Принцип неопределённости

      

— Жизнь хороша, — сказал Мрак бодро. — Какой воздух! Какое… словом, какое, понял? А женщины? Посмотри вон на эту… Ноги растут прямо от головы.       Олег буркнул:       — Значит, вместо головы задница?       Мрак ахнул:       — Ну и что? Так это же здорово!.. А чего тебе ещё? Умную? Ну ты и урод… Извращенец!       Юрий Никитин. Человек с топором              На одном его полюсе разместится группа лиц, проявляющих максимально неодобряемое поведение: революционеры, террористы, не патриоты, политические эмигранты, предатели, атеисты, преступники, вандалы, циники, бродяги.       Кравченко А.И. Социология: учебник              Иногда лучший способ погубить человека — это предоставить ему самому выбрать судьбу.       Михаил Булгаков. Мастер и Маргарита              Музыка:       Ногу Свело! — Наши юные смешные голоса       Автор Застенчив — Не режь мою нить       Пикник — Глаза очерчены углём       Ольга Арефьева — Великий Всё       Tool — Vicarious       Iron Maiden — Hallowed Be Thy Name       Project NT — Колыбельная

             Обычная галактическая реанимация пугала меня не так сильно, как земная: преимущественно благодаря расслабляющим ванночкам из кольто. Но на этот раз, счастливо избегнув и их, и — что совсем уж прекрасно — нежнейшей интубации, и мягчайших противопролежневых матрацев со встроенными репульсорами, мне всё равно пришлось угодить в одну из лучших палат госпиталя — буквально забитого искалеченными телами и разумами.       Травер позаботился о том, чтобы в его крепости хватало не только меднолобых дроидов, но и дроидов-хирургов. Меня всегда восхищало то, как демонстрируя внешнее презрение к опасности, он никогда не забывал подстелить целое взлётное поле с опилками. Набитое в действительности кредитами.       Живых медиков, к сожалению, сильно недоставало: в этой части галактики они мало кому были по карману. Зато дроиды не нуждались во сне. Однако дроиды вполне справлялись с рутиной.       Не представлявшие уже опасности, неглубокие раны от шипов тем не менее ужасно ныли по ночам, мешал заснуть и окружающий меня эмоциональный фон: боль, тревога, чёрная апатия. Тревожное ожидание неизвестности.       Световой меч оставил шрам, начинающийся от подбородка и тянущийся почти до самой скулы. Тонкая багровая нитка таила за собой наполнитель из синтеплоти, которую посредством кольто-терапии должна была заменить моя собственная. Ухмыляться над своим положением теперь было ещё и физически больно; когда же шрам не болел, он жутко чесался.       Без своевременной медицинской помощи такой необычный ожог легко привёл бы к токсическому шоку и, вполне возможно, даже к летальному в итоге некрозу. Мне же повезло: я мог даже не заработать и заметного шрама.       На четвёртый день лихорадка оставила меня, а пятый я, почувствовав в себе достаточно сил, весь провёл в обнимку с датападом, изучая местные новости и старости: цифровую сторону Травер-Сити.       За год Травера пытались лишить жизни как минимум трижды. Его пытались отравить — при нём оказался антидот; его пробовали подорвать — но он регулярно менял маршруты и спидеры; его решили застрелить — он носил не афишировавший своей мощности личный щит. И только не сумев заменить его кем-то посговорчивее, Горгот-хатт отправил сюда свору наёмников.       Спустя неделю-пятидневку, я, опоясавшись до сих пор «грязноватым» мечом, опираясь на трость сбежал из палаты. Разумеется, получив от настойчивых медиков инструкцию, что и в каком порядке принимать, и узнав, когда мне следует вернуться на перевязку. Немногочисленный, еле живой от нагрузки персонал был не прочь освободить койко-место.       Всего через три палаты от меня лежал сам Травер, и я собрался уже наконец поговорить с ним тет-а-тет, но путь преградил выходящий из его двери высокий, опирающийся на замысловатый посох, необычайно худой для своего коренастого народа иктотчи.       Рога, растущие над висками из безволосого черепа, почти что смыкались перед его грубо огранённым подбородком. Кончик одного рога был начисто отсечён — будто бы световым мечом или острым виброклинком.       Всё что я знал про этот вид — почти все его представители были пророками. Когда примерно пятьдесят лет назад звездолёты впервые наткнулась на их планету, на её поверхности их уже дожидался видный с орбиты герб Республики.       Убедившись, что дверь за его спиной отрезала нас от Травера, он вперил в меня взгляд пронзительных серых глаз.       — Олег Зеркало? — спросил он.       На морщинистом лбу была закреплена золотистая металлическая пластина с какими-то письменами. Я промолчал, пытаясь постичь их смысл, уловить отклик. Чем дольше я вглядывался в ныряющие друг под друга замысловато переплетающиеся нити, тем дальше и дальше погружался вглубь развилок и поворотов, за каждым из которых следовали всё новые и новые — казалось, до бесконечности. Пластина не преграждала путь, как глухая броня, она открывала дорогу в трясину мутных и не категорируемых — во всяком случае, мной — взаимосвязей, служила ловушкой для слишком жадных взглядов.       Самая надёжная преграда: не молчаливая, но порождающая на каждый ответ новый вопрос. И потому такая же непроницаемая.       На практике же эта пластина мешала мне ощущать его мысли.       — Викарий Зетта, — представился он, оторвав меня от разглядывания артефакта. — Давно ждал нашей встречи, — он использовал одно из не привязанных к конкретной религии, но вполне понятное церковное звание из пангуманоидного общего языка.       Я оглянулся на дверь.       — Не стоит, — сказал, заметив мои устремления, иктотчи, — Травер — сильный тви’лек, но сейчас его следует оставить одного. Позже, только позже мы обязательно ему понадобимся.       Слово «тви’лек» он произнёс старательно копируя рилотское произношение.       — Что случилось? — я навострил все свои чувства.       — Я принёс дурную весть. Скорбный долг священника и друга.       — Травер и мой друг, — сказал я, вынужденно пойдя по коридору вслед за скромно указавшим путь иктотчи.       — Если вы настаиваете. Его возлюбленная больше не с нами.       — Нейла?       — Вы были знакомы?       — Да.       — Сочувствую, — мягко сказал он.       — Спасибо, но стадность не утешает. И не отменяет прошлое, — ответил я, и испытал режущую боль в шраме. — Но всё равно… это выглядит несправедливым       — Первыми гибнут лучшие, не заслуживающие смерти: те, кто её не боится, — сказал викарий.       — Никто не заслуживает.       — Потому что нет ничего заслуженного? — обернулся он, внутренне собравшись.       — Так, — кивнул я, — И всё это низачем.       — Понятно. Что же, какова почва, такова и культура. Особенно там, где взаимосвязь событий разрушена хаосом беззакония.       — Но что здесь делаете вы, викарий? В этом-то хаосе?! — спросил я, отчего-то разозлившись.       — Учу, — он пропустил в свой голос что-то вроде усмешки.       — Проповедуете? — уточнил я.       — Нет. Незачем напрасно бросать семена в невозделанную почву. Те же, кто желают знать — они приходят сами… Во всяком случае, так происходит на планете, которую Республика назвала Иктотчем. — Он вполне успешно увлёк меня за собой по коридору. — Я, как бы выразиться вернее… официальный советник Травера по образованию.       — Он нашёл время заняться и этим? — не так уж и удивился я.       — Травер нашёл деньги. Время — мой вклад.       — И как его… другие советники — они уже оценили затраты? — спросил я с поддёвкой.       — Далеко не все. Мало кто уважает неприметную, но важную добродетель — терпение, — сказал викарий.       — Терпение? — переспросил я.       — Строить перед лицом смертельной опасности не только укрепления, но и школу, причём взяв за образец инопланетчиков…       — Это так важно?       — И первое, и второе. Одно идёт вразрез принятой среди наёмников стратегии немедленного выживания, второе с туземной культурой, ведь Травер опирается на не совсем потерявших корни тви’леков. И всё шло хорошо, никто не ставил под сомнение его решения… но, когда нас осадили, его право на лидерство оспаривали дважды.       — Так значит, поэтому он в больнице? — мне сразу всё стало ясно.       — Да, но официально он был ранен в ходе штурма. Правда откроется, но пускай это случится месяцем позже. Терпение! Я хотел попросить вас об услуге — сохраните пока это всё в тайне. Как и гибель Нейлы: сейчас так будет лучше для всех нас. Я говорю это всё вам лишь потому, что вы ощущаете сокрытые от большинства чертежи этой реальности. И выяснили бы всё и самостоятельно.       — Вы ведь и сами владеете Силой? — спросил я, понимая, насколько непрост мой собеседник.       — Отчасти. Совсем не так как вы, — викарий взял паузу. — Переплыв море вероятностей, находясь вдалеке от своей родины, я потерял способность к предвидению. Так происходит со всеми, кто покидает Иктотч, — название мира он произнёс с не принятым на общем произношением. — Мир за пределами родной системы словно бы не существует для предвидения нашего вида. А иногда — даже вернувшись — мы остаёмся в мучительном неведении, навсегда теряем связь со своей планетой.       — Будто и не возвращались вовсе, — догадался я. — Должно быть, сложно было решиться на такое рискованное путешествие?       — Мне было видение приливно-захваченного мира с пятью спутниками, и, посоветовавшись с наставниками, я отправился на Рилот, — ответил он так, словно это должно было объяснить его мотивы.       — Не из любопытства? Нет? — переспросил я. — Значит, вас привёл сюда долг, — кивнул я своим ощущениям.       Странный у него долг.       — Совершенно верно, — согласился он с моими мыслями. — Вопрос о том, сложно это для меня или нет, и не стоял… Хотя многие и покидают Иктотч именно ради того, чтобы узнать, каково это — жить, не ведая завтрашнего дня: опираться только на знание прошлого… Но я, признаться, даже рад, что они сами избавляют Иктотч от такой опасной безответственности, — заметил он прежде, чем я успел одобрить их интерес к познанию.       — И всё же это место… здесь всё зиждется на спайсе, в конце концов. А вы — лицо духовное, — я решил развеять очевидное.       Мне до сих пор были не ясны его мотивы.       — В войне со злом и беспорядком священник нужен именно на передовой.       — И вы сражаетесь с ним за кафедрой?       — Да.       — Любопытный способ богослужения. Посреди алчной безграмотности и безграмотной алчности.       — Нельзя познать замысел архитектора, не составив чертежей его здания: не изучив физику и биологию для начала. На языке, которым Создатель описал пропорции мироздания — математике. Только дисциплинированный разум, не блуждающий в потёмках невежества, может подступиться к уравнению вселенной. И только оно, в конечном счёте, имеет значение.       — Амбициозная задача, — серьёзно сказал я.       Впрочем, викарий понял мой настрой.       — Пусть не смогу я, но тогда подготовлю того, кому это под силу. Или того, кто передаст светоч знания дальше, даже так я совершу… нечто большее. Травер настаивал на образовании стандартного республиканского образца. Я с ним не согласился — и настоял на более плотной программе. Только-только развернулся и очень рад, что вы помешали прервать моё начинание.       — Травер — большой фанат образования, — кивнул я.       — Верно. Дважды верно. Я не ожидал встретить здесь такой энтузиазм. Мой учитель не зря направил меня сюда, — с каким-то трепетом сказал он.       — Можно сказать и так, — меня он почему-то уже утомил.       — Вы всегда зовёте тирана по имени? — между тем спросил меня викарий Зетта.       — Тирана? — переспросил я.       — Таков его титул. Тви’леки решили, что это его заденет, но он поднял истину на знамя.       — Я знал его капитаном. Корабля, где эта должность была выборной.       — Будьте осторожнее, теперь это не так, — напутствовал меня Зетта.

* * *

      Стоило выйти из кондиционируемого и достойно охраняемого госпиталя, подняться через пороги охраны в город, как с меня градом покатился пот. В и без того перегретой атмосфере города ещё и недоставало кислорода — при избытке двуокиси. Казалось, что вот-вот и угольная кислота начнёт разъедать моё потерявшее сознание тело.       Травер управлял всем из повёрнутого вглубь скалы донжона, в который никто не мог пронести ничего незамеченным — включая и себя самого. Единственный способ не быть отравленным или зарезанным.       Над ним в рукотворной пещере, состоящей из планомерно выдолбленных квадратно-гнездовых камер, теснился причудливый конгломерат помоечной архитектуры Внешнего Кольца, функционального промышленного строительства и элементов традиционного рилотского зодчества. Не смыкавшийся тем не менее в единый безобразный массив, а устроенный по плану: с надлежащими проездами и прорехами.       Над невысокими домишками уже виднелся планируемый второй ярус; пока что никак не используемый. Лишь под самым потолком, у колонн — громадных рукотворных сталактитов — виднелись какие-то многоярусные лотки с чем-то напоминающим грунт.       Именно от них шёл пронизывающий весь город душок, пусть и заметно более слабый, чем в провонявшем ещё и мочой Кала'ууне. Но именно потому различимый, а не начисто отбивавший обоняние. Запах бесчисленных грибниц.       Я сверился с картой, прежде чем сесть на неспешное, как и всё тут, такси.       Часть громадных, усиленных дюракритом камер ещё пустовала, но в них уже проникла разрастающаяся буквально на глазах механическая инфраструктура. Стальные и пластиковые трубы, прокладываемые строительными дроидами медножильные кабели не стоили почти ничего, но даже они делали жизнь приемлемой. Вслед за ними как грибы росли и коробчатые, покрытые выцветшими в открытом космосе лейблами транспортных компаний домишки. Похоже, что спайс обильно орошал местные магазинчики и бордели через тела многочисленных горняков и наёмников — удобренная ими «почва» давала обильные всходы.       Бордели — как кожная сыпь — сигнализировали об избытке инопланетчиков, ведь самим твилекам специальные учреждения для этого были без особой надобности.       Наёмники… Впрочем, служившие Траверу бойцы проходили нейронный детектор лжи, а затем клялись ему в верности — что делало их будто бы и не наёмниками. Травер, сидевший на столь богатой жиле спайса, мог себе это позволить. Ядро же его сторонников составляли твилеки родом не с Рилота. И совершенно не случайные — взять того же Тонара Секуру, водившего в бой и в десятки раз более могучие флоты, чем до сих пор по частям догорающий в атмосфере планеты. Тонар Секура разменял карьеру известного многочисленными победами на Внешнем Кольце военачальника на сомнительное звание адмирала Рилота.       Пусть со стороны и казалось, что следующих за Травером скрепляла только жажда наживы, разумная толика страха и взаимной ненависти, но, как и с самим Тираном, истина таилась чуть глубже.       Листая голостраницы интранета, я выяснил, что Травер не только нашёл на всякое место подходящего человека, но и вкладывал все излишки доходов в просвещение; даже заставил проходить курсы по ликвидации безграмотности своих головорезов. Местные считали его помешавшимся, но похоже, что сам он считал наибольшим своим достижением открывшуюся для детей школу, а не игорные дома, переполненные размалёванными проститутками.       Однако, как бы ни был разборчив сам Травер, почти все омывающие меня своими чувствами, не сильно-то и торопящиеся куда-то прохожие добрались сюда сами: в поисках лучшей доли. И подавляющая часть погибших в ходе штурма была именно из этого балласта, а не из людей Травера.       Но он не был бы собой, если бы выдавая всем паспорт жителя, затем не вычерпывал лучшее со дна этого лукошка.       Специально для туземцев всюду высились бронированные электронные справочные, где на пяти языках разъяснялись установленные Травером правила игры: правила, заметно отличающиеся от принятых во всех прочих городах Рилота. Интерес к сухой юриспруденции подстёгивали живописания наказаний для решивших пойти против изобретательной воли тирана.       Для тех же, кто не мог или не умел читать, была и интерактивная голографическая версия. С не требующими включать воображение предостережениями. Громко зачитывали эти голограммы и самые важные новости и установления Тирана. Судя по всему, телекраны эти служили ещё и для видеонаблюдения.       Город полнился и прекрасными, пусть и вульгарными в своей доступности женщинами, но я искал одну конкретную. Она ускользала от меня в Силе, будучи слишком близко и, одновременно, повсюду — нарезая хорды по улицам жилого уровня, составляя улицу за улицей в один ряд, я никак не мог выследить её, и лишь когда уже был готов сдаться и воспользоваться комлинком, наткнулся прямо на неё: торопливо уходящую от какой-то толпы твилеков.       Скрывшись от них, она, тревожно оглядываясь по сторонам, пошла по узкому проулку. Словно снятая, но не поставленная обратно на предохранитель. Она чем-то мне напомнила меня самого — запертого некогда в паноптикум Корусанта — но терзало её что-то иное.       — Олег? — Оми, наконец, заприметила меня.       — Несказанно рад тебя видеть! — сказал я совершенно искренне. Слишком уж мило и беззащитно она выглядела в этом грубом металлическом окружении, безуспешно задрапированном безвкусными вывесками и аляповатыми коврами.       — Не могу сказать того же, — сказала она вполне искренне, на шаг отодвинувшись от меня.       — Что так?       — Ты ещё спрашиваешь? — возмутилась она.       — От кого ты убегала? — я решил сменить тему.       — От почитателей, — закатив карие глаза сказала она.       — А! Так ты заслужила, выиграв сражение. Нечего ускользать от славы.       — Не ёрничай. — Она стукнула меня кулачком. — Извини, — добавила она, приглядевшись к моему плачевному состоянию.       — Я заслужил… Хотя, разумеется, ни в чём не раскаиваюсь.       Оми сменила свой единственный наряд на нечто одолженное у твилеков: весьма целомудренное по их меркам, прикрывающее её почти всю, но слишком тонкое и облегающее, чтобы это действительно сработало. Тем более со мной.       Поверх она накинула коротенькую пилотскую курточку с карманами так плотно забитыми электроникой и средствами гигиены, словно то был разгрузочный жилет с магазинами, а впереди ждал Рагнарёк, где должен был пригодиться каждый патрон. Не забыла она и главное — портупею с рапирой, щитом и бластером. В этой сбруе она казалась ещё тоньше и беззащитнее, чем в действительности была.       — Хочешь, я скрою тебя от чужого внимания? — предложил я.       — Наградив своим?       — Вроде того.       — Пока потерплю: кажется, меня опять догоняют, — сказала она обернувшись.       Я произвёл привычные уже операции с окружающей меня — и Оми — действительностью. Но без особого фанатизма, всего лишь сделав нас неприметными.       Мы, озираясь, пошли дворами — между поставленных друг на друга разного калибра космическими грузовыми контейнерами.       Внутри дюрасталевых геометрических примитивов было и без того слишком жарко, а потому насыщенная специями пища готовилась твилеками прямо на «улице»: в электрических котлах, питаемых от сети по небрежно — словно бельевые верёвки — протянутым кабелям. Или от мобильных термоядерных реакторов.       Углубившись в мешанину увитых ветвящимся мицелием коммуникаций параллелепипедов, мы оказались посреди самой настоящей грибной фермы. Понял я это по впитавшемуся во всё в этом городе запаху, усиливающемуся с каждым шагом — ещё до того, как заметил растущие из специальных кадок здоровенные грибы. Плодовые тела, тянущиеся наружу из подвешенных рядами мешков с питательным субстратом, не стеснялись своих необычных форм и ярких красок — цветов из той же палитры, какой с рождения были вымазаны твилеки.       Впрочем, это был скорее огородик, чем полноценное «поле»: богатство молодого микоидного мира Травер-Сити не шло пока что ни в какое сравнение с древними подземными городами Рилота, под которыми в глубочайшие, разогреваемые теплом планетарного ядра подземные каверны стекались все жидкие отходы, куда сбрасывались размолотые породы, и где эндемичные, миллиарды лет эволюционировавшие в толщах скальной породы уникальные хемолитоавтотрофы порождали органическую биомассу. Высвобожденной энергии было достаточно, чтобы забирать из воды строительный материал — водород, и тем самым продуцировать нужный для дыхания, в том числе и грибов кислород.       Работал и ленивый марганцевый и железный фотосинтез на инфракрасном излучении.       Полученная биомасса вычерпывалась затем наверх, чтобы всосаться всей поверхностью астрономического по длине фрактального мицелия. Грибницы формировали уже богатые фосфорными и азотистыми соединениями почвы — обогащающие при посредничестве твилеков бедную на минеральные соли поверхность планеты.       Там солнечный свет в молекулах хлорофилла вновь дробил углекислый газ — чтобы грибам было чем заняться. Грибы не оставались в долгу, и всё что можно было разрушить и доокислить — ими доокислялось, превращаясь в нужные растениям соли и углекислый газ. Некоторые местные грибы даже любезно связывали атмосферный азот.       Синхронизации периодов обращения вокруг оранжевого карлика и вокруг своей оси — дня и года — породила удивительнейшую биосферу, но эта громадная астробиологическая машина не могла стоять на месте: ей требовалась всё новая и новая порода с высокими химическими потенциалами, а сумеречный терминатор планеты был слишком узок.       Однако система из спутников не только работала громадным маховиком, стабилизирующим неспешное вращение Рилота, но и вызывала прецессию — поворот оси планеты с периодом во многие десятки тысяч лет. Вызывала колебания угла наклона оси планеты к плоскости её орбиты и гравитация других небесных тел.       Поэтому терминатор непрерывно сдвигался, и цивилизация прогрызала скалы вслед за осцилляциями приливно захваченной планеты — находя своё место уже в астрофизическом процессе. Пока что находя: и хранящие химический потенциал скалы можно рано или поздно перемолоть.       В масштабе геологических эпох, скальных массивов и миллионов, если не миллиардов километров туннелей, твилеки представлялись не более чем элементом поддерживающего свой громадный гомеостаз биома. Но находясь в самом основании громадного биологического кругооборота, они заметно ускоряли скорость вращения планетарного колеса.       Казалось, каждый участник этой системы чуть ли не осознанно формировал благоприятные ему глобальные условия жизни, не забывая интересы всех прочих: участвуя в планетарном симбиозе. Разумеется, так только казалось: и тут действовали свой отбор и свои случайности, а не чей-то разумный замысел. И в будущем, и в прошлом притаились свои глобальные экологические катастрофы, обратные положительные связи и вымирания.       Бесцельный, пусть и захватывающий воображение кругооборот иногда живых веществ. Разорванный в нарушении традиции Травером: его город пока что только вдыхал кислород, смещая баланс к равновесному.       Тем не менее, съев особо интересные грибочки, с лёгкостью можно было стереть границы своего эго и ощутить во всём этом органическом, безобразно и бесцельно булькающем хаосе величайший смысл, необычайную гармонию… И даже осознать всеми отделёнными от самого себя чувствами трансцендентную вселенную как единый организм, где каждая планета предстаёт единой — не расчленённой на живое и мёртвое — активно реагирующей на перемены квазиживой клеточкой такого организма.       Но и не балуясь псилоцибином — а пользуясь «стандартным», не прошитым потоками сырых ощущений мозгом — нельзя было отметать в сторону концепцию Живой Силы.       И уж тем более без толку было спорить с кем-то о его глубочайшем и, очевидно, априорном личном опыте. Особенно когда самому не под силу отличить химическую иллюзию от шаманского путешествия в глубочайшей медитации.       Другое дело, что всё это, как и всякое внешнее и априорное, нельзя было рассматривать как устойчивую опору для личных ценностей: выводить из этого должное.       А грибы просто молча росли.       — Странное дело, — сказала, осматривающаяся по сторонам Оми, когда мы углубились в необычные заросли, — твоя иллюзия похожа на маскировочное поле.       Я не стал спрашивать, где она ознакомилась с его работой.       За прошедшее время мне удалось разузнать кое-что об этом полулегендарном устройстве. Оно не просто маскировало человека в одном или нескольких диапазонах каких-то волн; разумного существа, заключённого в «маскировочное поле», для всех внешних сенсоров не существовало. Срабатывало это как-то даже с запахом.       Поле имитировало для внешнего наблюдателя на месте носителя «генератора невидимости» окружающую его атмосферу. Но стоило пересечь границу поля чему-то тяжёлому, быстрому или хорошо заряженному, как маскировка спадала. Чему я сам был свидетелем — когда меня пыталась убить пара киборгов в Коронете.       — Поле? Которое создают кристаллы стигия — материала столь редкого, что его и самого как бы и не существует? — припомнил и это я. Уже вслух. — И которое маскирует только людей — ощущающих субъектов? Похоже; ведь и то и другое — магия. Пусть и техномагия: как световой меч. Или ги…       — Слушай! — прервала сомнительный ряд Оми. — Если твоя иллюзия опирается на восприятие, то где вообще границы твоих способностей? Если реальность для тебя — только то, что ты ощущаешь?       Она уже задавала сходный вопрос — ещё в Кореллии, но время тогда было не нашей стороне.       — Есть известный оберег от греха солипсизма, — вздохнув, начал я. — Легко говорить, будто нет ничего за пределами опыта — ведь это правда. Но это вовсе не означает, что наше мышление, наш опыт в одиночку создаёт ощущаемый мир. Сознание — условие необходимое для существования — того, что мы зовём действительностью, существующим, но весьма опрометчиво утверждать, что условие достаточное.       — Почему не достаточное? — тут же спросила Оми.       — Есть что-то ещё, — ответил я, пожав плечами.       — И что же это? Если ты сам говоришь, будто ничего за пределом опыта не имеет значения?       — А оно вовсе и не за не этими — «пределами» — далеко не безбрежного опыта, — хмыкнул я. — Как можно говорить о том, что наш трагически ограниченный разум в одиночку формирует реальность, если он не понимает полноценно ни одного из её законов; не способен представить физической модели даже в мириады раз уступающей по сложности всего одной клетке нашего тела? Согласись, что если бы всё создавалось сознанием, оно бы всё в себе и содержало? Включая все возможные знания? Всё было бы у нас под рукой… Но как меня ни пытай, я, привязанный к креслу, не докажу все математические теоремы.       — Ты вроде бы говоришь складно, но ходишь кругами. Я запуталась.       — Не ты одна. Но у меня нет противоядия от сомнений, — посетовал я.       — Вот ты влияешь Силой… и силой своей фантазии ломаешь электронику, воплощаешь такие взаправдашние иллюзии — но всё равно говоришь, что есть что-то ещё?       — Разумеется. Внешний мир с его не зависящими от наших желаний правилами, — который раз вздохнул я.       — А если барьеры только в тебе самом? — подначила она меня. — Что если и эти правила созданы тобой? Вот только неосознанно.       — Зовущееся «неосознанным» с трудом, но доступно, а если недоступно никак, то я и не подумаю звать это своей частью.       — Какая разница, в чём они? Я сам ли — непознаваемая, а потому и маловероятно, что реальная часть меня, боги ли это, или объективный и безучастный мир? Или коллективное сознание, поддерживающее стабильными законы консенсуса? В арке которого и ты сам не более чем один замковый камень? Или всё спланировал сам Архитектор вселенной, если верить викарию Зетте. Или то грезит некто спящий…       — Какая разница?! — воскликнула Оми.       — Устроен ли так сам объективный мир, или эти ограничения в нашем разуме? Настолько могучем, что он создаёт весь этот мир с его законами, оставляя при этом жмущемуся в углу сознанию лишь играть по ним? Разница лишь в словах — как именно мы назовём то, что не в силах изменить силой воображения… Кстати-кстати, ты вызнала, почему Травера зовут не Первым, а Последним? — сменил я тему.       Разница в действительности была. В метафизике реальности. И если мне не было известно ни единого способа выяснить, как оно всё устроено на самом деле, это не означало, что истина не важна. Стоит ли над всем этим кто-то, или что-то. Какова природа реальности: участвует ли в формировании правил моя воля, или само это — не более чем иллюзия и часть более общего — объективного — правила. Или же вовсе нет никаких стабильных правил и первичен лишённый каких-либо очертаний хаос? Беспричинно принимающий на время очертания сна или реальности.       — Тирана? — фыркнула Оми, вроде бы удовлетворённая подобием ответа. — Знаешь, выспрашивать такое тут было не так уж и просто. Особенно после того, как он посадил взбунтовавшихся против него в звериные клетки, — она передёрнула плечами.       — Ну так?       — Это ошибка перевода, — чётко ответила она.       — Ошибка?       — Да. Он Травер Младший. А не Последний. Идиоты в республиканском паспортном столе сэкономили на языковых расширениях протокольного.       — Вот видишь, всё просто. Если разобраться. Хотя всё равно — спроси обязательно потом и у него самого. Иногда всё… ещё проще.       — Твоя очередь, — заявила Оми, — о каких богах ты опять заговорил? Цент на цент, помнишь? — она выразительно взмахнула длинными ресницами.       — Я называю ими то же, что и древние язычники.       — Ты не похож на дикаря… — протянула она.       Я возвёл очи горе. То ли она польстила мне, то ли плохо была знакома с мыслями наших предков.       — Неизвестные причины: то, за чем стоят неизвестные закономерности, — ответил я. — Древние земледельцы не знали ничего о химии и молекулярной биологии, потому и обожествляли рождающую пищу землю. Обожествляли небо и молнию. Не знали, как и почему рождаются чувства, не прошивали мозги интерфейсами, и потому числили среди богов Страх, Панику, Гнев… Любовь. Когда их разум — в личной жизни или на поле боя — помрачало безумие или страсть, они объясняли это вмешательством неодолимой силы: не сам же человек пожелал совершать безумства? Несомненно, это был… внешний мир с его не зависящими от наших желаний правилами. То, над чем мы не властны. Вот тебе и все — и их, и мои — боги.       — Нам историю религии объясняли иначе. Одушевление или обожествление плодородной почвы или сил природы — той же влияющей на урожай погоды — должно было создавать объяснение, а не делать всё ещё запутаннее.       — Для простецов — да. Им и боги-покровители городов или земель были нужны.       — Разве в богов не верили именно как… в богов? — удивилась Оми. — От которых можно получить что-нибудь полезное или повлиять на них? Если уж дошли до персонификации.       — Таков первый слой. Затычка для любопытных вопросов — «зачем» и «почему». Избавление от тревоги кажущимися такими осмысленными ритуалами. Попроси — и надейся: ведь непременно есть тот, кто может услышать, кто отвечает за происходящее. Даже иные философы полагали всякое действо — включая разгул стихии — имеющим цель, и потому выдумывали поставившего перед собой эту цель… Если только не говорили про стоящих за ней богов из страха перед смертным приговором.       — А второй? Второй слой?       — Второй… — я улыбнулся. — Оскорбительно думать, что все были настолько глупы: разумные люди, заточённые в религиозном сообществе, использовали предоставленные им термины и мифологические мотивы, чтобы обозначить всё непонятое, слишком сложное для них. Непредсказуемое. Совета этих… «богов» такие люди искали лишь по вопросам независящим от их разумения, лишь во всём фатально подверженном воле случая.       — О войне? — предположила Оми, когда мы вышли из стиснутого домами закоулка.       — Да. А ещё о дальнем путешествии, причём не столько о его целесообразности — доступной разуму человека, а о его тяготах. Переживёшь ли ты дорогу? О неурожае. Иногда о политике. Да… обо всём таком. Причём список управляемого будто бы божественным провидением с тех пор не сильно сократился, и классификация этих… божеств не нуждается в особом пересмотре. Позволяя при этом черпать образы и идеи, сюжеты и мысли из непрерывной тысячелетней истории.       — И заблуждения. Пережитки, — метко отметила она.       — И их тоже. Если только не разбираться в сути веры.       — И чем больше мы знаем, тем меньше «богов» нас окружает. Всё просто. Если разобраться, — тревожно на секунду улыбнулась Оми, и её лицо тут же омрачила тень, когда она увидела центр ничем не занятой площади.       Там стояли клетки с раздетыми догола твилеками; вокруг был возведён хороший такой барьер, и бродило два десятка уставших охранников, не давая приближаться слишком близко к казнимым Иудам.       — Это жестоко, — сказала Оми, уставившись на сомнительное зрелище.       — Даже не представляешь насколько. Или представляешь?       — Я слышала приговор, — ответила Оми, — трудно вообразить что-то более бесчеловечное. Никому не пожелаешь такой смерти, — покачала она головой из стороны в сторону.       Травер не просто посадил всех выживших предателей, пытавшихся отключить крепостной щит, по клеткам: их всех заразили вирусом бешенства. Однако тут были достаточно низкопоставленные предатели.       — Когда они, хм-м… они… — я, вздохнув, махнул рукой. — Когда их тела, корчась и пуская пену изо рта, начнут умирать, их лобные доли уже откажут, так что это никакая не пытка, а предупреждение о том, что глупо, не будучи мастером игры, нарушать её правила. Выгонят же из-за стола!       — Всё равно — это дико, — ответила Оми.       — Несомненно.       — Травер — этот Тиран — словно показывает всем, что считает их дикими животными, — сообразила она.       — Именно так. И кстати, именно сейчас они испытывают наибольшие мучения. Которые испытываю и я, находясь столь близко от них.       — Ожидание смерти? — почти угадала она.       — Утерю надежды. Ты знаешь, что хатты накачивают казнимых обезболивающим, прежде чем сажают их на кол? Ты же… надеюсь, знаешь, что это такое — сажание на кол?       — Слышала, — поморщилась она, решив обойти клетки по широкой дуге.       — Суть даже не в том, чтобы растянуть физические мучения. Не столь жестоко было насадить человека на тупой кол безо всякой подготовки, — сказал я, последовав за ней.       — Не понимаю. Зачем всё это… И к чему все эти жуткие разговоры.       — Способность человека защищать себя от безумия кажется безграничной. Убеждать себя, что всё происходит не с ним, или что в последний миг в камеру войдёт вестник с помилованием, что утро не наступит, или до последнего надеяться: когда ты уложишь голову прямо на плаху, явится спаситель. Что тщетные надежды оправдаются. Что умирать не придётся. Даже когда пытают… физические страдания — их всегда могут прервать, и впереди ещё что-то есть, жизнь не кончена… а боль даже заглушает всякие мысли, лишь отвлекая от душевных терзаний. Даже выводимые из камеры на расстрел надеются, что кто-то пойдёт раньше их, что они подышат воздухом секундой дольше. Не невероятно ли?       — А что насчёт веры в посмертное состояние? — тут же, обернувшись ко мне и закатив глаза спросила Оми.       — Не встречал никого, кто бы верил в неё по-настоящему, — ответил я.       — Неужели?       — Среди психически здоровых людей, — я поднял указательный палец. — Если кто и уверует в него в последний миг… Абсолютно! Отбросив всякие сомнения! То участь его тоже незавидна: сойти с ума от ужаса перед смертью.       — Миленько. Ты со всеми о таком разговариваешь? — спросила, жадно глотая воздух, она и утёрла со лба выступивший пот. То ли от жары, то ли от нервов.       — Иные специально подвергают себя всё большим и большим мучениям, чтобы получить таким кривым путём извращённое «просветление»: перестав ассоциировать себя со своим страдающим телом. Ещё одна форма сумасшествия, — поведал я.       — Да-да, продолжай, — простонала она.       — Видишь ли, мало того, что настоящая вера предполагает отказ от сомнений, а значит, и от надежды…       — Разве?! Разве верующие не преисполнены надежды? — не согласилась она.       — А можно ли их назвать верующими-то? Ведь надежда — всегда и сомнение, пусть и с отрицательным знаком. Истинная же вера — эта пленительная иллюзия знания, что хуже добросовестного заблуждения, этот уход в грёзы — разве это не форма смерти?.. Смерти разума?       — Почему?       — Разве неспособность познавать, то есть готовность менять свои убеждения, а значит, и допускать их ошибочность — не его признак? Перемены — это жизнь. С их прекращением наступает смерть, — попытался объяснить я.       — Если считать по-твоему, то никто и не верит ни во что, — рассудила Оми. — Разве может быть такой — вера?       — Легко. Но её носители безумны.       — А они — они ещё в своём уме? — спросила она, указав на безвольно лежащих, обессиленно прислонившихся к прутьям клеток или же отчаянно трясущих их, пытающихся привлечь наше внимание. Ещё не впавших в уныние.       — Пока ещё, — решил я, — но им дали время сойти с ума. Нет страдания сильнее, чем потеря надежды. Когда ты не просто знаешь, что через секунды тебя кончат, повесят, сожгут, запытают иной злой казнью. Ты же знаешь, что ты умрёшь? Скажи: я — умру. Ну же! — Оми ошарашенно смотрела на меня. — Мы все знаем о своей смертности, но мы её не осознаём, отказываемся, не умеем понимать. Пусть и живём без претензии на вечность. Всё связанное со смертью мы не воспринимаем как относящееся к нам — на биологическом даже уровне. Это всегда случается с кем-то другим, не с тобой. Не со мной. Мы не верим в собственную смерть, мысли всегда обтекают её…       — Что с тобой?       — Я всё же опоздал, — вдруг сказал я.       — О чём ты? Не молчи, — попросила она.       — Возможно, доберись я до Рилота чуть быстрее, кое-кто бы не погиб, — я вслух назвал причину своего состояния.       — Если не хочешь говорить — не надо, — не стала она настаивать.       — Нет, не хочу… Всё это низачем… Всё что случилось, абсурдные сожаления о прошлом, эта звериная пытка… — пробормотал я.       Пытку я не столько наблюдал, сколько ощущал, давно настроенный на эту нездоровую волну.       — Но всё же! К чему такая насекомья жестокость? — воскликнула она в сердцах, оглянувшись на клетки.       — Милосердие тут примут за слабость. И у Травера могут быть причины для мести.       — Это бессмысленно.       — Да, — я не мог не согласиться. — Они виноваты лишь в том, что поддались страху — и потому умрут как животные. Но… не ты ли не так давно сама говорила, что все мы сами отвечаем за свои действия?       — Пойдём уже отсюда, — сказала она с дрожью в голосе.       — Да, и побыстрее, — охотно согласился я, отворачивая взгляд от изнывающих на жаре пленников, уже через считанные дни обречённых избегать даже капель влаги.       Хорошо, что у меня было противоядие от этого самоотравления.       Безграничные, неустранимые сомнения не только сбивали с прямого пути, они служили ещё и топливом для движущей вперёд надежды.       Если тебе не ведомо таящееся за новым поворотом судьбы, то ты не можешь и верить в самый худший или единственно вообразимый исход. Не веришь в лучшее — но и не можешь отдаться однозначной вере в худшее.       Такая надежда — рождаемая из сомнения — не могла гореть ясно, но никогда и не могла угаснуть.       Я допускал и то, что никогда не выбирался из могилы, а напротив — сошёл в неё. Что всё явленное мне было не более чем растянувшимся во времени аттракционом, напрасной иллюзией. Но никогда не прекращал — и не мог — прекратить надеяться на то, что всё происходящее со мной реально. Каковы бы ни были сомнения в том, что всё это не более чем чересчур реалистичный затянувшийся сон, я исходил из надежды на обратное. Не мог иначе.       Отойдя подальше и придушив слегка червя сомнений, я тут же спросил её:       — А что ты искала в этом городе?       — Смысл.       — Смысл?       — Ради чего всё это было. Тут опасно… — Оми внезапно переменилась: — Смотри, тука! — Она указала на перебегающего дорогу полосатого зверька.       Пушистый шарик проворно скакал на тонких, напоминающих птичьи лапках, размахивая длинным мохнатым хвостом и такими же длинными, торчащим вверх мохнатым же ушами.       — Тука?       — Ага. У меня дома такая осталась. Она, наверное, и меня переживёт, — грустно сказала она.       Бесцельно бродя по городу, я, как и она, глазел по сторонам, обсуждая с ней те или иные аспекты местной жизни.       Туземный архаичный подход сочетался алхимическим браком с привнесённым извне прогрессом: всюду ровными швами лежали защищающие материнскую породу от раздробления металлические плиты, но, казалось бы, чётко проведённая граница между тротуаром и дорогой для лэндспидеров нередко нарушалась спешащими по своим делам пешеходами или и вовсе не разбирающимися в автоматизации дорожного движения домашними питомцами.       Подножного мусора на удивление почти не было       Во-первых, с нарастающим культурным слоем непрерывно боролись, причём не специальные мальчики из специальных же придонных прослоек общества, а дроиды. Что обходилось Траверу дешевле, я не знал.       Во-вторых, лентяев, не донёсших свои отходы до ближайшей урны, сажали на главной площади — именно там, где выставили на обозрение предателей — в весьма технологичные, но отнюдь не эргономичные силовые колодки. Судя по числу страдальцев, жизнь в Травер-Сити уже почти вернулась в привычное русло.       Вот что действительно было дёшево — понаставить всюду мусорные контейнеры и отправить прессовать и вывозить их содержимое на поверхность даже не дроидов, сколько роботов из обычного не «звёздного» металла. Когда энергия и материалы стоят по земным меркам пренебрежимо мало, цену таких простых вещей формируют затраты на проектную документацию и трудочасы специалистов, заставляющие дроидов воплощать чертежи в реальность.       Избыточная прочность, читаемая в простоте форм, лишь подчёркивала то, что обслуживание стоило на многие порядки больше самого металла и его перемещения в пространстве.       Травер приводил привычки твилеков в соответствие современной техносфере. Он учился всю жизнь, научился чему-то и у хаттов, и не только искусству точного насилия; выстроив свою собственную экосистему — собственный формикарий.       Встретилась мне с Оми и импровизированная чересчур публичная баня — совершенно открытый душ, где никого не стесняясь намыливали свои различной свежести прелести твилеки обоего пола.       С водой в городе было очень плохо, и к несанкционированному источнику воды выстроилась целая очередь. И хотя Травер благоразумно отказался от третьей ступени термоядерных зарядов, уменьшил дозовую нагрузку всей планеты, ближайшие льды пока не годились как источник воды. Фильтровался и воздух — оттого его живительный приток и был так удушающе ограничен.       Впрочем, здесь и без того и климат, и мораль, и, отчасти, даже гигиена почти не противились желанию женщин ходить голыми.       — Не смотри на меня так… — Оми покраснела, когда я обернулся к ней.       — Плотоядно?       — Ты знаешь. Так вожделеюще.       — Ну, знаешь ли, — я не стал отрывать взгляд от её красивых глаз, — ты этого заслуживаешь как мало кто. Но, ведь дело не в том, кем и как мы любуемся, важнее, что мы при этом думаем. Ты думаешь о том же. Остальное — элементы слишком старой игры.       — Но я, в отличие от тебя, думаю это не так громко, — фыркнула она.       Я мог бы возразить, но зачем лишний раз напоминать о раздражающей всех телепатии?       — А ещё… мне нравятся уши, а не слуховые конусы. Такие симпатичные ушки, понимаешь? Но не интересны мужчины, если ты тоже понимаешь, о чём я, — я обвёл взглядом окоряющих нас твилеков.       — Тебе это не кажется очень и очень странным? — спросила она.       — Что? — не сразу понял я.       — То, что у твилеков — ушные раковины, а твилечек — слуховые конусы, — напомнила очевидное Оми.       — Половой диморфизм бывает и похлеще, — пожал я плечами.       — Удобное объяснение, — одёрнула меня Оми. — Не ты ли сам недавно говорил о таких — слишком удобных мифах? Не слишком ли это подозрительно, Олег? Так и тянет искусственностью… Такие отличия требуют прорвы лишних генов, а тут ещё именно «Иксы» кодируют и то и другое. Зачем им? Словно кто-то впихнул их туда и намерено сделал переключатель в «Игреке».       — Любопытная идея.       — У которой наверняка есть безумный автор, — сказала Оми.       — Автор?!       — Разумеется. А кто твой? Автор, то есть?       — Э-э? — пробурчал я.       — Ну, твоего генома? — живо пояснила Оми. — Я коллектив своих знаю, а кто — твои?       Я действительно задумался: обстоятельства моего появления на этот свет были более чем загадочными.       — Значит, на тебе не экономили, — спустя минут моего недоумённого молчания заключила она.       — Экономили? — я аж сощурился.       — Эктогенез для среднего класса дешевле естественных родов. Кажется дорогим, но учитывая, что генетическая мать не отвлекается от работы — ну, сам же понимаешь. Хорошее оправдание для решения, принятого из удобства… — сказала она с явным осуждением.       Тут я, ухватив покрепче Оми, присел: предугадав сотрясший весь город удар.       Не сильный, но из всех щелей посыпалась тонкая пыль, словно из громадного выбиваемого ковра.       Секундная тишина тут же взорвалась встревоженным твилекским гомоном.       Караоми же вжалась в тротуар, заметалась, задыхаясь, пытаясь найти укрытие на ровном месте. Я прижал её к себе, дожидаясь, пока она прекратит хватать воздух как рыба, выброшенная ударной волной на берег.       Поднявшись, я не стал ни развивать тему, ни гадать о причине удара. Оми явно не хотела ничего обсуждать. Стараясь не пропустить ничего из окружающего мира, мы пошли дальше.

* * *

      Взрывной рост обозримого города действительно поражал.       Я не удивлялся самим колоссальным объёмам завезённого оборудования, заманенных в эту бездну специалистов — учитывая денежные вливания. Стоило только заплатить, и за парочку рейсов огромные контейнеровозы — охраняемые, разумеется — доставили бы в любую точку Галактики разобранный на части, как конструктор, целый город с портовой инфраструктурой.       Но его ещё нужно было собрать, проследить, чтобы компоненты не разворовали. Составить номенклатуру потребных строительных дроидов, дать им проект — сданный не случайными подрядчиками и по корректному заданию, организовать процесс вербовки, соорудить информационные сети.       Ответ мог быть только один: Травер в самом начале уже подобрал талантливую команду узких специалистов. Не удивлюсь, что он «нанял» их так же, как и я — археолога. Которого я ещё даже и не видел. Или подыскал их уже очень давно.       — Так ты нашла смысл? — ещё раз спросил я.       — Не знаю. Тиран платит своим работникам чистейшим спайсом, но если кто-то из его людей начинает спайс принимать, его убивают.       — Их же заранее предупреждают?       — Ещё скажи, что иначе нельзя, — не ожидая иного сказала Оми.       — Тут — нет. Сядут на шею и ножки свесят.       — Всегда есть альтернатива.       — Да. И воспользовавшись ей, ты будешь не понят. Я вот могу себе такое позволить, ведь я не веду за собой тысячи людей. Травер — нет, — ответил я.       — Ты его так старательно оправдываешь… будто его насильно затащили на трон, — укорила меня Оми.       — Твоя взяла. Так как тебе этот город?       — Это место одновременно и похоже на логово пиратов, и нет. А сами они себя не считают преступниками. Травер для них просто правитель, а они — воины, инженеры, торговцы, обыватели. Я не думаю, что город заслуживал разграбления.       — Куда ты направляешься?       — Куда я направлялась, ты хотел спросить? Никуда. И тут нет для меня работы, я же не перевожу рабов или ширево? А за остальное слишком мало платят. Да и корабли тут — те ещё помойки.       — Тогда… если уж я посмотрел своим страхам в лицо — как насчёт посмотреть на твои?       — Тебе ли их знать?       — Как насчёт увидеть тех, кто пытался нас убить?       — Не хочу, — Оми отвернулась.       — Правда?       — Я не знаю, — решила она.       — Есть только один способ понять. Пойдём?       — Ты опять меня во что-то втягиваешь, — засомневалась она.       — Ответить сейчас было бы слишком опрометчиво. Смотри, — мне на глаза попалась уличная оружейная лавка с торговцем-деваронцем, — какой прекрасный пример подозрительной искусственности! И я, кажется, уже где-то его видел!       Вся лавка состояла из распустившихся, как бутоны, репульсорных контейнеров, и потому могла свернуться обратно в компактный коробчатый вид, чтобы затем, легко подталкиваемая, быть погруженной на любой, даже самый небольшой звездолёт.       Её рогатый хозяин снял ближайший домик-контейнер. Один из тысяч ему подобных: провоз чего угодно до Рилота из-за сопряжённых с пиратством трудностей стоил столько, что грузы чаще всего оставляли вместе с контейнерами: так и объяснился их чудовищный избыток.       Все полезные ископаемые астероидных колец и спутников Рилота усваивались на самом же Рилоте, спайс же — сомнительной полезности экспортируемое ископаемое — столько места не занимал. Невольники тоже в космические контейнеры не грузились. Переплавлять же даже покрытую ржавыми потёками дюрасталь было бессмысленно, так как она теряла при этом свою внутреннюю структуру. А своего производства дюрастали на всём Рилоте так и не наладили.       Во всяком случае, я о таком не слышал.       — Мы не встречались? — Я подошёл к крепкому рогатому мужику.       — Не припомню, дружище, — он улыбнулся, показав острые резцы. Заострённые уши, коричнево-красная кожа были совершенно идентичны уже виденным мной на Коррибане.       — Цзерка, да? — Я указал на россыпь бластеров не первой свежести производства коварной компании.       — Она, — кивнул деваронец, показав раздвоенный кончик языка. — И Аратек. Но судя по этому мечу, тебе нужен магазинчик посолиднее. Хотя постой, возможно, есть у меня то, что тебя заинтересует… — Он нырнул под прилавок.       — Слушай, я не видел тебя на Коррибане? — спросил я, так и не сумев даже в упор отличить его от размытого воспоминания.       — Может быть да, может и нет, — ответил «чёрт», копаясь в маленьких выдвижных ящичках.       — Обычно это моё занятие — водить людей вокруг их заблуждений… — усмехнулся я.       — Ты мог встречать моего старшего брата. Или младшего. Или четверть меня. Или дядю. Или одного из племянников, — он басовито рассмеялся.       — И много вас?       — Сотни, — он довольно оскалился и взмахнул перед лицом длинным языком.       Такой мужской кооперации я, впрочем, не удивился. Как и твилеки, деваронцы обладали ярко выраженным половым диморфизмом, но более традиционным: их самцы имели предельно маскулинные, брутальные черты — широкие кости и крепкие мускулы, высокий лоб, крепкую челюсть и крупные клыки, угловатые лица, даже рога. В то время как их женщины были намного меньше, легче, и даже местами были покрыты белым мехом, который у деваронских мужиков и днём с огнём не сыщешь. Как и усов или бороды.       Эволюционная летопись давно показала, что если условия жизни становятся настолько вольготным, то самке не нужна помощь самца для выращивания потомства — например, благодаря чудодейственным технологиям — и вид может вернуться к строго турнирному, когда вклад в потомство со стороны самца немногим более капли спермы. Или в том случае, если самка получает ресурсы через эусоциальность общества, через не свойственные диким зверям налоги; перераспределение ресурсов государством.       И ещё одна избитая истина: чем ближе вид к турнирному — в котором самцы конкурируют за самок между собой, а не полагаются на их собственный выбор (как слабо отличающиеся внешне от самок самцы парных видов), тем больше дисперсия их эволюционного успеха, тем сильнее они склонны к риску. В отличие от самок, которые тем вероятнее забеременеют, чем меньше будут рисковать.       Оттого-то мужчины-деваронцы так склонны к авантюрам и путешествуют по всей Галактике, пока их женщины поддерживают цивилизацию на своей родине. Во многом на деньги скитающихся по всей Галактике мужчин. Дело тут не столько в самой по себе культуре, сколько в биологии — как её опоре.       Казалось бы, самцы сражаются за самок, не интересуясь их выбором, но нет, это именно женская разборчивость в носителях сильных и качественных — исключительно в деле своего воспроизводства — генов и приводит к такой конкуренции.       Да и у людей — вовсе не строго парных приматов — это тоже можно заметить.       Впрочем, нельзя было применять одно только подобное этологическое упрощенчество, забывая о значении разума и культуры. Но исключать биологию из поведения тоже было глупо.       Памятуя о том, что правильное в отношении сложного — жизни — всегда слишком сложно, не стоит хвататься за первый попавшийся удобный простой ответ.       И не только в этом случае.       Я оглянулся на Оми — в Галактике скорость изменения культуры давно сравнялась со скоростью изменения техносферы, а потому тысячелетние атавизмы патриархального земледельческого общества уже мирно лежали в своих гробах, изредка лишь перетряхиваемые археологами. Однако и отчасти подавляемая высшими когнитивными функциями генетическая составляющая поведения тоже успела поплыть вслед за давно тронувшимся льдом — условиями размножения.       Это делало взаимоотношения с прекрасной половиной чуть дальше эволюционировавшего — и культурно, и генетически — человечества то очень простыми, то слишком сложными: сплелись в гордиев узел правила игры, установленные и всё ещё так обманчиво похожим социумом, и так же лишь кажущейся идентичной биологией.       Впрочем, древний и самый естественный базис — серийная моногамия, всё ещё вступал в противоречие с распространёнными вариантами морали.       Деваронец в это время открыл очередной крепко запертый отдел и украдкой достал оплавленную с одного конца трубку. Со стороны эмиттера — понял я, приглядевшись получше.       — Интересно, да? — он довольно расплылся в улыбке.       — Весьма. Откуда?       — Эхо войны. Это световой меч Тотта Дониты. То, что от него осталось. От меча! От Дониты-то вообще ничего не осталось, — он премерзко гыгыкнул. — Не фурычит, и кристалла в нём нет. Но батарея на месте. Решил, что тебе можно показать, раз уж помог мне с бизнесом.       — Помог? — спросил я в недоумении. — Разве на поле боя не осталась гора бесхозного оружия? Такая высокая, что твой развал на её фоне… ну, сам понимаешь?       — Дурак ты, хоть и умный. Город, для начала, не разграбили. Да и скуплю её по дешёвке, а продам потом в другом месте, — ухмыльнувшись, ответил деваронец.       Он вёл явно опасный бизнес. Но если он не был одиночкой, то его всегда могли подстраховать.       — Джедаи немало дадут тебе за меч, и им не важно, что он не работает, — напомнил я.       — Но сначала они отберут у меня всю «контрабанду». Не хочу с ними связываться. Можно продать на аукционе, но зачем мне лишнее внимание? Решай быстрее.       — Эй, Оми, тебе не нужен световой меч? — спросил я.       — У меня есть. Красненький, — весело откликнулась она.       — Выбросила бы ты эту гадость, — скривился я.       — Почему? Он прикольный. Удобный резак.       — Долго объяснять. Мозги прохудятся, если очень коротко.       — На меня джедайские фокусы почти не действуют, — выпалила Оми и тут же осеклась.       — Как скажешь, — я запомнил. — Этого хватит? — спросил я деваронца, показывая три прямоугольных капсулы со спайсом. Каждую можно было обменять на увесистый слиток ауродиума или на подержанный спидер. Даже с рилотскими заоблачным ценам на всё репульсорное или дроидизированное.       — Ещё, — он алчно облизнулся.       Я добавил пару. Было бы наивно поверить бродячему торговцу, что оружие принадлежало самому Тотту Доните — ученику Арки Джета, но частью светового меча от этого рукоять быть не переставала.       — Ещё-ё, — прошипел он.       — Не жадничай, — я положил на ладонь ещё две, — больше не дам.       — Хорошо.       Мы быстро совершили обмен, и я спрятал рукоять за пазуху.       — Так мы уже пойдём? — спросила Оми.       — Поедем.       — Но сначала поедим, — непреклонно сказала она.       Над входом в кантину, прямо к дюрастали контейнеров была приварена вывеска: «Сдайте бармену оружие и взрывчатку», но мне было достаточно показать «пайцзу», чтобы оставить арсенал оружия при себе.       В массивной металлической оправе, словно глаз в орбите, таращился мутный кристалл — оптронная аналогово-цифровая подпись. Любой, имеющий датапад с оптическим интерфейсом мог убедиться, что я действую от имени Травера.       Спасаясь от жары, в кондиционируемую забегаловку для гуманоидных иноземцев набилась целая толпа. Праздношатающихся выгоняли взашей, поэтому все посетители заказывали хотя бы бутилированную воду, частенько уточняя день её розлива, хотя радиометры и были у многих. А может, именно поэтому.       Персонал, несмотря на живительную прохладу, это доводило белого каления. Оми же, не удовлетворившись электронным меню, расчёсывала ему нервы ещё минут пять, но так и не добилась своего. Тем не менее что-то она всё-таки заказала.       Она украдкой достала платиновые брусочки с надписями на хаттезе, вслед за ними из кармана едва не выпала целая россыпь спайсовых контейнеров — от мелочи, до крупных сумм, которых хватило бы купить всю эту забегаловку или её персонал.       У славы была своя цена.       Основной валютой в городе служили именно крохотные контейнеры с отмеренными микрограммами чистого спайса. Именно так Травер оплачивал услуги своих твилеков. В ходу были и разнообразные хаттские слитки, драгоценные металлы и даже тойдарианские шуршики. Причём валюта разнилась едва ли не от квартала к кварталу. Чего я ни разу не встретил — так это республиканских кредитов. И удобоваримой еды — даже здесь.       — Знаешь, пока ты валялся в больнице, моё голофото тут видели, наверное, все. Но они меня, кажется, не узнали, — сказала Оми, садясь напротив меня.       — Нет, и не узнают, если ты того сама не захочешь. Тогда ты разрушишь мои чары.       — Но как?.. — подалась она вперёд.       — …Они работают? — продолжил я.       — Ага.       — Ты слышала о ложной слепоте?       — Инструмент фокусников. Но они дурят только наше зрение, отвлекают. Меня же видели и слышали. Даже выслушали! — сказала Оми.       — Именно так, но игнорируя то, что мы — это мы. В упор нас не замечают, потому что я обманываю не зрение, а саму способность осознавать. Я взаимодействую с сознанием на уровне концепций, но на материальном плане это отражается как не работающая проводка мозга, патологическое состояние агнозии. В особо тяжёлых случаях которой люди и себя в зеркале не узнают… Хотя могут в подробностях описать отражение. Спроси того продавца — как ты выглядела, и он быстро набросает фоторобот. Но спроси его: кто ты — и он не сможет ответить.       — Это похоже на обман разума, — решила Оми.       — Похоже, — не стал я спорить с этим, — но я мешаю что-то увидеть, или наоборот — дурачу разной плотности иллюзиями, а не искажаю чужую душу.       — Нет. Ты помешал сделать выводы из увиденного. Вмешался в работу чужого разума, — заспорила Оми.       — Я ограничил только чужие чувства — лишил ощущения, которое глубже и полнее описывающих его слов. Скажи: где заканчивается обман чувств и начинается обман разума? Далеко не все мысли облечены в словесную форму, а ведь все они содержимое конечной цели воздействия — чужого сознания.       — Даже если для сознательного восприятия это всё — связанные друг с другом атрибуты, одно дело исказить ощущение того же цвета, и совсем другое — отнять возможность различать людей, — оспорила мысль Оми.       — А в чём принципиальная разница? Не ощущаешь ты цвет или форму, тон голоса или имя стоящего перед тобой? Или речь о том, что я не даю воспользоваться хранящимся в чужом разуме? Но это временно. Кроме того… подумай: можно сделать так, чтобы твои враги возненавидели друг друга, навсегда сломав их психику, а можно сделать так, чтобы они увидели врага на месте соратника. На достаточное время.       — Коварно. Но итог же один?       — Если речь о свежих трупах. Но первое — недопустимо, нельзя же силой навязывать, что и кому думать, что считать верным, а что ложным. А второе — всего лишь обман.       — Всего лишь?! — взорвалась она. — Человек видит и слышит, но не может сделать правильные выводы. Это вовсе не безобидный фокус.       — Оми, я-то говорю о таком агенте, как сознание. А не о физическом теле, и потому не делю вмешательство на затрагивающие биологическую периферию — устройства ввода, так сказать — и на изменяющие геометрию извилин. На то, что внутри — и на то, что снаружи. Для меня и то и другое — не более чем физическое состояние организма, которому супервентен конкретный эпифеномен сознания. А вот его-то напрямую я и дурю, — сказал я.       Оми на пару минут зависла.       Я и сам видел слабые места в таком разделении ощущаемого мной на «физическое» и «нефизическое». И чужое сознание было для меня всё ещё моим ощущением, и описываемый более-менее физикой мир с чужими телами — тоже. И потому нельзя было даже сказать, где заканчивались законы физики, и где начиналось воздействие Силы; одно всегда можно было счесть лишь частью второго.       Но… опыт ощущений в Силе никто не разделял со мной таким образом, чтобы мы вместе могли измерить его одной линейкой, поэтому-то к нему и нельзя было применять научные — «объективные» — допущения. Причём личные ощущения я ставил выше подтверждённых рациональными и не очень окружающими представлений.       Хотя бы потому, потому что такая иррационально-эгоистичная иерархия не раз спасала мою жизнь.       Однако, если верными оказывался подход, ставящий в зависимость от моего сознания «мою» же реальность, и исключавший перекрёстную проверку опыта — из-за исключения самого объективного, одинакового для всех мира — то рассыпалась и вся давно сложившаяся картина мироздания.       В общем случае законы становились субъективны: могли меняться в хронотопе, и даже со временем могли начинать друг другу противоречить, однако никакого парадокса на более "высоком уровне" тут всё равно не возникало, раз уж такие законы всерьёз зависели от наблюдателя…       Однако хаос проявлял свою природу далеко не всегда, мир не стремился ежесекундно распасться и исчезнуть в зияющей бездне, в потоке беспричинно-бессмысленного. И потому заметная (и заметная всем), если не основная часть подвижной картины всё ещё оставалась весьма стабильной — её-то я и звал «физической».       Наблюдаемое одинаково и мной, и другими — какова бы их природа не была — можно было продолжать изучать научным методом, памятуя, правда, теперь о сугубой инструментальности; ограниченности такого подхода.       Доверие к такому будто бы «объективному» знанию сохранялось лишь до тех пор, пока ему не противоречил принципиально неопровержимый личный опыт: из-за предполагаемой раздробленной и подвижной природы реальности классической науке с её перекрёстными проверками неподвластный.       И, заключая мысль: мой навык работы с чужим сознанием не требовал при его анализе никакого изучения «физической» стороны происходящего. Потому что я не мог никому доверять в её описании, и потому что у меня был более надёжный инструмент познания. Я сам.       Но ради полноты картины я всё же интересовался нейрофизиологической стороной вопроса: в ней можно было черпать удобные модели и образы.       — Как ты этому научился? — спросила, обдумав сказанное, Оми.       — Много практиковался. Каждый день в течение года это было основным, если не единственным, что я делал при помощи Силы, — рассказал я.       А ещё я сам не раз бывал жертвой похожего приёма, пусть и стоящего явно на другом фундаменте, более глобального. Звавший себя Реваном не носил этого имени. Те, кого я спрашивал о нём, не могли вспомнить его и, что самое удивительное, были слепы и к собственной слепоте, не замечая и того, насколько всё это подозрительно.       Не мог никто и никогда вспомнить и его лица. Фигура без имени и лица — капюшон; маска, а не человек.       — Ты никогда не пытался зайти дальше? — спросила Оми, поёжившись то ли от холода, то ли от тревоги.       — Нет, ни разу. Обман — дело изящное. Какая разница, как именно избавиться от чужой личности — «исправив», переписав её, или испарив её мозг плазмой? Для меня это одинаково грубо. Уродливо.       — И ты не врёшь? — задала она ожидаемый вопрос.       — Я ни разу ещё не соврал тебе, — ответил я.       А ещё есть дроиды…       — Ты только недоговаривал, — справедливо упрекнула она меня.       Я посмотрел на неё с недоумением.       — Разумеется! Как и сейчас персональная реальность окружающих тебя людей недоговаривает им о том, кто мы. И судя по тому, как натянулся этот морок на острых гранях твоего сознания… но никак не порвётся, ты и сама не готова выкладывать всё и всегда без утайки.       — Это слишком опасно, — она осторожно оглядывалась по сторонам.       — В тенях безопаснее, — кивнул я.       — Тебе не приходила в голову мысль, что вся наша жизнь — это такая агнозия? Что мы лишены кем-то возможности увидеть что-то важное, бродим во тьме? — спросила Оми.       — Приходила. Думать вообще страшно, — сказал я.       Загруженный персонал, всё же, дошёл и до нас, принеся заказ.       Спустя неделю я, наконец, окончательно убедился, что Караоми — вегетарианка. Она просто никогда это не озвучивала — а я не замечал. Мысль об этом не приходила в голову.       — Оми, это этический выбор? — спросил я, взглядом указав на её пищу.       — Экономический. — Она осторожно потыкала вилкой в блюдо. — Ещё наших предков — первых поселенцев. Трофические цепи, правило одной десятой, нехватка земли и продовольствия, ну… ты сам понимаешь. Но если ты никогда не покушался на чужую жизнь ради еды — зачем начинать?       — Так просто?       — Был ещё скандал с прионами, как оказалось надутый на деньги производителей растительного мяса. Но он был, а прародители остались.       — Можно взять филе лилека, — я указал ножом в свою тарелку, где лежал небольшой, но очень дорогой ломтик хищного лангуста размер с тираннозавра, — в древности они пожирали твилеков, так что его-то, наверное, можно?       Строго говоря, лилеки регулярно ели местных жителей и поныне: не у всех были деньги на бластер, способный пробить их панцирь. Местная эндемическая фауна была далека от земной — за исключением самих твилеков.       — Нет, я не хочу раздвигать границы дозволенного. Их и так почти не осталось, — ответила она.       — Твой выбор. Но что не так с местным меню? — спросил я.       Оно не позволяло скачивать с него данные нутриентов, чтобы вести дневник питания, но вряд ли именно это вызвало у неё затруднения.       Оми на секунду задумалась.       — Всегда можно заставить растения производить нужные белки, но тем, кто берёт их из животной пищи, это без надобности. Так что в этом городе я и мечтать не могу о сбалансированном питании. Синтетические пайки и то питательнее, чем эта стряпня. — Она поковырялась вилкой в смеси каких-то овощей и бобовых. Или очень крупных зерновых.       — Способствует изоляционизму.       — Не только. Смотри, — она достала из кармана яркую обёртку, будто бы от шоколадки, — тут такого нет. Вообще. Потому что это, видишь ли, растительный наркотик, производимый в одном месте Галактики.       Я всем своим видом задал немой вопрос.       — У нас в батончики из сладких бобов подмешивают натуральные масла — органические рекреационные вещества, — охотно пояснила она. — В доброй половине Галактики весёлые батончики — это чуть ли не спайс; контрабанда. А у нас на Новке контрабанда — это алкашка. Потому что она куда вреднее. Но она-то почти везде легальна. У нас за алкоголь из училища исключали, представь себе!       — Традиции, — рассмеялся я. — Всё-таки древнейшая отрава, нельзя просто взять и запретить.       — Идиотизм, — возмутилась она. — Почему нам нужно пройти «бутылочное горлышко», чтобы избавиться от бутылки?       — А что насчёт спайса? — спросил я.       — Ты ведь носишь очки без пигмента? — задала она встречный вопрос.       — Слегка желтоватые.       — А если снимать тонированные очки только на время сна, то довольно скоро восприятие полностью восстановится: ты престаёшь замечать окраску. А мне не нужны светофильтры, через которые наркоторговля выглядит просто бизнесом. Кто бы и чего ни думал, как бы себя ни оправдывал — я не собираюсь в этом участвовать.       — Так из него же делают не только наркотики?       — Фарма тщательно выбирает поставщиков. Для неё — и не только для неё — нельзя быть чистым только с одной стороны. Запачкавшийся — уже так и останется когда-то запачкавшимся, как бы потом он ни отмывался.       Дожевав своё, мы отправились в путь.       Пока спидер вёз нас до концентрационного лагеря, мне пришло длинное деловое предложение от Травера. Он, явно не желая никого видеть, тем не менее собрался с мыслями, и, зная мою настойчивость, отделался пока что таким образом.       Очевидное предложение устраивало: ни у меня, ни у него не было иного выбора.       Успокоил он меня и насчёт занятого, как оказалось, делом археолога, не забыл и о надёжно спрятанной «фотонной заднице» корабля.

* * *

      Такси остановилось возле перегороженного портала, ведущего из одной громадной пещерной камеры в другую: тут наскоро соорудили блокпост, где дежурили два десятка хорошо вооружённых твилеков. Но основной преградой на пути разоружённых наёмников служили пара подключённых к реакторам автоматических турелей и несколько щелкающих металлическими зазубренными коготками коликоидских дроидов.       Нас — героев последнего сражения — пропустили без особых вопросов, описав, однако, всё наше снаряжение и проверив пропуска. Задержались и из-за того, что начальник караула связывался с начальством, то — уже со своим. После чего нам попытались всучить боевого дроида, но мы отказались.       После окончания сражения застрявшие в ледяной пустыне могли спасаться либо на стоящих под прицелом крейсеров транспортах, либо искать убежища в Травер-Сити. Считанные счастливчики, впрочем, добрались до населённого терминатора.       Тех же, кто уже проник в город, переловили в течение суток.       В итоге почти все оказались здесь. Несмотря на накал штурма, после него отношения с наёмниками хатта вновь стали почти деловыми, хотя у них и отобрали всё, что хоть сколько-то напоминало оружие, и заперли в этом огромном зиндане.       У них не изъяли личные вещи и деньги, формально никто не мешал им и покинуть город, но они должны были покинуть его насовсем — желательно и планету тоже. Оружие же возвращали только тем, кто решил встать под знамя Травера.       — Рапира ведь не просто так? — спросил я у Оми, мигом опустившей ладонь на потёртую рукоять, как только мы оказались в столь негостеприимном окружении.       Лагерь патрулировался, но в случае чего до нас ещё нужно было долететь.       — С детства занималась фехтованием, — ответила она. — Пока мои одноклассницы ходили на курсы актёрского мастерства, рисования, программирования, танцев и… пения.       — А что подтолкнуло-то?       — У нас все пилоты так делают, — она даже удивилась вопросу, — полезно для характера, осанки и твёрдой руки. Все военные — тем более фехтуют: ударные единоборства пилотам противопоказаны, сам знаешь же. Но всё было решено, когда я начала смотреть голодрамы про военных пилотов, — её яркие, всегда живые глаза аж загорелись. — Они же все поголовно крутые стрелки и фехтовальщики!       — Это-то я уже знаю. Но что подтолкнуло стать пилотом?       — Всё тебе скажи. Сначала ты, — мило улыбнулась она.       — На моей родине никто не летает в космос. Разве что избранные — и то на низкую орбиту. Ненадолго. А ведь я, как и всякая живая тварь, стремлюсь к неравновесности, мне нужно падать вверх и плыть против течения; такова природа самой жизни, каждую секунду поддерживающей гомеостаз, борющийся против смерти. Кроме того, если ты не любишь задерживаться на одном месте, и всегда в поиске — разве есть профессия лучше?       — Ты всегда куда-то сбегаешь? — подколола она меня.       — И в этом тоже природа жизни, спихивать свою энтропию на окружающее.       — Иторианцы и их разумные деревца с тобой не согласятся.       — Так ты?..       — Я всё детство моталась между поверхностью и архипелагом. Мне понравилось.       — Архипелагом? — переспросил я.       — В галакте нет подходящего слова. Это… представь себе без малого миллиард космических станций в трёх точках либрации. В целом океане отработанного топлива. Моя мать — урождённая жительница поверхности, отец — космик в пятом поколении, фермер. Вот он оттуда.       — Фермер? Космический? — я встретил что-то новенькое.       — Ну да, — она не поняла моего удивления, — у него дроидная станция-ферма. В космосе же не надо платить за землю, а каждый новый житель добавляет всё новые и новые секции, куски старых кораблей, и архипелаг только растёт. Часть его брошена, в части никто толком не знает, что происходит. Планетчики пытаются контролировать, да без толку, — довольно сказала она.       — Прорва систем жизнеобеспечения…       — Их производят там же. Архипелаг почти не зависит от планеты. Но жизнь там, конечно, не для бездельников, — гордо сказала она.       — Хотела бы туда вернуться?       — Когда-нибудь, — она погрузилась в воспоминания. — Смысл в том, чтобы добавить в него что-то ещё. Помимо себя.       Но нас прервали.       — Внимание, внимание! — раздался громогласный реверберирующий, шедший сразу отовсюду голос. — Все же слышали тот ситхов грохот? Волноваться не о чем: это приземлилась звёздная крепость джав. А ещё они привезли новости.       Первая и плохая: вновь был разорван Утмиан Пабол. Как все, наверное, знают, — диктор откашлялся, — его почти прикончила сверхновая, когда Улик начал войну с Республикой. И все мы помним, чем это едва не закончилось в прошлый раз. Но позавчера на орбите относительно мирной нейтронки что-то случилось вновь, и теперь и идущий в обход путь бесполезен. Путь в Нар-Шаддаа из Региона Экспансии вновь пойдёт очень долгими, петляющими маршрутами.       Вторая… и замечательная новость: Горгот Великий и вся его смердящая семейка задержала оплату своим охранникам и потому заплатила им с лихвой: все они тут же были пущены какой-то сумасшедшей бандой на мыло. Утверждают, что получилось пятьдесят тонн уникального мыльца с запахом хатта. К сожалению, э-э-э, пока нормальное сообщение не будет восстановлено, вряд ли кто сможет приобрести его.       Диктор закончил речь.       Новости заставляли задумываться о будущем.       Случившийся десятки лет назад разрыв главной магистрали, ведущей в хаттский космос, уже подкосил «чистую» торговлю между Республикой и сладкой парочкой из Нар-Шаддаа и Нал-Хатты. Запоздалая заплатка не вполне скомпенсировала его, теперь же объём торговли должен был ещё сильнее упасть. Било это и по Рилоту. Но это как посмотреть.       Джавы же прибыли слишком быстро, видимо им было без разницы, кто победит и кому платить за право на сбор радиоактивного хлама. Потом его дезактивируют, починят и будут продавать по всему Внешнему кольцу.       Что до мыла… то это наверняка было байкой, но вот в том, что хаттов старательно перебили всех до единого, был здравый смысл. Для хаттов «кровь была гуще слизи», и опасаться мести ещё как стоило.       — Мы дошли, — сказал я.       Перед нами высился типичный для всего Травер-Сити дом из всё тех же составленных друг на друга космических контейнеров, в которых плазменным резаком проделали отверстия для коммуникаций, незастеклённых «окон» и дверных проёмов. Где нужно было — приварили лестницы из металлического мусора и обрезков того же контейнерного металла. Трубы канализации, водопровод и кабельные лотки просто открыто бросили вдоль стен: дождей тут всё равно не бывало.       Размером же, забаррикадированными окнами и обособленным положением он напоминал крепость.       На фасаде кто-то довольно искусно изобразил вытянутый череп с изогнутыми, как у мамонта, бивнями — древний мандалорский символ: череп мифозавра. Рядом что-то было написано на мандалорском, и был намалёван ещё один корявый символ — клана, наверное. Очки перевели надпись как «Ордо».       Как и в мирной части города, спасаясь от духоты, народ лежал на плоских крышах, но только не здесь. Над этим домом было поднято самое настоящее знамя, на открытой галерее стоял часовой в полном сияющем доспехе — уже доложивший о нас кому надо. Без оружия, но связываться с такими не хотелось. Оми резко замерла.       — Он стрелял по нам! — заявила она.       — Или носивший такие же доспехи, — заметил я.       — Это он.       — Расслабься, — посоветовал я. Но Оми не последовала моему совету.       Я постучался в закрытую на обычный засов дверь — лист дюрастали, вырезанный из дверного же проёма и подвешенный затем на петли. За дребезжащей дверью послышалось рычание, створка со скрипом приоткрылась, и из неё тут же показалась четырёхглазая морда с широченной, полной кривых зубов пастью.       Слюнявая морда росла из крупного — как у льва примерно — тела, покрытого длинной жёсткой грубой щетиной — целым гребнем на загривке. У милашки был длинный крысиный хвост, ещё и раздвоенный. Испугался на миг даже я, не то что вырвавшая из крепления рапиру Оми.       — Фу! Кому сказано, тварь! — гаркнул кто-то на мандалорском, и хищный зверь, припав к металлическому полу, стуча напоминающими кинжалы — если не короткие мечи — когтями мигом метнулся от двери в глубь помещения.       Вышел рослый мандалорец в полных, опалённых ядерной вспышкой латах: даже в шлеме. Лишённую каких-либо ослаблений синюю маску — с одним только узким горизонтальным визором — я мгновенно узнал: передо мной стоял пилот того самого «Василиска». Несмотря на запрет, на его поясе открыто покоился длинный и широкий вибронож. На предплечье имелся ещё один виброклинок.       Округлая шлем-маска плавно переходила в плечи — высокотехнологичная бармица надёжно прикрывала уязвимую шею и трубки СЖО. Несущий многочисленные значки и гравировки, доспех вообще имел исчезающе мало уязвимых щелей: передо мной стояла повторяющая человеческие очертания металлическая башня.       Но экзоскелет в ней был только полуактивным.       На первый взгляд удивительно, что самая надёжная защита тела — сервоброня — в Галактике почти не встречалась. Силовая броня, активный экзоскелет — как её ни назови, но такая броня, слишком тяжёлая, чтобы человек мог самостоятельно перемещаться в обесточенной скорлупе, не находила любви и понимания.       И виной тому было не ионное оружие.       Да, каждая вторая броня включала в себя пассивный экзоскелет, чаще только для нижних конечностей, иногда был и активный верхний электромеханический дублёр мускулатуры — для фехтования. Совсем уж изредка встречался и вовсе полный, не стесняющий движений своим весом активный экзоскелет.       Но его устанавливали не для того чтобы навесить ещё больше брони, а вместо неё, чтобы двигаться ещё проворнее.       Встречались среди самых опытных охотников за головами или в самых элитных подразделениях и «увеличивающие силу» перчатки. Полно их было некогда и в армии Циннагара — как раз той, которая под началом кратов ураганила в недавнюю войну.       Что бы ни говорили про огнестрельное оружие, а максимилиановские и готические доспехи добили не пули, а совершающие длительные переходы на своих двоих массовые пешие армии, сходу готовые вступить в бой. И капитализм: самые богатые люди решили больше не являться на войну, посылая вместо себя пушечное мясо. А если и искали удачи в дожде свинца, то носили снаряжение не более тяжёлое, чем у рядовых бойцов.       Так и тут: кто имел деньги на латы вроде моих, предпочитали тратить их на компетентную охрану и не соваться туда, где стреляют.       Но куда важнее были технические… «тонкости».       Человек — недооценённая химическая машина. По способности вырабатывать, запасать и использовать энергию он превосходит большинство обычных, оснащённых энергоячейками дроидов. Они разряжаются быстрее.       Дроиды же, имеющие собственный основной, а не «подзаряжающий» реактор (и не весящий при этом тонну-другую) применялись редко — слишком уж дороги они были.       Но дорогой военный дроид, оснащённый таким серьёзным энергетическим агрегатом перемещает в пространстве только самого себя, а не капризное, геометрически сложное человеческое тело, которое ещё и нужно как-то в него помещать и извлекать. Увеличивающее и без того ограниченный забронированный объём.       Кроме того, тонкости бывали и самые натуральные: жёсткую защиту корпуса никогда не делали на многие порядки надёжнее, чем гибкие и полужёсткие сочленения в области подмышек и паха. Ограниченные в толщине банальными размерами и соотношениями человеческого тела.       Тот, кто хотел защитить себя на поле боя от турболазеров, помещал себя в бронированную коробку, а не в крохотное, шагающее вместе с ним недоразумение. Вот если бы люди были раза этак в полтора-два больше то, может быть и носили бы сервоброню… как хатты в древности.       Но что самое неприятное, дроидов можно штамповать совершенно одинаковыми. А вот одинаковых людей, а следовательно, и подогнанных под них экзоскелетов не бывает. Как и одинаковых нейроимплантов для полноценной связи с ними.       В конечном итоге сервоброня, сравнимая по защите и вооружению со столь же тяжёлым шагающим дроидом, стоила на порядок-другой больше его. И потому оправданным потолком развития индивидуально защиты можно было считать мандалорские доспехи. Стоящие вместе с человеком напротив меня.       Но даже они существовали во многом благодаря культурным особенностям, выпячивающим личное участие военачальника в бою.       — Чего встали? — громко, выговаривая каждое слово, сказал он уже на основном. — Проходите!       Вокодер нисколько не искажал его грубоватого акцента. Он открыл дверь и спокойно развернулся к нам спиной. Мы прошли и сели на указанный резким жестом диванчик.       — Ты знаешь, кто мы, — кивнул я, косясь на улёгшегося у двери зверя.       То ли мандалорцу было на нас плевать, то ли это было такое испытание. То ли он не видел в ручной нексу ничего необычного.       Гибкое упругое тело в любой момент могло сорваться в обезглавливающий прыжок. Но она не проявляла агрессии, скорее интерес, осторожно пробуя запах длинным языком.       — Знал бы за час до высадки, мы бы не разговаривали, — ответил он, открыв неокрашенный ящик, оказавшийся холодильником. — Воды?       — Не откажусь. — Я поймал бутылку с водопроводной водой. Ещё одну мой собеседник передал изнывающей от жары Оми. — Кто ты? Если уж знаешь, кто я.       Он сел напротив нас.       — Я… тактик из клана Ордо. Тебе достаточно, — основной галактический давался ему с лёгким скрипом.       — Тактик? — переспросил я.       — Не совсем звание. А я не переводчик. Слушай, навигатор, мне от тебя ничего не надо, так что говори, зачем пришёл.       — Кто как не мандалорцы могут привести в порядок мандалорские доспехи? — спросил я.       — Бескар'гам? — резко прозрел он. — Вас и было только двое?       — Да. В сбитом челноке, — ответила Оми.       — Дегро! — зычно гаркнул он, обернувшись в сторону лестницы, ведущей наверх.       Десяток секунд спустя вниз, лязгая металлом по ступеням, спустился громадный мандалорец в доспехе слегка попроще.       — Знакомься, это та горелая парочка, — сказали ему по-мандалорски.       — Которых я подбил? — спросил этот Дегро.       — Ага. Представь себе, это и были Олег и Караоми, — тактик хохотнул. — Купились на такой простой трюк.       — А ты говорил, что этот пиздюк разбил флот, — заметил Дегро, указав на меня.       — Да, — кивнул тактик.       — И затем прыгнул в пасть ранкору. Херня какая-то, — протянул Дегро.       — Кто велел установить ядерные мины? — вмешался я в разговор.       — Я, — ответил тактик. — Надо было быть имбецилом, чтобы не заминировать ущелья.       Для меня это оказалось не так очевидно.       — Вы не знали, кто мы? — удивилась Оми.       — Тогда. Того, что у нас была возможность прихлопнуть вас ещё на подлёте — нет, не знали. Это сюрприз. Я-то думал, что вы прибыли сюда другим кораблём, — посокрушался тактик. — Знал бы, накрыл вас с василиска…       Оми враждебно уставилась на него.       — Бой закончен, — напомнил ей мандалорец, — и мы более не враги. У тебя есть к нам… э-э… личные счёты?       — Нет, — откашлялась Оми.       — Это хорошо.       — Почему?       — Кровник, разделивший с нами воду — это проблема, — ответил тактик.       Неожиданно он в пять движений отсоединил маску, снял купол шлема, отцепил дыхательные трубки и откинул гибкую защиту.       Перед нами предстало широкое, простое лицо с рассечённой бровью и нескольких шрамами на квадратном подбородке. Над пронзительно-голубыми глазами отвесно возвышался прямой лоб, над ним топорщился обычный армейский «ёжик». Художник или скульптор, решившись отобразить его на полотне или в камне, не потратил бы слишком много времени: хватило бы немногих грубых плоскостей и прямых линий.       В ответ на непонятный жест второго мандалорца, он поднял открытую ладонь. Тот поднялся наверх. Чтобы ни значил этот жест, нёс он многое.       В это время шумно мурчащая клыкасто-когтистая нексу подошла слишком близко.       — Сидеть! — велел он ей по-мандалорски. — Не пугайся, она совсем ручная, — добродушно сказал уже Оми. — Подобрали тут в лагере. Жрёт только за семерых.       Нексу, если немного привыкнуть к её грозному виду, действительно была гибкой, милой, большой и очень любопытной кисой. В любой момент способной распороть нам глотки. Поэтому Оми не спускала с неё глаз, держа руку на кобуре с бластером.       — Я думала, что все мандалорцы — таунги, — сказала Оми, совсем недвижимая, поскольку шумно сопящая нексу легла с ней рядом.       — Те Ани'ла Манд'алор, известный вам как Мандалор Наивысший — тонг, — ответил тактик. — Но канонам чести может следовать любой достойный воин. Так решил ещё Мандалор Неукротимый, наш предыдущий лидер. Душа воина есть у каждого, кто следует шести принципам.       — У меня свои принципы, — хмыкнул я. — Что насчёт доспехов?       — Ты не один из нас, но… думаю, тебе можно. Тебе только они нужны?       — Не только. А вам не жалко своего оружия? Василисков? Корабля? — спросил я, воспринимая отражённые мысли Силой.       Похоже, что оружие и «Василисков» они, перед тем как сдаться, спрятали. Об этом можно было бы донести Траверу, но зачем?       — А почему его должно быть жалко? — провокационно спросил он. — Это оружие, а не воины моего клана. И не выпускающие его механизмы. Ты жалеешь выпущенную ракету?       — Нет. Но корабль — не ракета… — заметил я.       — Ценное вверенное имущество? — спросил он, всё так же выговаривая слова на основном, явно калькируя республиканский военный сленг.       — Оно самое.       — О, меня пожурят за это, даже не сомневайся. Но никто не скажет, что я поступил неправильно, вступив в этот бой, или праздновал труса. Никто, — довольно самодовольно сказал он.       — И всё же целый корвет… — напомнила Оми.       — И что? Это же не республиканский храм богу лени и застоя Арасуума? Слышала анекдот? Республиканская боевая техника отличная: если на ней не воевать, — он, не дожидаясь нас, громко засмеялся. — Не смешно? Стра-анно… Наши корабли — тоже воины… — он замолчал, подбирая нужные слова.       — Моя электроника вполне понимает мандалорский, — сказал я.       — И записывает, да? — недовольно сказал он. — Но кто мы, а кто — вы? Хорошо, мне проще говорить на правильном языке.       Он выхлебал за раз остатки бутылки, отставил её в сторону.       — Воины гибнут, таков закономерный итог нашей жизни, — продолжил он на мандалорском. — Солдаты и бухгалтеры идут служить, чтобы получать кредиты от хозяина, а не чтобы умереть на войне. Они не ищут чести и славы в бою, а мечтают выслужиться, выйти на пенсию, завести детишек с красивой женой, устроить их тоже на безопасную службу… Саму мысль, что их цель смерть, своя и чужая, они отгоняют прочь. Некоторые из них храбры и готовы отдать жизнь за то, во что верят, но этого мало, чтобы быть воином: у них нет амбиций. Для большинства солдат плутократической Республики война — это кошмар, который они всеми силами стараются не допустить.       — А наёмники? Которые в этом лагере? — прервала вопросом его пространную речь Оми.       — Они тоже не горели желанием сражаться. Хотели получить лёгкие кредиты, заняться поскорее грабежом, — сказал он с явным сожалением. — Грабёж — занятие увлекательное, но ведь сначала нужно прикончить всех, кто ещё не побросал оружие? И тех, кто побросал, но ещё может его поднять… Они же были согласны убивать других ничтожеств только при большом превосходстве. И именно поэтому мы проиграли. Слабаки! — он сжал кулаки в гневе. — Корабли-солдаты похожи на них: служат сотни лет, из них создают огромные флоты, внушающие страх жалким трусам. И внушающие одним своим числом глупое чувство безопасности их владельцам. Но меч, выкованный чтобы покоиться ножнах, а то и вовсе — висеть на стене — это не оружие, это позорная жертва богу лени и застоя: оружием он становится только в руках воителя.       — Техника с долгим жизненным циклом стоит немало, но в итоге окупается, — заметил я.       — Не в бою, — злорадно улыбнулся тактик. — А вот корабль-воин служит от силы пару десятков лет. И если он рассыпается от старости… если не стачивается в бою, то взамен уже построен новый. Если ты воюешь, глупо верить, что ты будешь жить вечно, а корабли переживут их экипажи.       — Большинство ваших кораблей — «воины»? — спросил я.       — Все, — ответил он с гордостью.       Даже имея самое поверхностное знакомство с мандалорцами, я не удивился. Но услышанное заставило задуматься о ближайших планах всех энтузиастов тотальных войн — ситов, мандалорцев и иных отмороженных со Внешнего кольца.       Для заканчивающих одну войну лишь для того, чтобы начать другую, или для поставивших своей целью быстро нарастить армию для скорой войны логично производить технику с малым «моторесурсом» и относительно малой же ценой. И ведь такая техника, покуда её ресурс не исчерпан, нисколько не хуже «долгоиграющей».       — Но зачем вы ввязались в это сражение? — спросила Оми.       — Зачем воины воюют? — задал риторический вопрос тактик.       — Вам наверняка предложили щедрую оплату, — сказал я невинно.       — Разумеется. У нас тут были свои дела, а хатт предложил хорошую сумму, если мы поможем. И долю в добыче. Глупо упускать хороший шанс принести клану славу и ресурсы.       — Но вы проиграли, — сказал я.       — Не проигрывает никогда тот, кто не сражается, — хмуро ответил он, задетый моим напоминанием.       — И что теперь? — спросила Оми.       — Нас заберут, клан не бросит своих. Но всё же, я уверен, я смогу прихватить трофей, который окупит наши усилия. Ты же не думаешь, что я просто так возьмусь за мандалорскую броню, да которую ещё и носят чужаки?! Когда не в порядке ещё всё снаряжение моих воинов?       — Я думаю, что вам предоставят нужные материалы, — сказал я.       — Нет. Всё что нам нужно, мы выменяем или возьмём сами. Не пытайся купить нас кредитами.       — Что же, тактик, мне известно, что тебе нужно, — решил я.       — Я сражался против владеющих Силой. Сражался вместе с имеющими такие же глаза, как и у тебя. Но исход сражения определяет воинское искусство, — прищурившись сказал мандалорец.       — Чаще всего численный перевес, — улыбнулся я.       — И что? Чем мы хуже тебя? Если бы для победы был нужен только материальный перевес, было бы вообще странно сражаться. Ведь итог был бы известен заранее, — недоуменно ответил тактик.       — А на что вы надеетесь? — спросила Оми.       — На силу духа, на выучку, на саму готовность сражаться, — даже удивился он вопросу. — Побеждает тот, кто не боится умереть! На поле боя же мрут трусы, каким бы арсеналом они ни запаслись: оружие не стоит вообще ничего без готовности его применить. Кто победил в этом сражении? Трусы? Нет — те, кто не выказал слабости! — гаркнул он, стукнув кулаком по столу.       — Сумасшедшие, — прошептала Оми.       Тактик проигнорировал её мысль.       — Навязанный нам эскадренный адмирал был… тупым, как банта, — с сожалением сказал тактик. — Джедаев в пространстве боя надо убивать сразу. Накрывать ракетно-ядерным, пока они спрятались в какую-нибудь нору, концентрировать огонь на их кораблях. Давить их, испепелять, пока они, надеясь на чужую трусость, не полезли в рукопашную.       — На трусость? И в чём же преодоление малодушия? — спросила Оми. Мне это было и так известно.       — В том, что не всякий отважится сгореть вместе с врагом, — недобро улыбнулся тактик.       — Не понимаю, — произнесла Оми.       — Достаточно доложить о контакте — чтобы ядерный удар нанесли не спрашивая, — сказал он. — Многие же ценят свою шкуру выше, чем жизни соратников… Глупость и неуважение к клану может выказать и их непосредственный командир, не списавший в расход вошедших в контакт с джедаем; конченый дебил, не понимающий, что потери будут ещё выше, если он продолжит вести себя, как республиканская шлюха в офицерском кителе. Но настоящие воины, не боящиеся погибнуть ради своих братьев, знают, как они должны поступать в таком случае, — сурово сказал он.       — Как вы покинули тот корвет, что мы сбили последним? — задал вопрос мандалорцу уже я. Меня интересовало прежде всего это.       — Прыгнули в броне за минуту до того, как отстрелили капсулы: чтобы подумали, будто на них кто-то спасается. В часть даже запихали кое-каких придурков, чтобы биосенсоры не выдали нас раньше времени, — добродушно поведал он. — Оттормозились ближе к земле на ранцах.       — Ловко. Рассчитывали взять крепость штурмом?       — Шанс был высокий, — кивнул он. — Не подумай, что это глупость или верность долгу — хатт нанимал нас на иное, уроном чести отступление не стало бы, но…       Он замолчал.       — Как и нет урона её в том, что вы не погибли от гордости во льдах, а решили сохранить себя для клана? — спросил я.       — Именно. Но это стало делом принципа. Пока есть шансы на победу, отступать нельзя, — покачал он головой.       — Но когда вы добрались до крепости, всё уже решилось? — припомнил я.       — Увы, — снова кивнул он. — Если бы крепость брали мы, а не тот бывший телохранитель царя-колдуна Ондерона, столько бы не провозились.       — Почему? — заинтересовался я.       — А это уже тебя не касается. Ну так — ты и вправду сообразил, что мне от тебя нужно?       — Лог сражения с моего корабля. Чтобы понять, не только как я воевал, но и на основании чего принимал решения. Нельзя понять ход сражения, иначе как не взглянув на него с позиции обеих сторон.       — А ты сообразительный всё-таки.       — Это высокая цена.       — Не так часто джедай командует сражением. И не так часто мы чиним принадлежащую не по праву броню, — заметил тактик.       — Я — не джедай.       — Глазами-то не сверкай, мне без разницы, как зовётся твоё учение или на что именно ты медитируешь       Оми в это время очень осторожно, словно делая операцию на открытом сердце, чесала пузо сопящей нексу. С этой стороны она была не такой жёсткой.       — Ещё раз скажу — это высокая цена. Едва ли за неё пойдут одни доспехи…       — Тогда о чём ещё ты хотел попросить меня? — спросил мандалорец.       Я молча кивнул на Оми.       — А-а! Ясно, всё-таки созрели… Тебя как зовут, девочка? — спросил он её.       — Оми, — она ответила настороженно.       — Оми, это было твоё первое сражение?       — Тебе-то какое дело?       — Я же вижу, что первое, — участливо сказал он. — У всех всё случается в первый раз. Первый снесённый ядерным взрывом город, первая перестрелка, первый рукопашный бой, первый пустотный перехват, и для тебя явно было много новизны, я прав? Тебя же никто с детства не готовил для такой роли?       — Я пилот истребителя. Ну, по факту имею всю нужную подготовку. Почти дошла до экзамена, — она смущённо поправилась.       — Сколько сражений ты прошла, пилот-истребитель? Ни одного, за исключением этого? Тогда ты понимаешь, о чём я говорю. Сталь закалённая, но не отпущенная. Напряжённая, хрупкая. Твёрдая. Но под нагрузкой треснет, обнажив не выправленные микроскопические дефекты.       — О чём ты?       — Воин становится воином в бою, и только в бою. Но бой заканчивается, и после него нужно выключиться, или перезагрузиться — как хочешь. А ты зависла в сражении. Тебе нужно перезагрузиться, отключиться от него. Я понятно излагаю? Я говорю не слишком сложно? — сказал тактик Оми.       — Ты так тактично пытаешься объяснить моё состояние, не называя диагноза? — без охоты ответила та.       — А тут нет больных, — он обернулся к своему укрытию с его боевыми братьями. — Потому что все умеют справляться с собой. Тебе бы тоже не мешало научиться. А что ты? — он обернулся ко мне.       — Я повидал много разного дерьма. Но когда убил впервые — облевался. Потом меня пытались убить ещё не раз, и я просто привык. Никогда не был слишком уж чувствительным к чужим — и своим — страданиям.       — Это хорошо, слабакам не место в мире, — одобрил он. — Ну, так я могу починить не только доспехи, но и их содержимое. Раз уж республиканцы пренебрегают инициацией.       — Инициацией? — переспросила Оми.       — Сродни иммунизации, — хмыкнул он.       Он использовал не имеющий прямого аналога на Земле термин. Под «иммунизацией» подразумевалась обязательная в детстве настройка иммунной системы, включавшая в себя и традиционную вакцинацию. Но далеко не только её. Предотвращали так и ставшие настоящим бедствием аллергии. Ведь глистов и иных противников почти изжили, а потому без коррекции работающий вхолостую иммунитет слишком часто сбоил, принимаясь за свой собственный же организм.       — Ты регулярно этим занимаешься? — спросил я тактика.       — Как лидер я должен следить за своими людьми, да. И за тем, чем забиты их головы, да. Я и капеллан, и психолог, и даже комиссар, каких, бывает, направляют политики в армию в одном лице. У нас — мандалорцев — нет специальных сверхштатных должностей для поваров, капелланов, пилотов снабжения и прочего тылового охвостья. Вся наша армия — зубастая голова, — он ударил кулаком о кулак, затем обратился к Оми: — Ну так что? Заходи, когда будет время, мы не кусаемся, хе-хе! Не тяни, само не пройдёт. Не скоро.       Договорившись о формальностях с логами и бронёй, мы с Оми вышли наружу.       — Они ужасны, — выдохнула она.       — Ты удивишься, но я соглашусь. Не потому, что у них там много презрения к чужой — и своей — жизням. И не потому, что их путь испачкан в крови. Но от них можно получить желаемое.       — Ещё лучше их вооружив? — воскликнула Оми.       — Честный обмен. Но, будь я на твоём месте, я бы поддался любопытству. И у них можно чему-нибудь научиться.       — Как и у каких-нибудь фанатичных террористов. Тоже ведь друг за друга стоят, и идеи у них есть. Мне страшно, что я начну их понимать — и даже сочувствовать им. К наркоторговцам я почти присоединялась. Может быть, нужно остановиться? — засомневалась Оми.       — Если твой путь действительно противоречит их ценностям, ты их и не разделишь, — уверил я её.       — А если в чём-то он схож? — спросила Оми.       — Тогда и не случится ничего ужасного. Для тебя — настоящей. А не для навязчивого образа тебя, сформированного чужими коллективными ожиданиями. Если ты уверена в себе, и всегда измеряешь сказанное и услышанное, то бояться нечего, — успокоил я её.       — Смотрю, для тебя нет проблемы в том, чтобы иметь дело с кем угодно. Ты только встал с койки после сражения, и вот как ни в чём ни бывало уже влез в логово к поехавшем головорезам, — недовольно сказала Оми.       — Неправда. Это было не так уж и просто, — возразил я.       — По тебе не видно, — не поверила она.       — Караоми, куда бы ты ни спустилась, с кем бы и о чём ни говорила, ты всегда должна оставаться самой собой, — я посмотрел ей в широко распахнутые глаза. — И ты вполне способна на это.       — А если нет? Если я стану другой: той, для кого всё это потеряет значимость, той, для кого всё то, о чём я даже думать не хочу, перестанет быть неправильным?       — Я, наверное, скажу странную вещь… — протянул я. — В действительности все убеждения относительны, споры о ценностях, хорошем и плохом не ведут к общезнаменательной истине, и потому я мог бы никогда и ни с кем не говорить о своих истинных убеждениях, всегда держать их при себе. Никому не говорить правды… и в то же время быть совершенно честным. Перед собой. Если ты не скрываешь перед собой свои убеждения, не обманываешь себя, то их куда сложнее пошатнуть. А что до чужого осуждения, неприятия или, наоборот, одобрения… Кто бы ещё не разделял и не одобрял бы твои ценности, они от этого более или менее важными — для тебя самой — стать не должны.       — Хочешь сказать, что ты просто лжёшь всем о своих целях и убеждениях, манипулируешь окружающими, старясь достичь своих целей? — уязвила меня Оми.       — Достаточно часто, — не солгал я. — Но в тоже время очень трудно ни с кем ничем не делиться. Ведь правду говорить легко и приятно… Поэтому всегда нужен собеседник, с которым можно быть максимально откровенным. Не с собой же разговаривать? — улыбнулся я.       — И я опять должна тебе поверить, — её это бесило.       — Нет, разумеется, можешь не верить, — я вновь печально улыбнулся. — Но мне, спускающемуся на самое дно, достаточно того, что я сам хоть сколько-то знаю себя, что продолжаю оставаться самим собой. Это самое главное в моей жизни. Я даже всё ещё существую лишь потому, что достаточно хорош в этом. Могу внешне вести себя как угодно, быть с кем угодно, но самое главное, что тут, — я указал на свою голову, — происходит осознаваемое мной. А для тебя важно то, что происходит в твоей голове.       — Что ты хочешь сказать? — подозрительно спросила Оми.       — Если твой путь действительно противоречит их ценностям, и ты внимательно смотришь, куда ставишь ноги… и мысли, то ты их и не разделишь, — уверил я её.       — Удобная позиция, — осудила её Оми, — а если я ошибусь? Ведь все мы ошибаемся.       — Несомненно.       — Что если я поведу себя неправильно? Значит, это будет и не ошибка вовсе? Значит, так и надо было, мне самой, так? И чего бы я потом не натворила, если я это сделала обдумано, выходит это было правильно? Для меня правильно? Выходит, если ставить себя саму источником морали, можно оправдать что угодно. Я последовательна? — она нахмурилась.       — А чем тебе поможет чужое одобрение? Или неодобрение? В том числе и тебя — прошлой, не знавшей всего того, что ты знаешь теперь?       Оми беспомощно посмотрела на меня.       — Если ты уверена в себе, и всегда измеряешь сказанное и услышанное, то бояться нечего, — уверил я её. — И да, ошибки неизбежны. Но так они будут тоже твоими, а не чужими.       — Тогда я постараюсь выведать что-нибудь у мандалорцев. Может, даже научиться. Но это будет нелегко, — решилась она.       — Могу дать совет, как справляться со своими мыслями.       — Бесплатный? — она вскинула бровь.       — Нет: ты же тратишь своё время? Послушай, у тебя всё равно не получится контролировать ход своих мыслей, отключать их или переключать по одному желанию. Или предотвратить изменение себя таким образом, чтобы у тебя новой не возникла идея изменить себя уже по-другому. Непредсказуемо, не так, как тебе этого хотелось прямо сейчас. Или наоборот: не выйдет намеренно изменить при помощи одного желания другие свои устремления. Но ты можешь осознанно наблюдать за своими мыслями и эмоциями; не вынося суждений, не одобряя и не порицая. Отмечая, запоминая. Со временем это позволит лучше контролировать самого себя: через понимание своей природы. Поток мыслей будет идти всё так же, казалось бы, бесконтрольно, но он станет более… осознанным. Твоим. Если бы я не занимался в дежурном режиме такой ненавязчивой рефлексией — пускай и теряя себя иногда в эмоциях — давно бы сошёл с ума, — поведал я.       — Как те падшие джедаи?       — Возможно. Кони моих страстей сожрали бы возницу… А оболочка — поглотила бы содержимое. Хотя так можно и перестараться, прокручивая одно и то же — раз за разом… С другой стороны, можно вызвать необходимое чувство, чтобы использовать ту же Силу, — размышлял я вслух. — Но что бы с тобой не происходило, как бы ты не реагировала — из этого необходимо делать выводы… — закончил я.       Мы только-только выбрались из весьма опасного квартала с привыкшими проливать за деньги чужую кровь, как я всё же решился сказать самое главное:       — Мне всё ещё нужен пилот, — обратился я к Оми.       — Ты это несерьёзно? — обернулась она ко мне.       — А что?       — Думаешь, я снова куплюсь?       — Какие бы у тебя ни были далёкие планы — даже если и убраться из этого сектора — тебе самой выгодно, чтобы у тебя был на это деньги, — я зашёл издалека.       — У меня их теперь немало, — похвасталась она.       — И как? Ты видела цены? — я криво улыбнулся, стараясь не разбередить и без того ноющий шрам.       — Ага, видела. Яхты старше моего дедушки дороже толкового фрахтовика. А билеты на рейс стоят столько, что местные ещё и доплачивают, чтобы по прилёту их продали в рабство.       — Тут опасно. Вокруг Рилота идёт война всех против всех, теперь грабят каждый отрезок рассыпающегося гиперпути. Я же собираюсь проложить нужные Траверу маршруты, чтобы соединить этот хаос скрытым лабиринтом. Чтобы город получал снабжение в обход него, — выдал я вполне очевидную всякому «тайну».       — И чтобы вывозить спайс без посредников, разумеется, — не преминула вспомнить Оми.       — И для этого тоже.       — Я могу просто подождать, пока ты закончишь, и улететь в безопасности, — заявила Оми       — Нет, как раз если ты останешься в этом городе, даже на той планете, это будет для тебя опаснее всего. Даже будто бы отделавшись от меня, ты останешься мишенью для ищущих меня убийц. Убраться на время в космос — вот лучшее укрытие для нас.       — И я должна поверить?       — Ты мне нравишься, — неловко сказал я.       Она сильно удивилась.       — Ты о сексе? Ты не раз говорил это в постели. И не только это. Но тебе же нужен пилот?       — Нет… не только. Слушай. Ты милая, храбрая, умная. С тобой не скучно. Почему я должен желать тебе зла? Почему мне должна быть безразлична твоя судьба?       — Не знаю. Потому что затащил меня под дулом бластера в эту дыру?!       — Поедем в доки, посмотрим на кораблик? — подначил её я.       — Ты ведь не о «Принце» говоришь?       — Нет.

* * *

      Пара корабельных астромехов обследовали каждый кубический сантиметр «Принца» и дали обнадёживающее заключение.       Звездолёт продырявили четырежды. Одно попадание прошило корабль насквозь, чудом не задев ничего ценного, второе вывело из строя систему регенерации воды, третье, как ни странно — её же резерв. Не иначе влияние Оми. Но зато остались целыми все реакторы и гиперприводы. Ещё одно, не нарушившее герметичности жилой части, попадание разворотило два из шестнадцати ходовых двигателей, заодно разрушив часть топливной системы. В итоге встала колом ещё пара симметричных им двигателей.       Транспарстил же в рубке треснул из-за проектных ошибок при монтаже жалюзи.       Требовали обслуживания репульсоры и проекторы щита, восстанавливать нужно было четверть петель охлаждения и часть сгоревшей проводки; перебрать вообще не помешало бы полкорабля, но это можно было сделать и без расхода редких и ужасно дорогих запчастей. При желании, заменив только остекление кабины на корабле можно было даже улететь с Рилота.       Но куда?       А вот вооружение вышло из строя по своей воле: вероятно, было неумно доверять затаившей на меня злобу корпорации. К сожалению, заменить одни только отказавшие контроллеры приводов и системы управления огнём было нельзя. Лазерные турели и курсовой турболазер из-за уникальных цифровых ключей предавших меня компонентов придётся менять целиком.       — Не прошло и пары дней, а у тебя уже есть корабль? — Оми пока что ещё сомневалась во мне.       Её смущала и моя связь с Травером, но скрывать факты я не мог.       — Травер решил одолжить. Если понравится — можешь его выкупить. Вдруг тебя не смутит то, что он в угоне, — открыл, казалось, всю правду.       — Ну, разумеется! — в сердцах воскликнула она. — Тут есть хоть что-нибудь, добытое законным путём?       — Победа, разумеется.       В космопорте несколько вооружённых твилеков передали кодовые цилиндры, капитанский браслет-коммуникатор и капитанскую деку, оставив меня с Оми у запертого дока.       — Ну так? — спросил я её.       — Нашёл наивное отверстие. Хочешь рассчитывать на мою компанию — не применяй оружия.       — Не придётся. Это второй «самый быстрый на Внешнем Кольце корабль». После «Принца», разумеется. Мы просто улетим от любого преследования.       Я поднёс свою карту к считывателю, и тут же распахнулись две толстых створки, ведущие в накрытый высоченным куполом объём. Здесь доковались самые денежные гости Травер-Сити. Тот же «Принц» находился в соседнем помещении.       — Динамичный? — спросила Оми, завидев лишённый всяких грузовых разъёмов приплюснутый корабль. Яхта по сути, а не фрахтовик.       Стоявший перед нами звездолёт издали напоминал кореллианский грузовик, чем-то даже сам «Тысячелетний сокол». Корпус корабля — в плане: если глянуть на его сверху — напоминал полукруглый снизу щит.       С округлой «задней стороны» из сплющенного массива вверх и вниз выдавались округлые капоты двух здоровенных двигателей. Спереди, с обрезанной стороны «щита» высились три рубки: как зубцы у трезубца. Между центральной — не аэродинамическим параллелепипедом — и левой такой же угловатой рубкой в контуре корабля был разрывающий слитный контур проём, словно у корабля выдрали какой-то ненужный отсек.       Большая часть полированной дюрастали обшивки не была окрашена, лишь возвышавшиеся над однопалубным корпусом гребни рубок были покрыты выгоревшей под светом миллионов светил темно-коричневой краской. U-образная полоса цвета дорогой, тяжёлой и прочной древесины шла сверху и по всему сплющенному фюзеляжу.       — Знакомься, «Эбеновый ястреб». У него почти такой же гипердвигатель, как и у «Принца», — сказал я.       Неудивительно, он стоял на соседнем «стапеле» у Сольвина. Теперь я узнал его: именно эту развёрнутую вперёд по ходу движения «подкову» я видел ещё в Кореллии.       — Кто им владел? Я о законном хозяине, если что, — Сказала Оми, пока мы обходили корабль по кругу.       — Сначала его заказали для гиперразведки в Среднем кольце. Но… немного насилия, и он оказался здесь — в роли скоростного спайсовоза, — ответил я.       Навострив чувства, я пытался понять, станут ли стрелять в нас сдвоенные бластеры пары небольших турелей, специально предназначенных для очистки ангаров.       — Это мне что-то напоминает… — буркнула Оми. Я сделал вид, что ничего не понял.       — Постой, в него ещё нужно попасть, — схватив за плечо, я остановил её самоубийственное движение в сторону корабля.       Она выразительно посмотрела на капитанские атрибуты в моих руках.       — Они не мои, — сказал я.       — А чьи же?       — Ничьи. Предыдущие владельцы решили поддержать нападавших. С тех пор корабль не открывали.       — Хорошо вооружённый кораблик-то, — заметила наконец Оми.       И радикально защищённый от угона. Это она тоже понимала.       Для самообороны же в космосе у корабля было целых три лазерных автоматических турели. Их установил уже не Сольвин.       — Только лазеры и плазменные пушки. Ни ракет, ни турболазера, — сказал я.       — Это хорошо, ты не полезешь на нём в бой, — злорадно сказала она.       — Я и не собирался, — устало ответил я.       — Там же есть душ?       — Должен быть.       — Заодно помоемся, когда ты его вскроешь.