека.       — С чего бы? — недоумённо спросил дурос.       — А вы посмотрите, — он открыл пару документов, — это всё то, что подмахнул ваш прокурор, а вот статус моего клиента.       — Чушь, — сказала Айса.       — Он спейсер без роду и племени, какой ещё к ситам «статус»? — огрызнулся дурос, открыв свой собственный датапад, до того словно свиток свёрнутый и вложенный в чехол на поясе.       «Спейсер»…       Он использовал распространённое в Галактике, но редко звучавшее на «Шлюхе» слово. Да и в Кореллианском космосе, признаться, тоже.       В одной, казалось бы, глобализированной Галактике на протяжении тысячелетий почти параллельно сосуществовали совершенно непохожие культуры. Но в этом не было противоречия: экономическая сверхглобализация порождала специализацию целых миров, пусть и соединённых торговыми маршрутами, но одновременно с тем разделённых чрезмерной дороговизной сверхсветовой связи. Социальный гомеостаз поддерживали и вмещавшие на своём дне целые регионы гипербутылки Клейна(1) — вроде Хейпса или жутко запутанного и не до конца разведанного пространства вокруг Коррибана. Условия же жизни на мирах, насаженных на шампуры главных гипермаршрутов, зачастую настолько различались, направляя бесконечные свои перемены в своём уникальном многомерном направлении, что соседствующие системы были менее похожи, чем планеты, расположенные на разных «концах» Галактики.       Но все культуры разумных, как бактерии, делившиеся на аэробные и анаэробные, условно разделяли на «космические» и «планетарные». Или напланетные. Условно их так группировали хотя бы потому, что к «планетарным» относили и города иторианцев, парящие над оставленной в покое дикой природой родного мира, и даже некоторые по большей части орбитальные полисы.       «Космикам» многие не только отказывали в самодостаточности, но даже считали их дурным коктейлем из всего недопитого, индивидуумами, исторгнутыми из тела планетарных цивилизаций, паразитирующими на их достижениях. Особенно усердствовали в этом некоторые жители же гравитационных колодцев, защищённые от враждебного космоса атмосферой и магнитным полем, твёрдо стоящие на ногах, заёмной мощью технического прогресса победившие слепые силы природы; обуздавшие, случалось, даже климат (пускай чаще всего это было лишь только иллюзией контроля астрогеологических процессов).       Но большинство спейсеров буквально жило на своих кораблях; происходило там и их размножение. А по своей суммарной энергетический природе они превосходили возможности среднестатистических планетарных цивилизаций. Самые мощные энергетические установки — корабельные.       И всегда можно было со злорадством вспомнить, что неумение летать у птиц — адаптация к практически полному отсутствию хищников в естественной среде обитания. Частенько сопровождающаяся оглуплением вида.       Удобств планетарной жизни было достаточно, чтобы главным фактором отбора разумного существа становились его же сородичи. Даже в большей мере, чем это было на той же Земле. Последствия такого отбора тихой корреляцией просачивались через этологию в гены, в свою очередь вновь вовлекающиеся в казуальную цепь бесконечного изменения. Условия жизни, словно окаменелости в иле прошедших эпох, отпечатывались в эпигенетике местной породы. Тысячи причин, отличных для каждой отдельной, по-своему включённой в галактическую экономику планеты направляли подвижную «норму», условия полового и коллективного отбора уникальным образом. Но общие закономерности замкнутых социумов оставляли свой отпечаток на жителях «старых» миров.       Жизнь на поверхности, как правило, поразительно зарегулирована: в силу двойного применения почти любых высоких технологий, прямого использования генетической инженерии, продвинутой евгеники или киборгизации в социально-иерархических играх. До такой степени, что издержки в почти любой деятельности связаны по большей части уже не с ней самой — с чисто технологическим, энергетическими затратами — а с её технико-правовым регулированием.       В душном, тесном пространстве под общим одеялом атмосферы легче воздействовать на конкурентов, выдумывая очередные законы или нормы, давить через гидравлический пресс государственной машины — чем действовать напрямую, от человека к человеку. Иммиграция всё равно ограничена. Если только не рассматривать в качестве альтернативы открытый космос.       Коренные же обитатели космоса — «пустотники», «спейсеры», «космики» и как только не обозванные и не названные, также испытывали на себе попытки ограничивать их свободу, но в большей степени от законов планетников, чем между собой. Их жизнь в большей степени зависела от работы систем жизнеобеспечения и своей головы. Космос, как и социум — также не прощает ошибок, но ошибок иного рода.       Если на жителей планет давит коллективное, рутинное, очевидное и предсказуемое, то в жизни космического народа всё ещё важную роль играет случай, правит непредсказуемость и стихия. А социум с его законами — если он слишком борзеет — сменяется вместе с реальными координатами.       Отличия предельного, сферического в вакууме «космика», «спейсера» или более конкретно — космолётчика — от не менее сферического (но в атмосфере) планетника, поверхностного жителя, в бытовых навыках превосходили разницу между жителями Земли начала XIX-го и конца XX-го века. Хотя сам я всё ещё чувствовал себя неустроенно буквально везде.       Само собой, это абстракции: нет строго «космических» и строго «планетарных» культур: в Кореллии они вообще перемешались, не позволяя переносить мой опыт жизни на ней на большую часть Республики, но выделять их можно было.       Но следователь делал это, и довольно грубо. Указывая мне место: спейсеру, залетевшему, по его мнению, на чужое поле.       — Это шутка? — ошарашенно спросил дурос, вчитавшись в документы. Вот эту эмоцию мне разобрать удалось.       — Что там такого? — мне стало интересно.       — Статус моего клиента изменился за семь минут до того, как вы ворвались в его квартиру, а учитывая, что он не только теперь гражданин Кореллии, но и член Кореллианского ордена джедаев… Постановление на арест становится ничтожно. Вы грубо нарушили права подданного Кореллии на свободу, так же незаконно проникли в помещение, а абсолютно все полученные при этом доказательства нельзя будет применить в суде. Раскуйте моего клиента и сопроводите до выхода, — потребовал Тилли.       — Мы можем арестовать человека и без санкции прокурора — при нетерпящих отлагательства, — запротестовал дурос.       — Можете. Но лучше бы вам вспомнить, где вы находитесь, и почему вас тут терпят, — Тилли разъяснил им уже их место.       — Мы могли действовать и по своему усмотрению, санкция…       — Прошлое, как фарш — в обрат не провернуть. А вот санкцию можете запихать обратно, туда, откуда она и была произведена.       — Но…       — Вы хотите встречный иск? Я вас засужу. Вы и так тут на Кореллии подзадержались, занимайтесь уж проступками государств, а не частных лиц. Юстиция…       — Это Республиканская земля!       — Это Кореллия. Валили бы вы отсюда…       Я закрыл глаза. Потребляющие передвижение, сами при этом неподвижные, планетчики могут думать, что ограничили нас, космолётчиков (а я вполне уже мог причислять себя к этому «народу»), правилами, вмонтировав прямо в двигатели источники паразитного характерного излучения, установив в гипердвижки транспондеры, обязав вести журналы. Но всё это обходилось элементарными техническими устройствами. За них штрафовали, но найти их можно было, только разобрав звездолёт до винтика.       Бороться с этим можно было бесконечно… и бесконечно бессмысленно — пока ты болтаешься в автономке, найти тебя могут лишь клиенты, направляемые в свою очередь посредниками, дорожащими своей репутацией. Или взявшие след пираты… Да и загнутся без спейсеров планеты. Так что пускай мирятся с неизбежным.       Хотя, как я сегодня выяснил, мириться не хотят. Даже тут — на этой-то планете.       Может кто-то и мечтал возить в звездолётах только пассажиров, инженеров и исследователей, причём исключительно между островками закона и спокойствия, но выдрать с корнем штурвал не получалось даже из аэрокаров. Пилоты же звездолётов не только не желали уходить в темноту истории, но наносили ответный удар, буквально поселяясь в своих кораблях.       Мешал и чудовищный, какой-то издревний страх полностью роботизированных кораблей. Без биологического груза в роли капитана корабля никто не позволял уходить в гиперпространство... Внезапно я похолодел: меня пронзила неприятная, но верная — я чувствовал это сжатым нутром — догадка. Человек был нужен на борту не только и не столько ради чьего-то спокойствия, он участвовал в поддержании связности вселенной. Точно, как я раньше не догадывался-то?!       Роль космического народа была фундаментальной — работать скрепляющим раствором единой галактической реальности. Роль же следователей…       — Однако вы всё ещё подозреваемый! — дурос метнулся ко мне. — В таком случае как меру пресечения мы можем избрать подписку о невыезде.       Я обернулся к Тилли Гаттону.       — Можешь слать их на хуй, — рекомендовал он мне, расплывшись в кабаньей улыбке. — Это не открытый космос.       — Вы адвокат, конечно, но это какое-то невероятное хамство к представителю республиканской юстиции при исполнении! Неуважение к Республике!       — Я общаюсь с клиентом, наш разговор вас не касается, — затем обернулся ко мне, — можешь слать их на хуй. Только вежливо.       — Я приберегу вежливость до тех пор, пока меня не выпустят отсюда на свободу, — ответил я ему.       — И верно, — кивнул Тилли.       Мы играли в гляделки, но мне вскоре это наскучило. Юстициары источали через Силу смесь презрения с ненавистью. Поэтому я постарался мысленно отгородиться от миазмов, исторгаемых из их черепных коробок.       Они могли не любить спейсеров, но наземников — все эти сверкающие экуменополисы и даже аграрные миры, сами не производящие используемых ими дроидов — стоит им только потерять коммуникации, немедленно постигнет катастрофа похлеще той, которой на Земле завершился бронзовый век. И что важно, эта транспортная инфраструктура была относительно автономна — привязанная только к заправочным станциям, болтающимся в вакууме аванпостам и торговым площадкам, и производящим звездолёты мирам, она была зачастую независима от обслуживаемых ими целых планетарных цивилизаций. Если ещё одна моя догадка была верная, то мы поддерживали и метафизическую инфраструктуру.       Это было важнее, чем их неприязнь ко мне. Мысли о глобальном помогали сводить их к ничтожным.       — Чего вы ждете? А, я совсем забыл! Вы же ничего сами-то не делаете. Ждёте звонка от начальства? — поинтересовался Тилли.       — Они думают, — сказал я. — Видно же, какое невообразимое усилие отображают их лица? Готовые шаблоны поведения закончились, теперь нужно проявлять истинную сторону того, что зовут «разумом».       Дурос и Айса дёрнулись от моих слов.       — Каждая минута увеличивает тяжесть вашего преступления, — напомнил им адвокат.       Мы продолжили играть в гляделки. Арест даже по решению следака отражается на «бумаге». Так что его и не было. Повторить его они уже таким макаром могли прямо сейчас. Но что-то им сильно мешало. Вероятно, то, что это теперь дело местного Корбеза, а не Юстиции…       За всеми этими разделами сфер влияния, которые делили теперь уже меня, стояли большие деньги. Чудовищные даже. Равновесие и взаимопонимание страдало не только и не столько из-за культурных различий или пренебрежения «спейсерами» законами напланетников, или от непонимания жителями поверхности того, с чем приходится сталкиваться нам за пределами «круга» обжитых земель.       Все горели желанием спихнуть друг на друга налоговое бремя.       Тем более, спейсеры, числом заметно уступающие планетникам, деньги же и материальный ихор экономики — энергию — потребляли и перераспределяли так, что не замечать их — нас — было просто невозможно.       Иной раз проще драть налоги с неподвижного в планетарных координатах бизнеса, в другом случае легче задирать пошлины на ключевой импорт и экспорт, вынуждая даже относительно законопослушных космолётчиков промышлять контрабандой. И вкладываться в столь радикальную перестройку своих клёпаных гробов, что они получали титул «блокадопрорывателей»: даже это было менее болезненно для кошелька, чем уплата всех грабительских пошлин. Вопрос стоял даже не в том, нарушать закон или нет, а в выборе того, что обходилось дешевле.       А потому налоги прятались и в ценах на топливо, в прейскурантах на сами звездолёты и отдельно — на гипердвигатели, в лицензиях на перевозки конкретных товаров в конкретных секторах. А о поддержании карт гипермаршрутов в актуальном состоянии и говорить не стоило…       Что было особенно несправедливо — разорялся на это и простой путешественник, не занимающийся коммерческими перевозками. Будто бы оплачивая штрафы за несовершённое преступление: словно за само своё существование. Обида копилась столетиями, подталкивая звёздных странников к пренебрежению многочисленными запретами и бюрократическими препонами.       Республиканская юстиция, созданная в первую очередь для контроля взаимодействий субъектов Республики же, поэтому болталась где-то между «космосом» и поверхностью планет и планетоидов, отслеживая законность (на верхнем, республиканском уровне, само собой) действий представителей властей субъектов Республики.       А потому дела планетников — частных лиц — как правило отдавались на откуп местным же, но вот трудноуловимыми, постоянно меняющими юрисдикцию спейсерами вынужден был заниматься гражданский отдел Юстиции.       Говорить о юстициарах как о «полицейских» — как я выяснил у жителей старых миров Ядра, было не принято, они были какими-то далёкими от обыденной борьбы с преступностью. Но я был никем, мной занимались, будто бы государством. Специфичный повод для гордости.       Был. До сих пор. Теперь я пользовался преимуществами статуса гражданина… вернее, подданного Кореллии. Но перестал быть никем.       Дурос вышел из комнаты и спустя пять минут зашёл обратно.       — Вы свободны, — пробурчал он.       Зашедшие вслед за ним конвоиры по его знаку отцепили с моей голени силовые кандалы, подняться помог адвокат.       — И верните мне всё имущество, — пробормотал я.       Тилли сопровождал меня до самого выхода из участка. Ещё полчаса ушло на то, чтобы оформить возврат моего имущества. Отобрать его было делом пяти минут, но вот вернуть без «бумажки» — никак… Отдали мне только документы, часть одежды, мою старенькую, пробитую рапирой и плазмой куртку, всю полудохлую электронику и шпагу Ивендо, немедля выступившую в качестве трости. Всё остальное вместе с его же рундуком поглотил пожар.       — Это же ваш спидер? — спросил я Тилли, выбравшись на посадочную площадку.       — Мой, — кивнул он. — Личный, если это важно. А это важно.       — Поможете добраться до одного места? Заодно решим вопрос с оплатой и обговорим наше возможное будущее сотрудничество…       — Залезай уж.       1) https://ru.wikipedia.org/wiki/Бутылка_Клейна