— Почему ты живешь? Как можно жить, понимая кто ты? — Выбора нет. Чужой 4: Воскрешение Смерть достаточно близка, чтобы можно было не страшиться жизни. Фридрих Ницше
Музыка: Lacuna Coil — Swamped Скверный Анекдот — Экскурсия № 1. Побег Пикник - А может быть и не было меня
Время тянулось, цветным потоком выплёскиваясь из разбитой клепсидры. Описать его разнородность, нелинейность, смешение и одновременное с тем дробление на тонкие струи текущих во все стороны потоков иначе мне не удавалось: не хватало слов. Плескалось оно и в моём подсвеченном бокале. Протекало сквозь застывшую точку — и уходило от меня без всякой пользы. События могли пойти и так и эдак, но ощущение контроля над ними почти потерялось. Эфемерное чувство, будто я развернул свой парус в открытом море, а не сплавляюсь на плоту, размывалось напрасно теряемым временем. Две недели уже потрачены впустую, три недели в этой кантине я веду разговоры, убеждаю немногих привлечённых открытым пламенем… и всё без толку. Без сомнения, здесь стоило задержаться: раскрыв все антенны встроенных силовых сенсоров, раскрыв разум навстречу потоку желаний и мыслей посетителей, впитывая их движения, я наслаждался эмоциональным спектром кантины. Множество самых интересных и любопытных линий, всплесков… Моя эмпатическая открытость делала меня уязвимым, но в то же время я находил всё новые и новые, зачастую приятные способы её использования. В месте, куда все приходили за тем, чтобы расслабиться, мне несложно было настроиться на общую волну. Однако я пришёл сюда не за этим. Новое препятствие к полёту было ожидаемым, но привычка решать всё по мере поступления сыграла со мной дурную шутку. Космическое бюро, получив окончательный проект корабля, классифицировало его, произведя на свет длинную строчку цифр и букв. Ни о каком «лёгком фрахтовике», «разведывательно-диверсионном челноке» или об иной неуместной для баз данных лирике даже речи не шло. Космическое бюро не занималось маркетингом или тактическим онанизмом, оно просто описало сухим кодом все основные свойства звездолёта, и это описание и послужило классом корабля. Сам я придумывать изящное именование типа корабля тоже не стал. Проект признали военным кораблём первого ранга, поставив на одну полку с крейсерами и линкорами, но в действительности не стоившая мне почти ничего оружейная лицензия покрыла требование. Это тоже было ожидаемо. Хуже всего было то, что в недрах этого закрытого от всего мира бюрократического аппарата решили, что в рубке мне нельзя находиться в одиночестве. Если в специальную панель будет воткнуто меньше двух кодовых цилиндров, машине не дадут добро на взлёт или посадку — как аварийной. Впрочем, требовалась всего пара человек. В Бюро ведь могли и наплевать на пояснительную записку — автономность исследователя, и включать в экипаж пятерых, а то и пятидесятерых дармоедов. Виновато было вооружение. Разумеется, в организации с тысячелетней историей осознавали, что уровень насилия мало коррелирует с наличием-отсутствием самого оружия. Безусловно, там, где одновременно много насилия и полно орудий убийства, существует соблазн свалить всё на безвольные предметы. Но причины, если присмотреться, всегда в чём-то ином. Тем более космос — опасное место, и торговцы бы не оценили запретов… Но в Космическом бюро обожали размазывать ответственность. Управляли риском. Один член экипажа мог сойти с ума и атаковать обитаемую планету или мирную станцию. Одновременно оба — с куда меньшей вероятностью. И потому всё это время я пытался найти пилота. Вакансия, на мой взгляд, была прямо-таки волшебной, но очередь почему-то не выстраивалась. Даже капля настоящей магии — необходимая в том числе, и чтобы сокрыть вакансию от недоброжелателей — не помогала привлечь готовых к путешествию в неизвестное. Немногие приходившие сюда на собеседование затем с разной, но, как правило, с впечатляющей скоростью покидали кантину, зачастую так и не выслушав всех условий контракта. — Кантина «Полумрак»? — спросил меня по комлинку женский голос. — «Сумерки», — поправил я. А может, я сам неправильно назвал её? Ведь и меня привлёк сюда смысл, а не звучание. — А, перепутала. Вижу вывеску. — Да, уже на месте, — сказал я. — Всё за ваш счёт? — она спросила меня об этом, кажется, уже третий раз. Видимо, дошла до проходной и впечатлилась расценками. — Разумеется. То, что я провожу собеседование здесь — мой выбор, и я его оплачиваю. Вроде бы должно быть понятно… — Ну знаете ли… — она отключила связь, а я удовлетворил запрос на денежный перевод. Что не так-то? Впрочем, мне уже не из кого было выбирать. А место и вправду было дорогое — не первый раз мне приходилось брать на себя все расходы на его посещение нуждающимися космолётчиками. Но, при желании, я мог купить всю кантину. Именно поэтому я забронировал сразу несколько столиков, создав себе свободное пространство в дальнем углу главного помещения. Сам разместившись в самой глубокой и защищённой нише. Однако оставив себе путь для отступления, если меня придут убивать. Стоило мне вступить в гильдию, как цена за мою голову снизилась. Я не мог не одобрить этот воистину средневековый цеховой подход. Затем бессмысленность угрозы осознали и в других корпорациях, так что награда за прошедшее время снизилась почти что вдвое. Или же у них были свои секретные протоколы. Однако, несмотря на дополнительные вложения в контрнаграду, в безопасности я себя не чувствовал. — Тоже ждёшь собеседования? — ко мне подошла девушка. Невысокая, худенькая. В тонком, видавшем виды обтягивающем лётном терморегулирующем комбинезоне, поверх которого была накинута потёртая короткая куртка с кучей кармашков и подсумков. Весьма плотно забитых строго подходящими по размеру предметами. Внимание к одёжке не было случайно: она говорила об отношении к своему ремеслу. Половину лица закрывал зеркальный визор, присоединённый к крупным чашкам наушников. Словно забрало. Из-под широкой, отражающей и меня ленты торчал милый прямой носик, над дорогущим визором топорщилась мальчишеская причёска. Я и сам носил боевые очки, а потому не стеснялся рассматривать её. Она поступила зеркально. — Вроде того, — согласился я. — И где все? — Только мы вдвоём, — я пожал плечами, кивнув на место возле соседней грани столика. Не рядом со мной, но и не напротив. — Удивительно, — сказала она. — Что? Что удивительного-то? — переспросил через миг я. — Думала тут очередь из желающих, — она пожала узкими плечами. — Желающих чего? — я улыбнулся. — Получить такое сказочное место. — О, да. Сказочное. Так… что именно желающих-то? — Так я вроде бы сказала, — она меня, кажется, не поняла. — Не совсем. Вопрос, чего же желает человек, не так прост. Но мы попробуем его решить, не волнуйся. Представь, пожалуйста, на миг то, чего ты желаешь. — Э… — Не надо озвучивать. Просто представь. Визуализируй образ. Она так и сделала. Правда, я ничего не понял — это слишком сложная мысль, да ещё и первый раз увиденного мной человека. — Отлично. А теперь представь, что ты этого достигла. Она кивнула. — Не верю! Представь. Она совершила усилие. — Отлично. Осталось совсем немного. Чего ты ещё хочешь? Тоже представь… отлично. Теперь ты достигла и этого… Что ты ещё возжелаешь? — Это будет длиться вечно? — догадалась она через пару минут моих прицельных толчков к краю пропасти. — До тех пор, пока у тебя получится придумать, что же ещё захотеть. И лишь тогда ты задумаешься о том, чего же ты в действительности желала всё это время, чего ты хочешь всегда, ради чего всё это было. — Интересно. Это как у воина-эчани? Нет цели, только путь?.. Ну так почему тут никого больше нет? — Ответ за ответ? Это честно, — кивнул я. — Но я отвечу… вопросом. Что ты знаешь о капитане, набирающем экипаж в такой дальний полёт? — Какой-то богатый чудак. Мне некогда перебирать вакансии. Разослала резюме в кучу мест, а тут мне ответили сразу. Без бесконечных запросов дополнительных данных. И сразу назначив удобное время собеседования. Подозрительно, но вакансия вроде подтверждена модератором. Удобное время… — Ты не искала ничего про него в базах данных? У охотников за головами? У убийц, контрабандистов, пиратов, в недрах анонимного голонета? — Нет, — ответила она. — И зря. Одна из причин, почему тут никого, кроме нас, нет. — Ты же вроде навигатор? Ух ты, да ещё внекатегорийный! — Зеркальная лента не скрыла её чрезвычайного удивления. — Навигатор, — кивнул я. — Не пилот, если что. — Так значит мы не конкуренты, — вздохнула она с облегчением. — А всё-таки полезно было бы навести справки о капитане, — заметил я. — Думаешь, это развод? Или розыгрыш? Я так и думала! Наверняка теряю время… — пожаловалась она, уже собираясь расстроиться. Однако, использование голосового фильтра, скрывающего образец голоса при переговорах, может быть забавным. Не первый раз меня принимают за кого-то другого. — Почему ты так решила? — Слишком заманчивое предложение. Не бывает такого в жизни: никто не станет платить пилоту как ведущему генокодеру или рок-звезде. Тем более выдвигать чудные требования, в которых почти ничего нет про опыт прошлой работы, но есть отношение к цифровому пиратству... А что ты знаешь о капитане Олеге? — Больше, чем кто бы то ни было на этом свете. — Постой… — Ага-а. — Так это ты, э-э… вы… — Да брось ты это… Ты уже сидишь не напротив, а почти что рядом. — Ты не шутишь? Это ты — капитан Олег Зеркало? Я достал из пачки с картами паспорт и передал ей. Вместе с ним выскочили карты «Корабль» и «Звезда», их я выложил на стол. Не в стазис-поле для сабакка, а на область перемен. Давая им предсказуемый шанс стать иными картами старшего аркана. — Не похож. — Она сверила меня с голограммой. На которой я, разумеется, не был окрашен. Сейчас же остатки разной краски почти сошли на нет, но, должно быть, делали мой вид ещё более бестолковым. — Почему? — я улыбнулся, показав клыки. — А вот так — похож… — Мой голос изменил вокодер — обычная, в общем-то, предосторожность. Если это важно. И раз уж мы перешли к делу, то ты можешь задавать любые вопросы. Хотя лучше будет, если закажешь перекусить. — В общем-то, всё, на что я рассчитывала, так это перекусить за чужой счёт, — призналась она. — Неплохой план. Заказывай, что хочешь. — Прямо вот всё, что захочу? — Если я что-то говорю, то обычно это и имею в виду. Обычно. Она нашла в меню какое-то действительно недешёвое пирожное, размером с добрый торт и кучу вроде бы газировки. Я заказал то же самое. Почему-то ещё раз удивив её. Принесли сразу — она выбирала из списка уже готового. Обслуживали тут не дроиды: плавно покачивая лекку и бёдрами всех цветов детского пластилина, разносили заказы твилечки. Пилот проводила взглядом ярко-розовый круглый зад с натянутой между ягодицами ниткой будто бы прикрывающих что-то трусиков. Хотела, кажется, что-то сказать, но так и не смогла подобрать слов. — Хочу сравнить ощущения, — пояснил я, беря в руки несоразмерную полноценному блюду десертную ложечку. Пилот хихикнула. — Я жду вопросов, — сказал я, осторожно притронувшись к угощению. Его вычурное название на незнакомом языке ни о чём мне не говорило. Сладость таяла на языке, показавшись необычайно вкусной… поначалу. Спустя несколько ложечек кулинарный изыск встал поперёк горла, оказавшись ещё и необычайно приторным. Напиток не был, по счастью, газированным, источал одуряющий аромат, но и его непривычный, так же незнакомый вкус перебивал будто бы жидкий сахар — я с трудом смог сделать несколько глотков. Раствор был столь крепким, что я опасался выпадения кристалликов сахара прямо на моих зубах. Объект же исследования с лёгкостью поглощала быстрые углеводы, словно бериллиевый отражатель — быстрые нейтроны. Ну а я сравнивал ощущения. — Обычно всё происходит наоборот, — сказала она, ещё раз смущённо оглядываясь на опутанных прозрачными сеточками и верёвочками твилечек. Забрало визора неплохо скрывало эмоции, но лишь благодаря своему размеру. — То, что интересует человека, скажет мне о нём куда больше, чем его попытка продать себя подороже, — сказал я. — Как хочешь. Говоря начистоту, я не сильно вникала в детали. Что там за исследовательский полёт? Она запила ярко-оранжевым ужасом стоматолога состоящее почти целиком из ужаса диетолога блюдо, однако донёсшиеся до меня ощущения были лишены чудовищной приторности, сохранив тот самый необычный, пусть совсем призрачный, но вкус. Впрочем, на её месте я бы тоже не вчитывался в детали до найма. Ведь и сам я читал чужие резюме по диагонали, так как подавляющая часть приглашённых игнорировала меня. Так же поступали, должно быть, и работодатели, отвечая далеко не всем. Чего ради тогда всем нам стараться? По моей команде включился подключенный к портативному навикомпу голопроектор, и зажглась самая обыкновенная карта Галактики, рассыпав над нашим и соседними столиками огоньки звёздных скоплений. Из полумрака кантины мы будто бы перенеслись в открытый космос, к одной из галактик-спутников — судя по открывшемуся виду. Хитро извёрнутым, петляющим туда-сюда меж звёзд огненным отрезком протянулся путь — от Кореллии до глубин неразведанного космоса. Оценить всей красоты и всех умопомрачительных изгибов маршрута в беш-пространстве, к сожалению, было нельзя: в гипере, в ином масштабе, этот маршрут был ещё прекраснее. — Туда же нет маршрутов! — тут же воскликнула она. А ведь я даже не спросил, как её зовут. — Вот его-то и придётся проложить. Вернее, только пару раз пройти по нему. — Нет, ты внекатегорийный навигатор, и, наверно, можешь… — Могу, — кивнул я. — Никогда в жизни не видела бесконечных навигаторов, так что поверю на слово, — она замахала руками. — Но там же нет никаких портов, заправочных станций даже самых захудалых нет! Что станешь делать? — Совершив ошибку при прыжке, я смогу вернуться назад, затем попробовать ещё раз. А затем ещё и ещё, пока не достигну цели, — пояснил я. — Но маршрут не будет стабильным! — Чтобы парировать погрешности привода и измерений, нужно пройти по одному месту множество раз туда и обратно… — согласился я. — Но я же говорил, что задачи проложить предсказуемый, пригодный для всех маршрут не стоит. Только сходить посмотреть. Один раз. Её реакция была понятна. Неразведанные области на то и неразведанные, что никто не знает, что же в их глубине. Исследователи, прежде чем начать прокладывать стабильные маршруты для обычных космолётчиков, конечно же, посещают приграничье, чтобы узнать, куда же эти маршруты лучше провести. Как умеют: подолгу пропадая в рискованных путешествиях. Но глубокие, дальние миссии требуют чрезвычайных усилий — за то же время можно облететь множество куда более близких мест. Так глубоко в низведённое стоит заходить, только если уже известно, что там что-то есть ценное. Но откуда это узнать? Замкнутый круг обнуляет смысл такого начинания. И не только в гипернавигации. Нужно быть слегка чокнутым, чтобы на трёх крохотных каравеллах поплыть открывать Америку. — И такую дистанцию никому в одиночку не осилить, — продолжил она, наворачивая яркий слой «тортика» за слоем. — Даже если ты прорвёшься через все аномалии «запада» Небесной реки. — У меня нет тысячи лет в запасе, чтобы сделать такой дальний маршрут стабильным. Дойдя до цели и разузнав чего же там, нам затем придётся возвращаться обратно. Точно так же, прокладывая маршрут почти заново. Будет лишь ненамного проще. И всё ради разового посещения. Сотни тысяч прыжков, скорее всего. И я заранее не знаю, сколько времени потребуется. Несколько месяцев или даже несколько лет. Но это реально. — Ну, это типа безумие. Наверно, я такое должна была сказать? — Наверное. Но, если почти четверть припасов выйдет ещё на полпути, я разверну корабль. Но этого не случится. И чтобы ты не сомневалась в возможности достичь цели, вот Эл-Тэ-Ха корабля. — Я сбросил на её «очки» файл. И попытался вновь различить среди сахара вкус. Едва смог — куда проще было бы ощущать его через неё... И ради калибровки начал давиться переложенным незнакомыми пряностями и фруктами сахаром. — А там точно есть бассейн? — спросила она, за несколько минут изучив спроецированное на внутреннюю поверхность закрывавшей её глаза ленты. И с необычным смаком проглотив ещё кусок торта. Я поперхнулся. «Бассейном» звездолётчики звали любую имеющуюся на корабле ванну, даже размером с тазик для бритья. — Есть. Целых два куба. Как на королевской яхте. А это две тонны воды, которые внесли как нагрузку, а не только высвободили под них пространство и учли в производительности рекуператора воды. Жуткая головная боль конструкторов. А потому ванна вышла не золотой, а словно бы выточенной из цельного алмаза. Но год-другой поливать себя из душа было выше моих сил. — Это же самое главное на корабле, — уверенно сказала она. — Ладно, с такими движками и прочим за год-другой мы туда доберёмся. Верю. Но только если каждый прыжок будет чудом. — Верить не надо. Я удачлив, — заметил я. — И как долго протянется это удача? — До самого конца, — пожал я плечами. — И судя по тому, что я ещё не закончился, неясно какую форму он примет. — Эй, мир не заполнен везучими авантюристами, — она покачала головой. — Ага, а ещё неудачливые не пишут мемуаров. Но что, если я именно таков? Причём в самом глубинном понимании удачи? — спросил я. — Это даже не смешно... Повезло раз — не значит, что повезёт ещё. Кому-то везёт много раз подряд: мир-то большой! Но рассчитывать, что это будешь непременно ты… как-то наивно. Она тут же пожалела о сказанном. Зря, мне был нужен пилот, а не болванчик; дроидов и так на корабле с десяток. — Я бы с тобой согласился. В иное время и в ином месте. Но у меня ещё будет… шанс тебя переубедить. И я им, разумеется, воспользуюсь. Удачно, — сказал я. Но сказанное не возымело действия. — Каждая новая удача — никакое не закономерное продолжение череды прошлых, а всё менее и менее вероятное событие, подводящее к закономерной аварии, — упорствовала она, перетирая сахарную пудру удивительно ровными и белыми зубами. — Эй, это же основы техники безопасности! Расслабишься, и всё — беда на носу. Я как раз изучал её резюме. Фундаментом его служила очная школа пилотирования с целыми четырьмя годами обучения. Впрочем, многое объясняло то, что школа размещалась в мире Глубокого ядра, где слишком серьёзно относились почти ко всему, и уж тем более к безопасности, ставшей культом отвыкшего от потрясений общества. Мне же основы техники безопасности и основы пилотирования вдалбливал Ивендо. Они включали и способы не задохнуться, а потом не сгореть на теряющем атмосферу, летящем в бездну подбитом корабле. — Не спорю, всё так. Если опустить вопрос, почему же существуют те, кому так долго не изменяла удача, — я всё же не мог согласиться с этим, пусть даже на время. — Потому что им… везло? — спросила она с издёвкой. Кажется, я уже выяснил одну из причин, почему она встречается здесь со мной, а последний её трудовой контракт уже как пять месяцев закрыт. — В прошлом, да… А почему им повезло? — я, вздохнув, оторвал взгляд от видимого только мне резюме. — Повезло, — ещё раз повторила она. Упорства ей не занимать. — Ты ведь неслучайно используешь… использовала прошедшее время? Хотела ведь было сказать, что потому что им… «везёт». А не «везло». Но в последний момент поправила себя. Это любопытно: ты отрицаешь причину везения, не обобщаешь его закономерностью — и потому не продляешь его вперёд. Но в то же время, как и все вокруг ищешь во всём закономерности, пусть и стохастические… А значит, мне будет проще тебя убедить. Это хорошо. — М-м… — Но в моём случае просто необходимо рисковать, — не найдя понимания, я вздохнул и продолжил: — Успешность наших начинаний прямо пропорциональна их непредсказуемости. Непредсказуемости по общим меркам. — При их успешности, — возразила она. — Отложим это на потом. В любом случае, сегодня же я покажу, почему движение сюда, — я ткнул в конечную точку маршрута, — нисколечко не случайно. — Хорошо, — мило улыбнулась она. Однако нас прервали. Из лежащей передо мной коробки — с парой криво прикрученных голокамер и микрофоном, раздался монотонный голос: — Олег всерьёз возомнил, что он герой какой-то приключенческой истории, а потому не случайности играют его судьбой, а он управляет ими. Будто он за столом, а не на игральной доске, — сказал мой пока единственный спутник, не идущий, однако, в зачёт экипажа. Я не был с этим согласен: с игральной доски я всё ещё падал. Новый мир распоряжался мной не в полной мере, оставляя достаточно места собственно для «меня», чтобы нельзя было решить, что я наконец куда-то приземлился; встал на твёрдую землю. — Эй, а ты кто? — спросила Караоми Иоклео-Нила Этресс-Танака. Если верить резюме. — Неспящий, но лучше, если ты будешь звать меня Инсомом, — представился дроид. — Так благозвучнее. — Инсом. Мой проводник по юридическим лабиринтам, — нейтрально представил его я. — К сожалению, его не пустили сюда, но это не мешает ему сейчас присутствовать здесь. Надо бы выдумать наконец дроиду иную должность... — Я не закончил, — вырвал из меня печальный вздох Инсом. — Выслушай, пожалуйста, то, что ты обязана знать об Олеге. — Хорошо, я слушаю, — приготовилась Караоми. Дроид сухо и размеренно продолжил, делая паузы и аккуратно выделяя отдельные слова: — Людям в целом свойственно присвоение всему миру свойств рассказчика галактической по масштабам истории, что равносильно приданию причинности всему происходящему, исключению бессмысленной случайности из сюжета. Ведь причинность — главное свойство умело составленного, поддерживающего к себе интерес сюжета. Всякое событие, происходящее согласно авторскому замыслу, куда-то двигает персонажей, подталкивает их на те или иные поступки. Раскрывает идеи, отвечает на вопросы. Люди хотят верить, будто их жизнь прописана кем-то всезнающим, всеведущим, всемогущим даже. Например, богом. Неискоренима вера в то, что ничто в их жизни не случается просто так, вера в справедливость этого рассказчика, в воздаяние за совершённые… дела. В глобальный разумный замысел, в котором у них есть место, в котором они играют пусть и маленькую, но важную роль. И дело не столько в привычке людей к справедливости, или иных социальных искажениях восприятия: например, в одушевлении предметов, в привычке видеть между предметами социальные взаимодействия, наделять их чувствами и эмоциями, поскольку интеллект гоминид развился, прежде всего, для того, чтобы решать социальные задачи. Всё потому, что события в человеческой памяти систематизируются, спаиваются в хронологические причинные цепочки. В некий рассказ — что неудивительно, так как развитое мышление неотделимо от речи. Так работает контекстная память — на уровне нейрофизиологии, проекций отделов головного мозга, цепочек нейронов, проводки. Всё запоминается исключительно во взаимосвязи друг с другом. Даже если ради этого взаимосвязи и выдумываются, как и положено в хорошем рассказе. Факты, вписывающиеся в сюжет жизни, запоминаются, не существенные для него со временем стираются. Память о событиях пестрит ложными срабатываниями нейронной сети, выискивающей во всём причину, взаимодействие, методы, способы. Такова цена самого существования воспоминаний. Не давай человеческая нейросеть ложных срабатываний, она вовсе бы не выстраивала и жизненно необходимые ассоциации — опыт, иначе говоря. Прошлое в итоге воспринимается как нечто заметно более закономерное и детерминированное, чем действительный ход событий. Причём прошлое это принимает форму рассказа — в который облекается любая попытка выгрузить эту память органическими разумами. В виде текста или череды визуальных образов. А от будущего — очевидно заблуждаясь — люди ожидают того, что хранится в их искажённом опыте. В случае примитивного, нерационально магического мышления всё это предельно обостряется. Когда число ложных срабатываний вроде простейшей ошибки «после — значит поэтому» особенно велико, а борьбы с такими ошибками не ведётся; совершающий их даже не осознаёт их существования. Когда первая же эмоционально-лимбическая реакция рационализируется неокортексом, не знающим о своей привычке заблуждаться. Поражённые шизотипическим расстройством личности люди и вовсе ищут в цепочках случайностей знаки, принимают случайные события за последствия своих действий или действий неких сторонних, потусторонних даже сущностей. Смешивая реальное и метафорическое — и опять по причине архаичности нейронной проводки, доставшейся от древних версий мозга. Речь не только о грубых нарушениях восприятия вроде галлюцинаций, хотя, конечно, намеренное изменение сознания помогает искажению восприятия и подхлёстывает веру в свои сверхъестественные силы. Речь о менее заметном и опасном нарушении мышления, в слабой форме проявляющемся в суеверности, увлечении мистикой. Или вере в действенность ритуалов и заклинаний, вере в удачу, в амулеты или обереги. — Я понимаю, о чём ты говоришь, — сказала Караоми, дождавшись пока дроид сделает паузу длиннее прочих. И даже не соврала. Чудно! — Возвращаясь к тому, с чего я начал, — продолжил дроид. — Магико-мистические практики ошибочно присваивают свойства рассказчика истории — той самой, что сочиняется при неосознанном запоминании — не миру или божеству… а самим себе. Отчасти или даже полностью. И речь не о философской позиции идеализма, а о грубой вере в свою власть над миром. — Но всё так, только если представление о прошлом действительно поражено болезнью навязывания ложной причинности, если человек непрерывно обманывает себя, принимая случайное за закономерное. А случайности действительно свободны от нашего влияния, — продолжил я за дроидом. — А если нам и кажется, что они зависят от нас, то строгая проверка не оставляет места когнитивным искажениям. Так же ты прав, если гипотеза объективного мира себя оправдывает… Иначе недолго и запутаться среди навеянного игрой воображения и впечатлений реального мира. — К чему ты ведёшь? — спросила Караоми. — К тому, что в случае Олега всё не так, — ответил дроид. Не зря мы с дроидом долго обсуждали всё это. Что вынудило меня зарыться в самую разнообразную литературу. Сейчас мы хотя бы понимали друг друга. — Это как — «не так»? — переспросила Караоми. — Мой… друг долгим, окружным путём подводит тебя к мысли, что ты имеешь дело с пророком и магом. — Я зажёг между открытых ладоней огненный шарик. Вращающийся вокруг оси и выбрасывающий пару джетов, словно отпечаток на моей ладони. — А значит, всё, что было в прошлом — не было случайно. Как не случайно и будущее. — Крутой фокус. — Караоми не проняло. Действительно, тут мало кого таким удивишь. Некоторые проекторы могут даже подменять облик человека или «надевать» его на дроида. — Королева Воздуха… — сказал я. Первая карта — Звезда — сменила картинку. — И Вселенная. — Я указал пальцем на ещё одну карту. Спустя секунду сменил обличие и Корабль. — Как ты это сделал?! — Если что, я не трогал карты с тех пор, как положил их в зону перемен. И ты же знаешь, что бывает с шулерами? — Тогда как? В чём секрет фокуса? Расшифровывайся! — А секрет в том, что никакого секрета тут нет. Просто выложил на стол в нужный момент. Задал траекторию выглядевших со стороны случайными событий. По наитию. — Олег владеет Силой, — испортил всё Инсом. — Так бы сразу и сказал… — фыркнула Караоми. — И это бы что-то объяснило? — ухмыльнулся я. Я начинал понимать Ревана. Слово на «С» словно сор затыкало поток рассуждений. — Ты как джедай? И световой меч есть? — Нет, даже близко нет. Хотя и числюсь в Кореллианском ордене. Я же сказал — я маг и пророк. Она откашлялась в кулачок. — Иначе говоря, не только бытие определяет моё сознание, но и сознание — бытие. А учитывая его особенности, озвученные Инсомом, бытие моё далеко от чрезмерно реалистичной прозы. И это, в общем-то, замечательное развитие истории, — продолжил я. — Слишком простое и слишком приятное объяснение. И не поддающееся проверке, — ядовито уколол меня Инсом. — Ну да, ты же всего лишь внешний наблюдатель. Ты и самое моё сознание пощупать не можешь. И всё ищешь материалистические объяснения особенностей моего определяемого будущим — и его же формирующего — сознания, — дежурно парировал я. — Меня фрустрирует неразрешимость этого вопроса, — ответил Инсом. — Меня — нет. Феномены обозримого бытия на таком уровне не требуют объяснения иного, кроме метафизического. Готов утонуть в неверифицируемых абстракциях? Решить психофизическую проблему? — Мальчики, я вам не мешаю? — своевременно вмешалась Караоми. А я, должно быть, глупо выглядел, разговаривая с воздухом… — Мой собеседник не совсем мальчик, — сказал я. — Это так. Хотя и обладаю рядом вторичных признаков, — подтвердил Инсом. — К делу! — завершил я, хлопнув по столу так, что подпрыгнула посуда. — Я задаю всем несколько вопросов. На один ты уже ответила. — На какой? — «Что тебе нужно». — Но я не знаю ответа. Пока не поняла, — верно отметила Караоми. — Это уже отлично. Значит, ты хочешь его узнать, что уже делает нас ближе. Почти все до тебя уверяли меня, что знают, что им нужно. Как я уже сказал, то, что мы хотим — действенно жаждем своим сердцем, своей волей — влияет на мир. И лететь в неизвестное, вдаль от воли всех прочих людей, взяв в компаньоны чужие безобразные желания, мне не очень-то и хочется. — Вы все ужасно странные. И ты, и Инсом. — Это пока. Скоро станет ещё и просто страшно, — я рассмеялся. — Итак, второй вопрос. Кто ты? — Правильный ответ: не знаю? — она очаровательно улыбнулась. Увы, зеркальная гладь скрывала всё, кроме чарующей улыбки. — А почему на него должен быть правильный ответ? И почему он должен быть один? И не зависит ли он от тебя? Хотя вопросы задаю и я, отвечаешь ты прежде всего самой себе. А всё же… попробуй ответить. — Караоми Иоклео-Нила Этресс-Танака. Номер — TY 7548 5687 3751 9573. — Это имя, а не сущность. Необходимо, но недостаточно. — Это предсказуемый ответ. — И довольно сложное имя, кстати. Как к тебе лучше обращаться? — Очевидно, именем было первое слово, но что значили последующие, я понять не смог. — Караоми, — она мило улыбнулась, — Иоклео — матроним, Нила — патроним. Нил Айя-Фахт Дезине-Танака — мой отец. А Иоклео Стелла-Виам Этресс-Атаро — моя мать. Соответственно Этресс-Танака, как ты уже догадался — двойная фамилия. По обеим генетическим линиям. И ничего не теряется. Слишком много для меня за раз имён — не запомнить. Если не уяснить закономерность. И даже так… — Это если и удобно, то только для генетики, — пожаловался я. — Вот всегда так, — притворно надулась она. — Все только и делают вид, что это слишком сложно и манерно. Будто так трудно — запомнить пару лишних слов? Всего лишь дело привычки! Зато если ты помнишь полные имена, то и знаешь, кто кому кем приходится. — Наверное, это удобно. Если это так важно — помнить чужую родословную. — Важно, — она вздохнула. — Новую Кардоту, откуда я родом, колонизировало едва больше пары тысяч человек. В конце концов, все попереженились и потребовалось вот такое, чтобы найти в пару хотя бы четвероюродных родственников. — Занятно, — сказал я. — Новая Кардота? — Глубоко в субсекторе Хосниан. Основали её, по странному стечению обстоятельств, выходцы с Кардоты — это такая неприятная каменистая планета в системе, по странному стечению обстоятельств зовущейся… Хосниан. Как ты понимаешь, мои предки не отличались фантазией. А ты откуда? — Да сит его знает. Но подобрали меня на Коррибане. — Тот самый Коррибан? — Да. Как и на каком языке звали себя те или иные разумные существа, как они склоняли и преобразовывали свои сложные имена, республиканских чиновников с их циклопическими базами данных не волновало. Бюрократию интересовал только номер. То, что в моём паспорте не было ничего, кроме короткого имени, ни для кого не было проблемой. Номера ближайших родственников всё равно записывались на него же. Если были известны. Собственно, Галактика была столь велика, в ней было так много планет и людей, что любые личные имена — планет, систем, городов, улиц, организаций и даже археологических культур, всегда имели сквозной дублирующий номер. Во избежание дублей. Но человеческая память не работает с цифрами. Мы и вправду рассказываем истории — себе и окружающим. — Хорошо, с именем разобрались. Но имена, помогая отличать нам себя от других, не отвечают на вопрос, кто все мы есть, — сказал я. — Люди? — Это всего лишь вид, биология, — пожал я плечами. — А разве не это главное? Разве мы — не наши тела? — спросила Караоми. Я должен был признавать, что мой опыт — исключающий настолько грубую биологию из определения самого себя — и был экстраординарным, но его можно было заменить аргументами. — Тела… Безумием было бы отрицать связь между тем, что, или кто мы есть, и устройством наших тел, но ставить между ними знак тождества я не могу. Ты же никуда не торопишься? — Не сегодня, — ответила она. — Ты забавный! — И не только я… Тогда я предлагаю взглянуть на редчайшее в этой части Галактики зрелище, прежде чем мы продолжим. Погас и без того неяркий свет, потушил модель Галактики и я. В зал тихо вкралась ритмичная музыка: синкретическое слияние этнической — архаичной, как кремень — и чистой, как поликристаллический кремний, электронной. Большим гибким миокардом застучал барабан. Нарастающий звук предварял неявленные ещё из обволакивающей тьмы образы. Как отлив перед большой волной, по нарастающей зашелестел хор: монотонно склоняя воздушную — словно из одних гласных — мантру на рилотском. «Фанера», разумеется, но зато качественная. На своеобразный постамент посреди залы вышла тви’лекка — и нет, не «твилечка». В её руках, разбрызгивая длинные искры, пылал иллюзорный факел. Она торжественно зажгла подготовленный костёр. И факел, и огонь были бутафорскими, голографическими, но зато были ярче настоящих. Мечущийся в ритм напева одинокий огонь создал контраст, сформировал точку притяжения — теперь вся вселенная сжалась до одного постамента. Тьма же в углах кантины, казалось, только сгустилась. На фоне пламени тви’лекка начала танец — медленные, плавные, но вместе с тем строгие движения, обрамлённые в наполняющий кантину напев. Близкая к огню пантомима заслоняла льющийся свет костра, направляя мрак и разбрасывая по зале танцующую тень. Золотой наряд тви’лекки отражал свет — сам пламенея как восходящее светило; лекку, ладони и стопы были выбелены, алые кончики пальцев и головных выростов приковывали взгляд к жестам ладоней, движениям пальцев и к текучей пластике головных выростов. И не к каким-то звериным эмоциональным движениям, а к подчёркнуто иератическим движениям. Хор завёл новый гимн, куда более мрачный. На манеж из тьмы, из громадной гибкой тени по-паучьи выкрался тви’лек — как и тви’лекка босой. Но его наряд поглощал, а не отражал свет: ярко светилось лишь отталкивающе выкрашенное лицо, узор на котором подчёркивал грозную мимику, делал видимым метаемый из стороны в сторону то презрительно-безучастный, то равнодушный, холодный взгляд. Во тьме мелькали синие, словно фосфоресцирующие пальцы и концы лекку. Он не столько танцевал, сколько играл: лицом, жестами, всем едва различимым во мраке гибким телом, резкими отточенными движениями своего контура он передавал эмоции и, сам будучи более чем красноречивым символом, сплетал ломаными жестами недобрые знаки. То звонко, то грозно глухо вместе с движениями рук и ног бряцали браслеты, хор ускорил мантру, громко застучал барабан. На этот раз быстро, ритмом, пронзающим даже нас — сидевших вдали от представления. Тви’лекка заслоняла собой свет, мужчина же плясал будто бы прячась в её тени, кутаясь в самую темноту, благодаря чему движения их теней сплетались в новые синкретические знаки; соединяющие, изменяющие смысл отдельных движений и жестов танцоров. Пляска теней, завораживающая едва не сильнее, чем танец самих отбрасывающих их тви’лекков — воплощений Начал. Каждое движение пальца, поворот бедра, движения рук и ног, взметавших складки одежд, — всё это что-то символизировало. Текучие, как расплавленный металл, тела ловко принимали самые умопомрачительные позы, демонстрируя силу и необычайную гибкость суставов. Грянул хор. Они сблизились — но не коснулись друг друга. Двигались синхронно — но совсем по-разному. То мужчина старался перехватить ускользающую женщину, то она — его, но за приливом наступал отлив. И в последний миг они так и не смыкали рук или лекку, сопровождая все свои движения всё новыми и новыми сложными жестами ярко выкрашенных ладоней. Направленными как на друг друга, так и к зрителю. Рефрены отчётливо распались на мужские и женские: и не успевал погаснуть один чистый звук, исполняемый одной — прекрасной — половиной хора, как эстафету подхватывала вторая половина. Пели на настолько древней форме рилотского, что я не разобрал ни слова. Впрочем, смысл мне был известен и без того. Тви’лекки разошлись: мужчина постепенно удалялся под угасающий гимн во тьму, женщина же исступлённо плясала вокруг искусственного пламени — то на ногах, то на руках, выделывая необычайные кульбиты, бросая в его сторону чувственные взгляды, пока огонь не стал гаснуть. Барабан умолк — вместе со звоном браслетов и «треском» пламени, только синтезатор и пронзительно чистая электронная флейта печально тлели до того, как окончательно не погас свет, а всякое движение необычайно плавно — как остывающий воск — не замерло. Когда в кантине загорелся свет, а притихшие зрители загалдели, выплёскивая ощущения, тви’лекков и след простыл. Там, в гримёрке, они уже смывали грим, стирали с себя священные знаки, переодевались, вновь становясь твилеками. Караоми долго молчала. — Какой волнительный танец! — выдохнула наконец она. — Не просто танец. — Это ведь рассказ? О чём? О безответной любви? Я печально рассмеялся. Вроде не напугал — хорошо. Для меня же этот танец служил своеобразным Розеттским камнем — все жесты были разобраны и пояснены религиоведами и этнографами, изредка посещавшими Рилот. И они не были уникальны, в целом язык танцевальных жестов рук, ног и лекку был относительно универсален. И находил применение не только в танце. Другое дело, что и не все твилеки-то его знали. Особенно потомки покинувших Рилот сотни лет назад. — И любовь можно найти в этом танце. Но нет, это история поважнее. Извечнее, — ответил я. — Но это эротично. Хотя пристойно, — сказала она, оглядываясь на бесстыдных официанток. Хотя стыда, разумеется, не было у хозяина кантины, а не у радующих взор твилечек: у них он имел совсем иную форму. Форм же своих они не стыдились. — Влечение к смерти — не новость, — заметил я, отпив из бокала ужасный напиток. — К смерти? — не поняла она меня, — Ну, или к жизни, какая разница-то?! — Кстати, лишний раз убеждаюсь, что стереотипы лгут. Я слышала, будто у тви’лекков танцуют только женщины. — Если речь о дешёвых забегаловках, то у стереотипов крепкие и длинные корни. Без идеи, без цели… даже иллюзорной, даже ложной, всё опошляется — искусство переваривается в ходкий и простой товар. А лучше всего продаётся самое простое и всегда и всеми желанное — секс. — Плохой из него товар. Чем дороже, тем он дешевле, — кокетливо сказала Караоми. — Интересная мысль… Нет, твилеки и без чужих советов давным-давно превратили секс в товар, но в товар вроде дешёвой бутилированной воды, не имея нужды всё усложнять или заворачивать в дорогую обёртку. — Разве? — перебила она меня. — Я говорю об их автохтонной культуре. Есть у них и откровенно эротические танцы, но почти все они — ростки из семени чужепланетной культуры. Как и повсеместные бордели, кажущиеся чем-то естественным на Рилоте даже самим твилекам. — Вот как? Ну, как говорят наши ксеноэтологи: вовсе непросто отличить видовое от культурного, а незыблемые традиции могут оказаться модой последнего столетия… Говоришь, что это не такой простой танец? — спросила она. — Не просто. Изначально танец у них — не товар, а способ выражения… всякого. Всё потому, что там, где родная их культура ещё не маргинализировалась — а это даже на Рилоте не везде — нельзя вот просто так петь, танцевать или играть на музыкальных инструментах, изучать древние формы языка. Все выходящие за пределы выживания излишества подчинены навязчивой теоцентричной культуре, принимают форму богослужения, социально значимого ритуала. Служения… Вроде бы и служить особо некому, а что-то давит навязчиво. — Те же стереотипы гласят, что все их мужчины — убийцы, работорговцы, при первой возможности продающие своих жён, сестёр и детей. Наркодилеры, контрабандисты и другое отребье, — сказала Караоми. — Знавал и таких, — ответил я. — Так о чём они станцевали? — О жизни. Или о смерти. — Или?.. — она так высоко вздёрнула бровь, что та показалась из-за зеркальной ленты. — Темнота в примитивном мышлении — не отсутствие света; это конкретная такая сущность. Как и холод, противопоставленный теплу. — А жизнь и смерть? — Так же, как и тепло с холодом, одно и то же. Но в примитивных культурах они противопоставляются. Это рассказ о воплощении и небытии, созидании и разрушении. О двух началах всего сущего и не сущего. Об их тщетном стремлении к единению, и об их же противостоянии. О балансе, кромке, по которой мы все бродим. О том, что как бы они ни были близки, они никогда не встретятся, но на границе, в промежутке между тьмой и светом происходит танец теней — вертятся наши жизни… Не слышала ли ты о астрофизической аномалии Рилота? — резко задал я вопрос. — Слышала. Не такая уж это и аномалия! — В астрофизике, — сказал я, а она — едва заметно кивнула. — Но аномально то, что там живут. — И это не так, — в который раз она не согласилась. — Таких планет десятки, или даже сотни. Не зря же я изучала взлёт и посадку в условиях непредсказуемого терминатора? — Но не столь же примитивные культуры! Между вытапливающим жир даже из костей жаром и не менее летальным холодом заключён пояс жизни. Это ключ к пониманию образа жизни традиционного Рилота. — Эти танцоры… Они символизируют две половинки их планеты? — Не только. Это и два божества, и две силы, стихии. Как ты понимаешь, они же символизируют мужское и женское начало: женщина порождает жизнь, но не может сделать это без мужчины. Как и мужчина, лишённый женского тепла — даже жара! — не способен к созиданию. Но в то же время они разделены несовместной природой. — Традиционные представления о роли полов? — протянула она с подозрением. — Так танец-то вполне традиционный, древний даже. Чего ты хочешь? Корни его в прошлом: в обществе с высокой детской смертностью и строгими социальными и половыми ролями. И он нисколько не случаен, как и наш разговор о сути, жизни и смерти. — Не случаен, как карты? — она покосилась на картинки. С одной из карт улыбался белёсый гладкий череп — Гибель, или, иначе, Смерть. Но как карта она означала не столько банальную смерть, сколько неизбежные и резкие перемены; и конец, и новое начало. Духовное перерождение на фоне материального бедствия. На другой карте под моим взглядом картинка сменилась на Умеренность. — Как говорил один мой хвостатый друг: чтобы распутаться, сначала надо хорошенько запутаться. Секунду. — Я заказал чай, чтобы не сахариться изнутри. — Ты странный. Чудак. — Я внекатегорийный навигатор, каких один на миллион, капитан, владею самым быстрым кораблём в своём классе, обеспеченный человек, маг, — я зажёг пламя в ладони, — и мизантроп. Я не странный, я эксцентричный. — Может филантроп? Обычно говорят «филантроп». — Ага. Говорят. А ты говорила, что ты — это тело. Тогда ты должна признать, что не будет никаких нас даже завтра. А уж лет через десять… Кто-то будет думать, что был десять лет назад нами. — Ну мы меняемся… — И меняемся постоянно. — Это всё равно буду я! — воскликнула Караоми. — Почему? Потому что та, кто будет через годы, будет считать себя тобой? — Я буду обладать памятью, — заупрямилась Караоми. — Я и сейчас обладаю памятью обо всём пережитом, всём, что сделало меня мной. Это ли не главное? — Но ведь даже память подводит нас, постоянно искажается… Если создать репликанта, обладающего твоей памятью, это всё ещё будешь ты? — Ты пытаешься меня запутать, — она надула губки. — Напротив — распутать. И из самых лучших побуждений. Ну так да — или нет? — Нет, конечно. Репликант будет репликантом. — А твоя точная биологическая копия? — спросил я. — Ты сам сказал, что копия, — она ткнула в меня пальцем. Но я и не думал подловить её на таком. — Хорошо… Я возьму половину молекул из твоего тела и заменю их на другие. С точки зрения физики и химии идентичные, но другие. Нумерически не тождественные. — Намекаешь, что я — всё ещё я? Такое в любом случае никому не под силу. — А мне и не надо совершать такое чудо: молекулы и без того обновляются в наших телах. Непрерывно, и обновляется в нас не только вода. Ты вдохнула и выдохнула — и вот уже состоишь из иного набора атомов. — Но это происходит постепенно. — Да. И слишком медленно, чтобы мы начали задумываться о том, кто мы. Выходит, что для тебя важно, как быстро происходят перемены… И всё же, если я заменю половину молекул в твоём теле? Разом. Ты же можешь представить это хотя бы гипотетически? — Ну, выходит, что это всё ещё буду я? Если уж дыхание и обмен веществ не мешает считать себя собой, — ответила она. — Отлично! Просто отлично! — я потёр руки друг о друга. — И что в этом такого замечательного? — подозрительно спросила она. Если ей действительно нужна эта работа, придётся выслушать меня. — Подумай, если я дополню изъятую половину произвольными атомами — у меня будет ещё одна ты. Ведь по доле первоначальных частей тебя и по конструкции между вами не будет отличий. — Выходит, что так… Стоп! — Любопытно, начнёте ли вы спорить, чей же банковский счёт, при встрече? Ну так какая их них будешь ты? — Выходит, что обе — я… — она крепко задумалась. — Нет, постой. Та половина молекул — это не половина меня. Извлечённые из меня они станут не лучше любых других. — Ладно, разделим тебя надвое прямо-таки физически. Представила? Всё ещё считаешь, что макро— и микродействия концептуально разнятся? — Ты хочешь, чтобы я с тобой всё время соглашалась? — упрекнула она меня. — Нет. Если можешь оспорить — оспаривай, — я пожал плечами. — Хорошо, от уменьшения размера моих кусочков моими они быть не перестают. Ты это хотел услышать? — Это не всё… представь, что кто-то повторил это деление до тех пор, что в неизвестно каком шаге деления в тебе осталась одна молекула от тебя прошлой, — это всё ещё будешь гомеопатическая ты? — Не знаю, — ответила она. — А если я изыму эту последнюю, единственную молекулу? Это прервёт твоё существование? Или нет? — Не уверена. Никогда об этом не задумывалась. Но сомневаюсь, ведь можно будет отследить путь до меня прошлой. Связь-то не прервётся, — рассудила Караоми. Я на миг призадумался. Пока рассуждения были простыми, но я опасался не преодолеть следующий порог. — Значит, для тебя важно, чтобы каждая новая версия тебя физически взаимодействовала с предыдущей, — вмешался Инсом. — Вроде того, — согласилась Караоми — Но, так или иначе, не справедливо ли заботиться о будущем того, кто думает, что он — ты, если о тебе тоже кто-то уже позаботился? — Разумно. Даже для эгоиста. Но это не отвечает на поставленный вопрос. Но я хочу запутать тебя ещё сильнее. Вернёмся к разделению тебя надвое. Если одна из неотличимых друг от друга Караоми погибнет, погибнешь ли ты? — я решил зайти с фланга. — Погибнет та, кто погибнет, — она развела руками. — А та, кто выживет? — Я уже сказала, что не знаю, кто из них я! — Но ведь тела-то одинаковые. Одинаково наследующие тебе-изначальной. Значит, тебя определяет не только тело? Выходит, ты не эквивалентна ему? — Ладно, пусть это будет взаимодействие, как сказал Инсом, — ответила она. — Тем более ты всё равно не сможешь, используя извлечённую из меня половину молекул, собрать мою копию. Да и извлечь её, не прервав мою жизнь, тоже. — Я — не смогу. Но зато я могу напомнить, что все атомы так или иначе взаимодействуют. Выходит, если собрать твою копию из бывавших в тебе атомов, найденных в километре от тебя, или даже на расстоянии в световые года — это будет Караоми в разной степени? Чуть-чуть ты, немного ты, почти ты, и прямо вот совсем, непосредственно ты. В какой величине желаешь измерять степень тождественности личности? В долях Караоми? Одна Караоми, наполовину Караоми, на одну тысячу Караоми… — Не издевайся, — тихо сказала Караоми. — Представь, что за час до пробуждения тебя разбирают на атомы, рассеивая их по всему кораблю, а собирают затем из атомов, в том числе и бывших частями корабля. Правда, ты об этом ничего и не подозреваешь… Просыпаешься, думая, что ничего не произошло, обладая всей памятью прошлой версии себя. — Странный сюжет даже для психологического ужаса. — Не ужасно только одно — жить ничего не зная. Например, если забыть о том, что все объекты квантовые и собираются в себя лишь благодаря декогеренции, взаимодействию с окружающими объектами, — ответил я. — В чём цель всей этой болтовни? Посеять во мне неуверенность? — нетерпеливо спросила она. — Скорее подтолкнуть к критическому восприятию бытия. Вопрос тождества личности неотделим от вопроса жизни и смерти. Я мог бы долго и муторно вызнавать детали твоей карьеры, но то, что ты думаешь по этому поводу, куда важнее. Интереснее. — Хорошо. Если это такое извращённое собеседование — продолжим, — она приняла вызов. — Мы уже выяснили, что атомы из одной вселенной, причинной области или, иначе говоря, светового конуса ничем не хуже друг друга в долях Караоми. Но я отойду в сторону. Если тебя заморозить в карбоните, поместить для надёжности в стазис и оставить на всеми богами забытом планетоиде, можно ли будет считать тебя умершей? — Надеюсь, ты не станешь так делать? — насторожилась она. — На корабле нет оборудования для стазиса, только карбонитный морозильник в медкапсуле. Так что не стану. И всё же? — Если меня найдут и разморозят — значит, я не умру. — А если не найдут никогда? Галактика столкнётся с соседней, звёзды перемешаются, это повторится ещё сотню раз, потому что в силу разрежённости звёзды сталкиваются куда реже галактики, затем звёзды и вовсе погаснут… — Тела не хранятся в карбоните так долго… Даже в стазисе. — Никто так и не выяснил, как долго он прогревается. Согласно расчётам, раньше погаснет светило, вокруг которого нас прямо сейчас вращает, чем тепловое движение убьёт замороженного в карбоните человека, — напомнил я. Бесспорно, это прелюбопытная технология. Так называемая гибернационная болезнь — следствие самой первой и самой последней микросекунд, проведённых в карбоните. Людей размораживали и через тысячу лет — колонизационные корабли когда-то доказали это. Другое дело, что как шоковая заморозка, так и не менее ударная разморозка — непредсказуемы, а потому опасны. — Тогда можно будет считать меня умершей. И ты сейчас спросишь, жива ли или мертва я была до того момента, как меня разморозили? — спросила Караоми. — Именно так! — То есть тебе мало того, что нельзя сказать, я ли я, ты ли ты, и мы ли все мы, тебе нужно, чтобы нельзя было сказать, живы ли мы, или мертвы?! — едва не подавилась она. — Но зачем же сразу со старшей колоды? Вот если взять атомы твоего тела и рассеять по всей Галактике, умрёшь ли ты? — Без сомнения! И тоже советую даже и не пытаться провести такой дурной эксперимент. — А у меня и не выйдет… по всей Галактике, — улыбнулся я. — Но представь, что есть гипотетическая возможность найти все эти атомы — ну ладно не все, хотя бы половину, и собрать обратно. Или там всего один нужный атом… не важно. Будешь ты жива или мертва всё это время? — Мертва. Потому что такое никому не под силу. Знаешь ли, никак нельзя узнать, были ли какие атомы моими. Или собрать их в точности обратно. Нет поатомных чертежей, схем Караоми. И уж тем более их нельзя создать уже после моего распыления. — Верно: если процессы были случайны, энтропия помешает сделать это. Тогда окончательную смерть принесёт хаос. Но если чертежи всё-таки есть, и тебя соберут — будешь ли ты жить вновь? Будешь ли это ты, что важнее? Это очень сильно завит от того, кто ты. — Я не собираюсь отказываться от своих слов. Тогда это буду я. Я вновь буду жить. Увы, никому такое не под силу. — Значит, можно быть живым, потом мёртвым. Потом опять живым… — заключил я. — Ты упомянул окончательную смерть. — Думаю, только её и можно называть смертью вообще. Только тогда, когда о ком-то исчезнет информация в этом мире, человека можно считать истинно умершим. Перемолотым в ничто энтропией. Убитым великой, вселенской случайностью, не дающей по совокупности настоящего реставрировать картину всего прошлого, — решил я. Но я не стал утверждать при ней, что случайностей не бывает. А потому всё с безжалостной энтропией и безвозвратной потерей информации могло быть куда как сложнее. Однако о своём — наболевшем — сказал Неспящий, напомнив мне, что эта часть разговора была по большей части одолжением ему: — Существует гипотеза виртуальности, — начал дроид. — Гласящая, что все мы представляем собой не что иное, как вычисления. Симуляции. Которые можно запускать и останавливать, сохранять все промежуточные значения. — Если намереваешься написать хороший сценарий, найди чего пооригинальнее, — фыркнула Караоми. Но дроида это никак не задело. — Да, но аналогии с дискретной информацией работают в гипотезе виртуальности куда убедительнее. Состояния процессов — нас с вами — можно сколько угодно стирать и записывать на каких угодно пригодных носителях, а мы этого и не заметим. Наше субъективное будущее и прошлое не более чем идущий в реальном времени расчёт, строчки в памяти, — ответил Инсом. — Но нас-то нельзя остановить или запустить. Пока мы живы — мы непрерывны, — возразила Караоми. — Верно лишь то, что мы не можем ничего сохранить или отмотать назад, но это никакая не непрерывность, — парировал Инсом. Я уже и сам начал уставать от этой беседы. — Непрерывность? Вообще-то мир таки дискретный, а все взаимодействия — квантовые, — напомнил Караоми уже я. — А значит, дискретно и наше сознание, мечущееся в черепной коробке химическими и электрическими импульсами. Когда из твоих слов выходит, что любой разрыв обрывает и наши жизни. А мы ежесекундно воскресаем и умираем в своём, собравшемся из квантового ядерного хаоса в нечто плотное теле. Кажется, я перестарался. — Но мы судим о том, что эти квантовые состояния формируют сознание на основании сознательного же опыта. Поэтому говорить о непрерывности и тождественности сознания, опираясь на нестрогие, полные умолчаний рассуждения Олега, нельзя. Материализм как допущение не создаёт надёжной связи между физическим состоянием тел и сознанием. — Инсом вонзил мне в спину логический стилет. Ведь он был прав. Не согнуть, не затупить. Больно. — Это так важно? — спросила Караоми, как загнанная оглядываясь то на меня, то на коробку с голокамерами и вокодером. — Справедливости ради, этот разговор я затеял ради Инсома, — я попытался извиниться. — Он не приемлет ни концепции истинной, окончательной смерти, ни единства смерти и жизни как процесса физического существования. — Почему? — только и спросила она. — Он попросту не привык ежедневно умирать и воскресать, — хохотнул я. — А кто привык? Ежедневно?.. Вот только не надо говорить про со-о-он, — вздохнула она. — Его форма… жизни не предполагает сна. Только бодрствование. И смерть, как ты её определила, — изрёк я. Ведь дроида могут так никогда и не включить. Как и человека никогда не пробудить из «сна» в оковах карбонита. Инсом боялся смерти. Как и все мы… Но не все готовы были понять и принять его страх. — А я-то думала, почему он так представился! Инсом-инсом… Это же просто «бессонница» на алсаканском? Медицинский диагноз? — догадалась Караоми. Я кивнул. Алсаканский служил «латынью» местным медикам. — Но ведь мы-то не боимся сна? — удивилась она. — Лишь потому, что привыкли. Привыкли не задаваться вопросом: превращаемся ли мы в самих себя каждое утро? Привыкли не вести речь о непрерывности сознания, как акте ощущения реальности. Привыкли не требовать строгой непрерывности себя, — успокоил её я. Привыкли умирать и воскресать. Это тоже было понятно всем нам, но только лишь на словах: не стала бы Караоми воспринимать это всерьёз. Однако я и не думал её в этом винить: ей же никогда не приходилось менять тела. Как мне. — Но мозг-то не отключается, — верно заметила Караоми. — Но что именно он делает во сне? Знаешь? — Знаю. Изучала, когда раздумывала о нейроимплантах. Во время сна он скорее кое-чего не делает. Во время быстрого сна вроде как практически отключается лобная часть коры. Оттого-то мы и ведём во сне себя так странно, глупо, аморально или же бесстрашно, — поведала Караоми. — И каким был итог размышлений? Я знал, что никаких киберимплантов в её прекрасной головке не было. Но спросить я должен был. — Я передумала, — мотнула она головой. — Если ты о лишней проводке. Побоялась перестать быть собой… Но просыпаясь, собой мы быть не перестаём. — К чему я и веду. Мы — не наши тела. Но, судя по всему, наши тела хранят в себе информацию о нас. Они сами по себе — тот самый чертёж нас. Меняющийся… Но знака равенства проводить не стоит даже в насквозь научном материализме. — Представленная аргументация неубедительна, — пронудел Инсом. — Увы, — вздохнул я. И устало нажал кнопку на коробке с голокамерами. — В чём дело? — обернулась отвлёкшаяся Караоми. — Отключил связь — теперь нам никто не мешает. Всё же было бестактно без спроса привлекать сюда ещё одного слушателя. — Да нет, ничего. Было интересно. Пять секунд! — она, давно уже не находившая себе места, вскочила и вылетела из-за стола словно маленькая бойкая птичка.