Принцип неопределённости

      

Я вторгся с вездесущим бесом в паре       Из мира измерений — за Предел,       Туда, где нет ни времени, ни твари,       Но только Хаос, бледен и дебел.       Непризнанный ваятель мирозданья,       Он жадно и бессвязно бормотал       Какие-то смешные предсказанья       И сонм крылатых бестий заклинал.       В его когтях надрывно голосила       Бесформенная флейта в три дыры -       Не верилось, что в звуках этих сила       Которой покоряются миры.       "Я есмь Его Глашатай," — дух съязвил       И Божеству затрещину влепил.       Говард Ф. Лавкрафт — Грибы с Юггота. XXII. Азатот       Некоторые принципы, которые раньше были принципиальны, на самом деле были непринципиальны.       Виктор Степанович Черномырдин       Пираты либо становятся губернаторами, либо бывают убиты и съедены.       Кирилл Борисович Назаренко       Музыка:       Аукцыон — Дорога       Son, Fire — Кто мы, откуда, куда мы идем       Регион 77 — Ночь-Апрель-Война       Пикник — Колдун       Пикник — Женщина       Ольга Арефьева и Ковчег — Мастер Смерти       Анофриев Олег — Есть только миг

      Улететь не вышло. Ни через день, ни через два.       Позорящему само звание археолога Нагу Лиманшу внезапно понадобились специальные дроиды, каждый заменяющий целое отделение студентов-практикантов. И не только послушные работники: аппетиты его только росли с каждым днём. Его напоминающий округлый котелок череп вмещал в себе под сотню далеко не самых родственных языков, но банальный список необходимого оборудования он дополнял в самый последний момент. И мне ничего не оставалось, как идти у него на поводу.       Корабль же в целом был восстановлен. Основные агрегаты «Принца» проверили, дыры заделали, давшее слабину охлаждение перебрали и переварили. Фотонная же задняя половина дожидалась внутри полого астероида в далёкой безжизненной системе. Координаты которой Травер отдал мне записанными на листке фримсипласта — местной полностью искусственной бумаге.       Казалось, почти всё было готово.       Приходил мрачный викарий; мы вели долгие споры о космическом порядке, сути смысла слова «перемены», о иллюзии времени и выборе без выбора. И о долге в свете правящей миром случайности. И о сути случайности — как части порядка.       Разумеется, никто и никого ни в чём не убедил, поскольку все эти досужие рассуждения рождались из попытки осмыслить безучастные к понятиям «свобода», «воля», «случайность» и «выбор». уравнения нашей с ним реальности. Ограниченный же личный опыт тоже не мог ничего не подтвердить ни опровергнуть в нашем споре.       Впрочем, пищу для размышления я получил. Вот только была ли у викария мысль подорвать мой корабль, или нет, узнать мне так и довелось: помыслы его были надёжно запечатаны.       Осознавая же его упорство, мне пришлось усилить все меры безопасности, а потому и новый гость не стал сюрпризом.       Караоми я терпеливо дождался в сплюснутой кают-компании, дистанционно разблокировав на её пути все шлюзы.       Сначала раздался стук, потом тихая ругань: она задела что-то закреплённое на полу или принайтовленное вдоль переборок. Весь корабль был равномерно догружен запасами; под завязку был забит не только трюм, свободно развернуться можно было только в паре кают, да и собственно в кают-компании. Однако нашлось место под пару тренажёров: чтобы не сгнить в неподвижности до тех пор, пока не станет чуток свободнее.       Немногие свободные пустоты под панелями пола заполняли запаянные в карбонит пайки, фрукты, куски охлаждённого почти до абсолютного нуля мяса, сублиматы, всяческая традиционная консервация. В тех самых пустотах, где в дешёвых голодрамах прячут спайс, а, зачастую, прячутся и сами контрабандисты. Оставляя место ещё и для кинооператора.       Пока куда более реальные люди спокойно, без лишней суеты набивают контрабандой обычные трюмы и так же открыто возят поддельные накладные. Или работают с прикормленными таможенниками, если с электронную подпись совладать не выходит. И уж тем более они не занимаются по сути своей перевозкой алмазов и золота в желудке или заднем проходе.       В некотором смысле блокадопрорыватели вроде посудины Травера существовать и не должны вовсе. Но, однако, встречаются в реальности. На тех же правах, что и рыцари с драконами.       Шум приблизился. Лязгнул замками шлюз, створки разошлись в стороны.       — Привет! — Оми, смутившись, помахала ручкой. Черные её, как пара осколков обсидиана, глаза прятались за большущими очками, но я всё равно поймал её взгляд. Даже за отливающими фиолетовым отполированными зеркалами.       — Ну, привет, милая, — я поднялся, встал напротив неё. Обнял, медленно провёл рукой по овалу лицу, поцеловал её в губы. Она, прильнула ко мне, желая абсолютно того же что и я. Утолить жажду физического наслаждения. Минуту спустя, я всё же аккуратно поставил её обратно на пол.       — Пахнешь машинным маслом… Э-э… Серьёзно? — она указала на высокий — в рост человека — аппарат по разливу сладких напитков.       Меня всегда поражала её способность легко сменять фокус внимания.       — Решил, что он может пригодиться. — ответил я.       Установили его неделю назад. Высокий, но узкий он соседствовал с «кофематом» для варки вонючего аналога кофе. Установленным уже для Лиманша.       — Наверное это скучно, знать всё наперёд? — спросила она как всегда в таком случае с некоторой обидой в голосе.       — Напротив, весело. Трагикомично, бывает… Но главного же мне знать не дано? — я присел на выгнутый вокруг столика диванчика, безуспешно увлекая за собой Оми.       Столик изготовленный из полированной древесины врошира — огромного дерева с родины вуки — имел любопытную форму. Он не имел ножек или широкой центральный ножки, его изящная полированная полая столешница просто выгибалась вниз и врастала в пол с внешней относительно дивана стороны, закрывая этой боковой стенкой сидевших. Под столом же была пустота.       — Корабль со всем этим барахлом вообще оторвётся? — спросила она недоверчиво, не спеша занять предложенное место и задумчиво рассматривая кнопки на цветастом табло. Было их едва ли не больше, чем пространных кодов и значков, приклёпанных к её куртке — будто целая россыпь потухших орденов и медалей на кителе пафосного военного чина. Смысла только в них было больше.       — А почему ты спрашиваешь?       — На нём ещё есть место? — поинтересовалась она, не находя себе места у автомата. Даже просто переминаясь с ноги на ногу, и приплясывая в лёгком возбуждении от скорой дозы сахара она умудрялась двигаться очень эротично.       — На этом? — мне вдруг стало невесело и страшно, — Места на корабле дураков хватит всем. Если только тебя не разочарует динамика уставшего от жизни рудовоза. Если оторвётся, ага.       — Всё так плохо? — как ни в чём ни бывало спросила она, — Я как бы и танкер восьмого класса пилотировала. Недолго, но…       — И как оно?       — Можно трижды сменить вектора, прежде судно отреагирует. Там манёвровые только две секунды поворачиваются, а уж пока полный импульс дадут, заснуть успеть можно. Потому-то всем и кажется, будто любой кнопкодав с ним справится. Вот только как разгонишь... С намеченного пути иногда и свернуть не успевают. Думать наперёд нужно не меньше чем в кабинете истребителя, — поведала Оми.       «Восьмой» в классе была степень в экспоненциальной записи массы судна. В тоннах, если уж в «восьмой». Но «Принц» инертен был не только физически.       — Перегруз страшный, — кивнул я, — Но зато никто не умрёт голодным.       — Ты, как всегда сказал только то, что сказал?       — Именно. Голодным, — устав от всего этого ответил я.       — И ты опять скажешь, что лететь с тобой слишком опасно? Да, я сама всё понимаю, сама решила, но…       Опасность исходила не только от меня и не только для неё, но объяснить было не так просто. Но как бы тяжело не было, тут повторяться я не уставал.       — Но? Какое «но» привело тебя сюда? — прервал я её.       Я молча достал девятигранную хаттскую монетку. С одной её стороны был отчеканен номинал, с другой выбита тамга хаттского клана — так называемого «каджидика». Клана более уже не существующего. Я показал обе стороны Оми, крутанул монету на опирающемся столе, показывая, что она вполне уравновешена.       Затем подбросил золотистый девятигранник, поймал:       — Герб, — сказал я.       — И?       Я отправил в полёт монету ещё раз.       — Герб, — ещё раз сказал я, раскрыв ладони.       Ещё дюжину раз послушную монету проводил взгляд Оми, и всякий раз она замирала на всё той же стороне.       — Дай-ка её мне, — она протянула руку.       — Держи, — я вложил в её ладонь девятигранник.       Она подкинула монету, время замерло, затем стало разгоняться вместе с несущимся вниз тёплым металлом становясь всё предсказуемее, и предсказуемее.       — Номинал! — спустя миг довольно воскликнула она, победно продемонстрировав пойманный у самого пола многогранник.       Мне же припомнилась родственная связь Юноны Монеты и Времени в римском пантеоне.       — Ну во-от… Если бы я смог, передал бы её тебе так и в такой момент, чтобы ты подбросила её определённым образом. Но не могу, — сказал я.       — Почему?       — Твоё будущее непредсказуемо, размыто. Сколько бы не пытался его ощутить, всё же поддавшись любопытству, у меня не выходило ничего. И если я прав, а тут я скорее всего прав, пока ты рядом — у меня вообще проблемы с относительно дальним предвидением.       — Что так? — невинно захлопала Оми ресницами. Так трогательно, что я решил сыграть в её игру:       — Потому что твои поступки довольно сильно влияют и на мои тоже. Будущее рассыпается, наблюдаемую мной линию расщепляет и носит туда-сюда по всем затронутым твоим выбором исходам, — ответил я.       — Как захватывающе. А я ведь ещё ничего не сделала, — мурлыкнула она.       — Значит исполнишь. Или исполню я. Когда-то. Или только могу исполнить. Эхо по всему времени… Отражение от подстилающей поверхности, хех. Оми, ну не мог я никак предсказать твоего прихода, в тумане было и моё будущее. Теперь уже ясно почему. И это не избирательная слепота к участкам маршрута, не агнозия, не неспособность осознать всё же сделанное предсказание и совершённый выбор. Это масштабное, прогрессирующее умножение вероятностей. Я допускал, что увижу тебя — но так, как это сделал бы всякий.       — Я тебе не говорила…       — Мы многое умолчали.       — Меня пытались учить джедаи. Полгода примерно. Один рыцарь с какого-то перепуга решил, что из меня что-то выйдет, — призналась она.       Сильно я не удивился, немало мелочей указывали на это.       — А что тест на мидихлорианы? — подивился я хотя бы чему-то.       Мне было известно, что её показатели не выходили за пределы нормы. Даже не выше среднего. Караоми же, наконец найдя куда повесить куртку и перевязь с целым арсеналом оружия, осталась небольшом топике и тонких брючках, красиво облегающих её попку.       — Если бы он всегда срабатывал… Полно джедаев, изначально не демонтировавших никаких способностей чуть ли не до старости, — поведала Оми.       — Слышал, но не проверял, — слукавил я, сам отчасти служивший таким примером, — Не байки?       — Мидики приравнивают к Силе, но определяют их способности, а не наоборот — Сила. И концентрация их сильно c возрастом меняется. Мне так отец объяснял, а ему давно — тот рыцарь. Будь всё так просто, трансплантация и векторы давно бы сделали всех нас джедаями. Как сняли мутационный груз на переломе, — поведала она, продолжая изучать напичканную электроникой поилку с сахарным сиропом.       «Переломом» Оми называла довольно печальный эпизод истории её родной колонии, потерявшей всякую связь с метрополией ни много ни мало — на несколько долгих тысяч лет.       Только генетическое редактирование и выращивание детей в контролируемой среде решили две проблемы угрожавших будущему колонии.       Во-первых, критическое снижение численности. Угрожающее обрушением пирамиды технологических цепочек. Ведь без достойного основания, или сложенная из слишком маленьких блоков, она неизбежно рушится сама в себя.       Другие попавшие в такую ситуацию колонии, решая проблему рушащегося механизма разделения труда, чаще всего возвращались к традиционным семейным и религиозным ценностям. Если везло — то до того, как происходила техническая деградация до атомной энергетики (если повезло колонизировать щедро обсыпанную ураном планету) и химического транспорта.       Во-вторых, так остановили (и даже обратили вспять) глобальное потупление.       По правде говоря, многострадальные предки Оми были беженцами, покинувшими Тионский кластер ещё задолго до основания Республики, но из-за гнусной теории Эйнштейна добравшиеся до пригодного мира заметно позже этого события. И поэтому о «метрополии» и, следовательно, о её «колонии» вовсе не следовало говорить. Связь между ними потеряна примерно тогда, когда их многострадальный корабль совершил первый слепой гиперпрыжок.       А я так и не удосужился узнать, где они раздобыли гиперпривод и почему им настолько топорно воспользовались. Потому что ответа она, очевидно, и сама не знала.       Спросил я об ином:       — В этом я знаю не больше твоего. И чему же тебя научили? — поинтересовался я.       — Что сладкое это ужасть как вредно, — она, поборов в себе буриданову ослиность, налила в вечноразовый стакан сладкой жижи и, скинув тяжёлые ботинки, с ногами забралась на другой конец полукруглого диванчика, напротив меня, — Я же совсем маленькая была, ничего не запомнила. Было ужасно скучно. А ещё рядом не было даже моей туки… Похоже, искатели скрытых талантов ошиблись. И как же я их раздражала! Как бы они это не скрывали. Спустя полгода бесплодных усилий пробудить во мне «потенциал», на мне поставили крест и меня — я уверена! — не скрывая облегчении вернули обратно успевшим рассориться родителям. Они даже брак продлевать не стали! Но что-что я точно знаю, так это то, что вся эта джедайщина на меня почти не действует. Так что ты мне глаза не открыл.       — Вот именно. Именно потому я и боюсь за тебя. Не знаю, что с тобой там приключится. Но, возможно, это способ избежать западни? — вслух задумался я.       — А что такое «каггат»? — внезапно спросила она.       Я аж похолодел.       — Dies irae! — у меня уже не нашлось иных слов, — Тебя викарий Зетта подговорил?       — Отговаривал. Лететь. И умолял отговорить тебя. Но чем эмоциональнее он это делал, тем сильнее и сильнее разжигал интерес. В итоге, как ты сам понимаешь, мне стало слишком любопытно. И вот я здесь, — она скромно улыбнулась.       Интересно, следовало полагать, было не только ей. Но я промолчал, поскольку вновь мог лишь допускать: как самый обычный человек.       — Ну так? — спросила она.       — Как бы облечь эту гадость в слова? Может даже языком самого Викария? Это долго, но так будет понятнее. Но потом не говори, что вовсе не хотела этого знать. Забыть не выйдет, — предупредил я.       — Как сумеешь. И нет, не напугал, — сказала она.       — Напугать, увы можно, только напугав. Как и узнать, как же ты себя поведёшь в любой экстремальной ситуации возможно лишь попав в неё. Стоит ли такое знание цены?.. — в ответ на мои слова Оми укоряюще посмотрела на меня, — Вопрос риторический. Впрочем, не тогда, когда заплаченная цена не даёт им воспользоваться.       — Но сейчас тебе ничего не мешает ещё раз открыть рот, и не выделываться, — сердито сказал Оми, — Не потратишь ничего кроме времени.       — Не только.       — Не тяни уже! Настолько ужасное объяснение? Что я сразу упаду, как только его услышу? Ну так я уже сижу, — поёрничала она, кокетливо повертев ягодицами, поудобнее устроившись среди подушек.       — Ужасно долгое, — я же, застыв в позе мыслителя, собрался с силами и произнёс — Если вот сразу, да на птичьем, то… Каггат — прицельное обращение вспять взаимодействия, рассечение квантового каната, сопровождающееся колоссальным разрывом в причинности. Сжечь чужие мосты, всё переиграть, но только не себя. Тебе стало яснее? Самое жестокое изнасилование энтропии из всех вообразимых. Событие, жизни и поступки твоих врагов для всех прочих и не случилось даже, а вот ты — если ты победитель в кагате, разумеется — помнишь, как это было. Но только ты. Обычно. Скорее всего. Вот что такое каггат: стирание врага, и только его. Апофеоз ненависти, эндшпиль конфликта страдающих манией величия полубогов.       — А всё-таки можно «чуть-чуть» подробнее? — она, прихлебнула лимонада. Откинувшись на диванчике и забросив стройные ноги на стоящий перед нами столик.       Восторгаться этим симпатичнейшим результатом тысячелетних генетичесих экспериментов я не уставал никогда. Впрочем, именно в её случае зашли дальше принятого — даже для её мира, давно привыкшего к различению родителей и авторов.       Случилось это лишь потому, что законы Республики не сковывали эндемичных вязальщиков аминокислот в том случае, если их работа уже давно стала неотделимой от цикла воспроизводства населения. Но только до вступления нового мира в её состав. Для иных исключений не делали. Сенатские комиссии с маниакальным упорством боролись с распространением такой практики за пределы планет уже индустриализировавших размножение. Резоны их до сих пор оставалась для меня загадкой.       Караоми — удачная попытка приспособить метаболизм хомосапа хоть к чистому рафинированному сахару, хоть к самым насыщенным трансжирам со свободными радикалами вкупе. В почти любых количествах.       Вот только смоделировавшим её обменные процессы было не под силу смоделировать ещё и весь социум, в контексте которого никак не могла не проявить себя и так же существенно перелопаченная дофаминовая система. А, точнее, свойственная всем людям (в большей или меньшей степени) пищевая наркомания, вызванная неприспособленностью наших рецепторов к огромным дозам сахаров, в чистом, никак не связанном с клетчаткой виде.       Очевидно, что создателям обладающего приятной стройностью и гибкостью организма способного между тем питаться хоть сахарным сиропом, стоило позаботиться и о том, чтобы у него не развились и вредные привычки или даже психические изменения, вызываемые к примеру кокаином или диацетилморфином. Или ударными дозами сахара — вызывающими сходную зависимость.       Асоциальность, проблемы с волей, самодисциплиной и, в конце концов, ангедония, доходящая до потери желания жить.       Совсем же отключить подкрепление от сладкой и питательной еды было нельзя, даже хотя бы частично загрубить рецепторы, ибо это снижало качество жизни. На Хосниане обычно поступали наоборот, во славу Гедоне, разумеется.       Сломать или сильно поколебать нашу «систему вознаграждения» способно любое вещество, любой чрезмерный для таких неолитических мозгов информационным раздражитель. Сильный выброс дофамина при регулярном его повторении понижает чувствительность к нему.       Нельзя было сказать, что у Оми были какие-то ярко выраженные проблемы, во всяком случае заметнее моих. Но в своё, столь же рафинированное общество она явно не вписалась. В пользу этой версии говорило и то, что её комплекс эмбриональных модификаций среди её соотечественников более не внедряли. Деталей я не знал: вытянуть из неё хоть что-то на эту тему было почти невозможно. А я и не старался испортить ей настроение.       Да и не столь это важно: не так что-то с тобой, или же со всем обществом — лишь вопрос числа и положения смотрящих. Пока, разумеется, дело не доходит до принудительного лечения.       — О-олег! — прервала мои мысли она.       — Что, «Олег»?       — Ты меня вообще слушаешь? — захлопала она ресницами.       — Я говорил тебе тобой можно любоваться бесконечно? — припомнил я.       — Не раз, и спрашивал об этом тоже не раз, — надула она губки.       — То есть мне напоминать о том, какая же красивая?       — Нет.       — А о том, как хорошо ты сложена? Нет, не напоминать? Или нет, напоминать?       — О-олег!       — Наверное я понял. Чудо ты черноокое.       — Так что? Про каггат?       Я собрался:       — Это можно. Я наверняка напутаю, но рискну. Начну с начала. С начал. Викарий из тех, кто отдаёт тени столько же уважения, сколько и свету. Что я хочу этим сказать? То, что источник, казалось бы, света может создавать и тень… Если до того он освещал экран через пару прорех, создавая картину интерференции, а мы добавили ещё две таких же щели. Школьная классика. Путей для света становится больше, а света — местами — меньше. Теперь там, где были яркие полосы царствует мрак.       — Но свет же и волна? Сам же сказал — интерференция. Простое, действительно школьное объяснение, — Оми недоумённо всплеснула руками.       — Волна вероятности, суперпозиция квантовых состояний. Именно. Но свет можно описать и как частицы. Да ещё и не взаимодействующие друг с другом частицы. Противоречие возникает при… измерении. Точнее в трактовке его последствий. В довольно опрометчивом введении сопровождающей этот будто бы необратимый процесс лишней сущности — «коллапсе» этой волновой функции. Редукции волнового пакета, если по-протокольному.       — Ты о том, что интерференция пропадает, стоит только начать перехватывать фотоны при их пролёте через щели? Нам тоже в школе объясняли. Потом ещё где-то читала, но забыла уже. Извини, но мне нужна орбитальная механика, а не квантовая.       — И даже, как ни странно, навигаторам… Ну-ну, Оми, не прибедняйся. Я не вижу толком твоё будущее, но настоящее-то ощущаю. Всё почти так. Интерференция происходит даже при отправке штучных фотонов. Они всё равно пролетают через щели всеми возможными способами одномоментно. Но, верно, только пока никто за ними не подсматривает и не фиксирует при пролёте через конкретную щель. Тут-то и происходит, как это говорят… «коллапс».       — Чем этот ситхов «коллапс» тебе на хвост наступил?       — На хвост наступил, ага. Правда не мне, — заулыбался я, — Своей соблазнительной и обманчивой простотой, Оми. В уравнениях его вовсе нет: они могут решиться всеми возможными способами. И решаются! Уравнения реальности, как сказал бы Викарий. Не значит ли, что если во всём прочем эти карты нашей реальности никогда нас не подводили, то они описывают и нечто невидимое для нас? Но вполне реальное?       — Не значит, — не согласилась Оми.       — Ну да, ну да. Нельзя проверить — значит пустословие. Вроде бы верно. Предсказательная сила сама требует подтверждения… Дважды два — четыре. А если я скажу, что проверил? Переступил через агнозию?       — А я — нет, — упрямо ответила Оми. — Сто раз обсуждали... Что если все эти «варианты будущего» — только иллюзия?       — Как и выбор из них? — припомнил я.       — Всё равно и для тебя, и для меня реален только один исход. Даже в том смысле, который ты сам вкладываешь в слово «реален». Разве не так? Твои личные переживания остаются личными, такими постоянно неясными…. Ты же сам ни в чём не уверен. Если ты, как говоришь, убедился на личном опыте в якобы не умозрительном существеннее других, целых «иных реальностей», то как ты убедишь в реальности этих своих ощущении меня?       — В реальности ощущаемого, — поправил я, лишь сильнее расшатав свою и без того нетвёрдую позицию. — Ощущения — это ощущения.       — Вот-вот. Что если ты просто злоупотреблял галлюциногенами?       — Не злоупотреблял я ничем! — возразил я.       — Понятно. Ты так хочешь сказать, что просто «употреблял»? — прозорливо спросила она.       Я припомнил не самые безопасные свои прогулки по крышам и карнизам реальности. И раз уж речь зашла про инореальности…       — Хорошо, — кивнул я, — Существует концепция, и её придерживается не только викарий Зетта. Вместе с фотоном, фиксируемым нами в щели или же на экране-отражателе, летят мириады так называемых «теневых» фотонов. Взаимодействующих и с реальным, и с такими же «теневыми» задвижками в щелях. Которые и есть, и которых нет. Свои… тени, отражения, варианты — как ни назови их — есть у всех объектов, и у преграды на пути света тоже.       — Ты о чём? -непонимающе спросила она.       Я очередной раз подкинул монету. И без спешки, подбирая каждое слово ответил:       — Всё ещё о многомировой интерпретации, о чём же ещё? И объяснении её через частицы. Через отдельные конечные кванты. Оттого что ты схватила пролетающий через щёлочку фотон, ничего не изменилось — в масштабах мультивселенной. Ведь каждая из незатронутых этим «измерением» параллельных вселенных отличается положением своих реальных только для неё частиц среди всего множества «теневых» — частиц из прочих реальностей, на многие-многие порядки более многочисленных. Сколько вариантов рекомбинаций, столько и вселенных. Больше чем электронов во всём этом отражении. Или тени, хе-хе. Для кого-то и мы — тень, участвующая в интерференции и пропадающая из их бытия при измерении, коллапсе. Тень их одинокого кванта света, интерферирующего будто бы на самом себе.       — Звучит слишком сложно, — смутилась Оми, — … даже заумно.       — Не буду спорить. С этим, — согласился я, — Главное в том, что все эти вселенные не возникают при очередной интерференции или коллапсе, они уже есть. Все варианты будущего и прошлого уже существуют, вся информация в этой вселенной уже есть, всё, что только могло произойти, уже произошло. Викарий, защищая своё пророчество, говорил именно об этом. Всё что не противоречит физике в мультивселенной случилось… а ей не противоречат и самые безумные случайные события. Ну, вроде тех что устраивал Экзар Кун вырывая из звёзд их ядра. Не слышала? И это пройдёт… Ничто не мешает всем атомам целой звезды сместиться на пару-тройку световых секунд в сторону. Несколько раз подряд.       — Чепуха, — безапелляционно заявила Оми, -. Даже режиссёры зелтронских порнодрам до такого не догоняются. «Вырвать ядро звезды», придумаешь ещё! Чепуха!       — Несомненно. Не докуриваются. Потому что в до боли трезвых умах возникают ещё более… экстраординарные образы. В мультивселенной существует все создания Света и Тьмы, во всех мирах и местах, которые мы только способен представить. Любые их деяния. И всё то, что мы представить себе не способны. Любые частицы в любом сочетании их плотностей в любые моменты времени, любая… «чепуха», как ты её назвала. Но, вот засада, провзаимодействовав с частицей, мы запутываемся с ней, и сами расщепляемся на все версии самих себя — измерившие тот несчастный фотон во всех возможных состояниях, растекаясь так по всем веткам вероятности мультивселенной.       — Запутываемся? Прямо как кредитные чипы? — вставила Оми.       Я почувствовал себя не на своём месте. Увы, но первым, что ассоциировалось у жителей Республики с квантовой запутанностью, были её денежные чипы. Именно нелокальные эффекты не позволяли списать датари с одного чипа, не передав их при этом на другой. Или передать не списав. Квантовая криптография придавала кредитам свойства вечного металла: переводам не требовалась сеть, они осуществлялись автономно. Достаточно было оставаться в одной вселенной…       Меня прошиб холодный пот. Гениально! Хранящие спутанные частицы крошечные металлические карточки сшивали вселенную Республики буквально физически. Пусть кубиты и были спутаны только между собой, при рано или поздно случающемся гашении кредитов происходило любопытное. Скорость передачи информации таки превышала световую: шулерского ускорения квантовой телепортации придавал разнёсший по всей Галактике чипы гипердвигатель.       А вот хаттские монеты — как тот же согретый моей ладонью ауродиевый «вупиупий» — были устроены куда как проще.       — Эм-м. Да, — сбился я, — В результате запутывания наше сознание воспринимает лишь один стоп-кадр из нарезанной на слайды вселенной. Но это только его проблемы. В физической картине мира для объяснения этого не потребно никакой мистики, покуда сознание считается эпифеноменом базирующемся на конкретных состояниях мозга. Состояниях созвучных, коррелирующих с определёнными состояниями волновой функции вселенной.       Поднявшись, я сходил и тоже налил себя сладкой жижи. Надо же было наконец узнать, чем я начинил корабль.       Отхлебнул состава: ортофосфорная кислота, сахар и чересчур знакомые ароматизаторы. Очевидно, что я вовсе не так далеко удалился, перепрыгивая с ветви на ветвь мирового древа: как органическая химия, так и вкусовое рецепторы большинства жителей пока что ничем не отличались от земных.       — Не нужен и никакой волшебный «наблюдатель» схлопывающий волновую функцию: поскольку весь мир квантовый, — сказал я, обманув на время жажду, — Это-то, Оми, и объясняет кажущиеся парадоксы: нарушение причинности в опытах с множественными щелями, дополненных светоделителями и отложенным измерением. Повторюсь; измеряя находящуюся в суперпозиции квантовую систему, наблюдатель запутывается с ней, и сам расщепляется на все возможные варианты себя, оказываясь таким образом для другого, уже стороннего наблюдателя в суперпозиции. Вплоть до того момента, когда они тоже совершат взаимодействие, практически неизбежное. «Запутывание» иначе. И так далее — и далее... Срастаясь в нечто выглядящее твёрдым, реальным. Весь мир известных тебе, а значит спутавшихся с тобой макрообъектов уже декогерировал. На мириады расколовшихся на все возможные варианты отражений, причём в роли их «наблюдателя» вовсе не обязан выступать кто-то мыслящий и ощущающий. Что, кстати, и позволяет вообще существовать твёрдым телам. Благодаря интерференции, взаимодействии атомов, непрерывно дробящих вселенную на всё новые и новые вселенные, где их ядра существуют в конкретных координатах.       — А каггат-то тут причём?!… — кажется, запуталась уже Оми.       Я ещё раз подбросил монету, и вновь поймал «орлом» — то есть как тут говорили «гербом» — вверх. Впрочем, даже это слово в основном языке означало не только герб, связанный на большей части Земли с кавалерийским щитом и средневековой геральдикой, но имело несколько более широкий смысл. «Символ» государства, общности. Чаще всего символ, вписанный в круг: так уж повелось. И в пространстве хаттов, и в Республике.       — Как ты думаешь, какова вероятность ещё раз поймать монету гербом вверх? — поинтересовался я.       — Одна вторая в двадцатой. Ты подкинул её уже девятнадцатый раз. Но это ведь не так? — устало посмотрела на меня Оми.       — Несомненно. По почему? В картине мира Викария Зетты и время воспринимается не как линия. Оно так же квантуется, как и всё прочее. Можно занять произвольную точку в пространстве, можно и в хронологии. Никакой разницы. Время никуда не «течёт», всё уже случилось. И случается бесконечно. Наша жизнь, вернее наше представление о ней — это слайд-шоу из непрерывных «здесь и сейчас». И каждый миг и соответствующее ему распределение частиц и энергий — это и есть целая вселенная. Коих невообразимо много, и которые все вместе с каждым актом выбора и разрастаются в мультивселенную. И вселенная, где всего один атом сдвинулся на пару нанометров, и вселенная, где прошло на одну пикосекунду больше — пусть и частные, но случаи разных вселенных.       — Но мы же ощущаем течение времени.       — Как зрители голодрамы, — кивнул я.       — Состоящей из голографических кадров? Записанных один за другим?       — Оми, ты наконец освоила телепатию? — всплеснул я руками, — Именно так! Всегда есть вселенная почти неотличимая от нашей. Настолько похожая, что мы воспринимаем её как части истории нашей «вселенной». За ней — ещё одна, и ещё. И до неё тоже. Собственно, так наша линия жизни, наша «временная линия» из близких и похожих вселенных, разделённых нашинкованным временем, и складывается в хе-хе, голодраму, ага. Потому-то в каждом бесконечном «сейчас», на этой странице книги жизни мы убеждены в существовании прошлого и думаем о будущем. Потому что дрейф от страницы к странице по книге жизни подчинён росту энтропии. Саморазрушению… и борьбе с ним. Осознание этого движения наиболее вероятно, оно — способ существования по этим декадентским законам. И потому вписано в него так же хорошо, как и возникновение разума в диссипативных системах. Таков и естественный отбор между самими вселенными в большой мультивселенной: универсумов — стремящихся к связности с близким к себе должно быть куда больше, чем разрушающих эти цепи. Но даже в случайно сгенерированном множестве самых безумных миров из-за их неохватного числа можно провести линию сюжетно связанных миров. Хаос неплохо организован.       — Всё ещё не понимаю…       — Как это связано с каггатом? — понимающе спросил я.       — Угу, — пробурчала она.       — Само-собой, движение сюжета может пойти как заблагорассудится: каждому миру может прошествовать безграничные число вариантов прошлого и наследовать сколь угодно вариаций самого причудливого будущего. Прямо сейчас на наши головы может упасть возникший из ниоткуда валакорд…       Оми взглянула вверх.       — Но… это очень и очень маловероятно. — продолжил я, — И вовсе не только потому что над нами две переборки и слой шоколада! Поэтому же сюжет нашей жизни обычно уныл, предсказуем, и катится в известном направлении. Всякий процесс в природе протекает в сторону увеличения вероятности состояния системы, в состояние с большей энтропией, как я уже говорил. Хотя вероятностно, а значит и неизбежно и обратное направление процесса. Но чем макроскопичнее, тем менее вероятностно. Но локально, в открытой системе, особенно если она диссипативна всё может быть куда интереснее. Особенно если в ней где-то гнездится разум, как форма организации материи. Особенно если разум как-то научился охватывать чуть больше, чем одну вселенную одновременно! Став формой организации уже [q]мульти[/q]вселенной. Что тоже закономерно согласно выкладкам викария.       Я подбросил монету двадцатый и последний раз.       — Герб, — сказала Оми ещё до того, как я раскрыл ладони.       Осталось подвести итог:       — Один шанс на миллион. Который выпадает в девяти случаях из десяти. Если на первом же листе моей истории её автором будет написано, что благодаря предвидению я подбрасываю монетки с предсказуемым успехом, что в моей голове атомы случайно сложились так, что я знаю будущее… то следующий лист, целая стопка листов — где я её сто раз подряд поймаю одной и той же стороной — никак не будет противоречить закону увеличения энтропии. В такой последовательности страниц нет противоречий. Нет резких и необъяснимых разрывов. В пределах этой истории.       — Ближе к делу, — поторопила меня Оми.       — Викарий Зетта встретился со мной, а значит считает, будто квантово запутанны, то есть находятся в зависимом состоянии, не только все миллионы его сородичей-пророков, но и я с ним, а значит — и с ними со всеми. Одна цепь. Он полагает что изрёк не белиберду, а целое «пророчество», и теперь моя — и его — проклятые судьбы понеслись в одном потоке. Почти сливающихся в нить неразличимых между собой на практике историй. Отбросивший проблему индукции викарий уверен, что до того все предсказания работали, а значит будут они воплощаться и в будущем. Квантованных по времени реальностях последующих за этой. Так начертано в первых главах его истории. А теперь и в моей. Меня, услышавшего его пророчество.       — Но разве тут нет противоречия? Сам говорил про «волновую функцию». «Мультивселенную». В которой нет места только одной линии, — напомнила Оми.       — Нет, — кивнул я. — Но и противоречия по мнению клятого Зетты тоже нет. Пускай суперпозиция наших судеб и включает в себя все возможные пути, но осознаём мы себя лишь на одной линии. Даже в одной точке на линии, по сути! Пусть это и спорно. Но благодаря запутанности; созданной нами связи, некие «мы в будущем», как возникающие при непрерывной декогеренции ограниченные наблюдатели, обречены увидеть одно и то же. Да, в будущих [бете — тут должно быть множественно число «будущие»] будет много разных викариев, и много Олегов… Но какой-нибудь Зетта — зовущий себя так викарий — всегда сможет торжествуя ли, горюя ли сказать: я же предсказывал это! Да, это будет. Неизбежно. И он полагает что и со мной случится то же. Потому что все последующие случайные, казалось бы, разрешения неопределённостей будут закономерно выстроены в предсказанном направлении. Закономерном. Как полёт плотной монеты. «Коллапс» уже случился… но не как стирание суперпозиции, а как невозможность развязать запутанные в прошлом между собой объекты. Выбор пути. И выбор не мной. Но…       — Но? — Оми, кажется, совсем перестала меня понимать.       — Но! Спасение разве не в абсурдном по своей сути чуде? Истинная магия строится именно на перескоках не между столь близкими кадрами, а в любое время и пространство — лишь бы в нём был некто помнящий что был тобой. С попранием энтропии, её уменьшением. С отменой даже квантовой спутанности, не дающей распадаться рождённым интерференцией твёрдым телам. Своему ли телу, материи ли стен: если ты вознамеришься вдруг через них пройти.       — Звучит дико… «Тому, кто думает, что был тобой»? — как-то нетвёрдо спросила она.       — Ну да, — не понял я проблемы, — Как мы сами думаем, что те, кто были прежде — были нами.       — Всё это так умозрительно… — укорила она меня.       — Через стены я проходил дважды. Знаешь же Оми, что пока мы смотрим на луны Рилота — они существуют? Как луны. «Смотрим» — в самом широком смысле слова. Взаимодействуем при помощи всех известных и нет физических излучений. И все атомы этих громадных тел взаимодействуют между собой, а затем посредством излучения и с миром вокруг. Планеты смотрят друг на друга, непрерывно интерферируя и декогерируя….       Я тоже налил себе лимонада, смочил горло и продолжил.       — Пока из темноты несутся кванты, в ней не рождаются драконы и ангелы, — я нашёл те же смыслы и во всегалактическом языке, — Хотя вакуум сам по себе и кипит непрерывно, колеблется, порождая и растворяя в себе не успевающие как правило взаимодействовать с чем-либо частицы… Зародыши новых миров. И стоит только отменить необратимое взаимодействие, вернуть состояние неопределённости, как вновь можно поиграть с пустотой, с кусками первородного мрака, в которых ползучий квантовый хаос вновь перестраивается во что-то новое.       Целые флотилии рождались как плотные иллюзии именно так. Оми, ты не забыла про Экзара Куна? Ах да, до вас же не докатилось, только приукрашенные сводки с фронтов. Ну хотя бы то, что я рассказывал про проделки его учителя? Те самые «сказки», приукрашенные фронтовые байки в которые ты не веришь?       Но ведь и ты сама участвовала в фокусах попроще? — Оми вынужденно кивнула в ответ, — Если я хочу скрыться в иллюзии, на меня не должны смотреть. А я не должен желать этого, да и ты тоже, пока идёшь под одной со мной завесой иллюзии. Помнишь, верно? Настоящий фокусник отвлекает внимание, так чтобы целый зрительский зал не следил за его руками. В этом-то и обман, заключённый во всякой магии.       Кста-ати, если измерение — синоним необратимого взаимодействие, то метафизический обман — обращение его вспять. Надо на хотя бы ничтожный миг, но выпасть из чужого сознания, существующего в слепленной с моей реальности, сознания выстраивающем порядок событий и в моём сознании, скользящем по квантующимся мирам-кадрам мультивселенной. Или — иначе! — из того эпифеномена, что твёрдо стоит на физической конфигурации, коррелирующей со вселенной включающей и меня. Следует дать обмануться и своему сознанию, как зеркалу отражающему смотрящих в него. Наша реальность, её коллективное восприятие — продукт корреляции, квантовой спутанности между нами всеми… Следует рассечь её, отыграть взаимодействие назад, а затем сшить противоречивые, но вполне физические реальности в одну, угодную только мне. Улавливаешь? — закончил я.       — Нет. Пока что нет, — отрезала Оми.       — Ладно. Помнишь, что Луны в нашей реальности существуют лишь потому что на них смотрят? Я вот — тоже. Для смотрящего, — я отметил последнее слово, — Стоит смотрящему на миг отвлечься, и вот я для него исчезаю, отменяя прошлые взаимодействия. Мир без меня несомненно существует; помним об этом. Мой же путь по слайдам мультивселенной лежит в ту сторону, в которой меня будто бы и нет. Пока в параллельном мире бывшего наблюдателя меня уже нет. Хотя особо упорный джедай и может помешать обману или даже вновь выстроить связь: выковывая цепочку наиболее вероятно следующих друг за другом вселенных, включающих в себя и ускользающую от него мою. Потому что и его с иными вселенными связывает не только память и предположения.       И в то же время для самого себя я существую. Иначе и быть не может, пока я мыслю, — я издал смешок, -. И отлично помню о тех, для кого существовать перестал, хотя память эта являть собой результат отменённых взаимодействий… моих теперь уже разорванных оков. И потому должна была бы исчезнуть… Работай бы принцип причинности. Но нет: и Олег, и обманутый им наблюдатель существуют до поры до времени в двух разных мирах — пока иллюзия не рушится. Олег скользит по теням, его не видят. Ты и сама была там, — закончил я.       — Странный опыт. И люди вокруг, всё вокруг такое… размытое, изменчивое, — припомнила Оми.       — Это были не сами люди, а их тени и отражения. Из того мира, где нет уже нас. Параллельно которому мы и шли. Потому что с ними самими спутанность была рассечена. Эти тени — наше представление об их владельцах, лишённое, однако, того взаимодействия что не даёт сделать шаг в сторону, помещая нас в общую коллективно осознаваемую реальность. Отражения лиц и предметов, а не сами спутанные ещё минуты назад с нами объекты, лишь их образы помогающие ориентироваться в новом для нас «параллельном» мире. Благодаря им мы не погружались в полный хаос: место, лишённое измерений, всех чувственных ориентиров, да даже атмосферы пригодной для дыхания, наконец! Но рискни ты заговорить с тенями, соверши ты такое движение, даже намерение — в метафизическом смысле — и… размытые в суперпозицию наши связи вновь бы отвердели, а наши сознания вновь бы вернуло на ту траекторию, где ты и я, казалось бы, никогда и не теряли с ними связи. Казалось бы — потому что на записях камер мы бы так и не возникли, будто на время выпадали из реальности.       — Что для этой реальности было бы правдой, — кажется осознала Оми.       — Именно! Хотя… ты и я могли бы ретроспективно и возникнуть: зависит от того, насколько далеко мы зашли бы и в какую именно из реальностей вернулись после прогулки по местам нездешним. Разве это не прямое подтверждение концепции мультивселенной? Разрезать нити судеб, затем вновь сшить их, но в иной узор. Так совершается самый что ни на есть обман — ложное взаимодействие, приносящее мне пользу.       — Ты создаёшь коллаж из реальностей? — спросила Оми.       — Он самый. Ложь на самом главном уровне, попрание истины — как соответствия представления действительности. Или, иначе, подмена действительности, склейка кадров документальной хроники.       — Звучит как-то недобро. Пугающе… — задумалась Оми.       — Чем именно? Тем, что, используя иллюзию, я с тобой покинул одну вселенную и отправился в другую? Или что именно так я собираюсь свернуть с протоптанного пророчеством Зетты пути? — задал я вопросы.       Судить о том, как именно склеиваются кадры мироздания можно было по нескольким «плёнкам». Так я запрашивал многие записи облапошенных голокамер, достал в том числе и коллективную галлюцинацию из знаменательного «матричного» навигаторского бара. Та сохранились лишь потому, что ей до того заинтересовались джедаи.       Плотные иллюзии, моё присутствие или отсутствие могли быть как запечатлены на инфокристалах, так и нет. А доверять прошлому, отсечённому от меня несколькими гиперпыжками или рокировками-иллюзиями, я уже не мог: если на кадрах ничего не было вчера, это не означало что запроси те же, казалось бы, данные днём позже я бы увидел на голопроекторе ту же самую историю. Обман следовало поддерживать, обман мог вскрываться.       Впрочем, элементы некой системы в этой неразберихе всё же проступали, и мне было уже понятно то, как сохранять своё инкогнито. Пускай и в своей склейке.       Поэтому даже не оспаривая самого предсказания этого викария, я не намеревался становиться тем самым Олегом, будущее которого и увидел Зетта.       — То место где мы были. Мы же не вернулись обратно? — слегка встревоженно , даже на миг привстав, спросила она.       Оми всё же понимала, что нельзя просто так, не заплатив определённой цены быть не узнанным никем.       — Документы всё ещё действуют, кредитные чипы работают? Цифровые подписи тоже действительны? — спросил я, памятуя о судьбе Ромейро — того старого навигатора из кореллианской кантины с переменчивым названием.       — Пока что да, — ответила Оми.       Это и для меня оставалось загадкой. Какая сила, какой закон мешал найти совсем иную вселенную, иную галактику? Что так упорно привязывало меня к этой? Ладно, пускай, к её вариантам, но только её. Лавируя между подводными камнями, выбирая путь на развилках, я никак не мог покинуть этой широкой, но ограниченной берегами Небесной реки. Сон всегда заканчивался пробуждением, иллюзия рассыпалась, пути сливались. Пока что я остановился на идее консенсуса, влиянии всех прочих жителей Галактики с которым я был так прочно связался на уровне конструкций в моём сознании. В том числе и тех мироходцев, что, осознанно или нет, вплетали в свои реальности и меня, не отпуская тем самым вовне, не давая навсегда исчезнуть из мира. Только на краткие промежутки времени.       — Значит мы сошли с лодки для безумцев не так далеко от естественной магистрали, — успокоил я Оми, сам безуспешно пытаясь отогнать от себя тревогу.       — Звучит обнадёживающее, — с иронией в голосе сказала Оми.       — Мы же все это постоянно делаем: полагаю, что путешествовать по мультивселенной умеет всякий обладающий сознанием. Впрочем, как правило, по течению, — сказал я, пытаясь уловить мысли Оми, — Считай, что наши дороги с той — прошлой, другой — вселенной на время разошлись, затем вновь соединились. Учитывая, что ветвей прошлого так же много, как и будущего, совсем неважно, какой же из миров мы покинули. Кроме того, я же ещё при первой нашей встрече предупреждал, что мы никогда уже не вернёмся обратно?       — Олег, я же не думала, что ты говорил об этом. Ты опять недоговаривал! — она больно ткнула меня под бок пальцами, вытянув стройные ножки.       Я ловко поймал и подтянул притворно попискивающую и сопротивлявшуюся женщину поближе к себе.       — Предупреждал и про это, — злорадно сказал я.       — Ты… мастер ухода от ответственности, вот ты кто! — вскрикнула она, без особого усердия пытаясь высвободиться, — И… ты никогда не объяснял всю эту ситховщину… так просто, — она наконец успокоилась, — Ну, в сравнении с тем, что ты обычно говоришь. Не подумай только, что ты сейчас был прямо-таки понятен, — моментально обломала она меня, — Но на этот раз почти без всей этой своей ситховой мистики. Всегда бы так.       — Без мистики? — поразился я, — Или без вполне человеческой философии? Вопрос лишь в выборе слов, не более. Можно обратиться к эзотерическому знанию созвучному далеко не с тайным законам человеческого мышления. К смысловому упорядочению случайностей, коль скоро всё случайно, но небеспричинно. К антропному принципу: лавируя между околофизических материй. Одного способа описания всегда недостаточно. Что вновь возвращает нас к физике, к принципу дополнительности.       — Тебе нравится звук своего голоса? Нет, это не вопрос! — воскликнула она в сердцах.       — Есть множество вещей… и людей куда прекраснее, — я внимательно посмотрел на неё, и ещё раз поцеловал её. На миг это её заставило замолчать.       — И отделённых от твоего бытия? — она поёрничала.       — Ты же знаешь моё отношение к греху солипсизма? Я бы не стал рассказывать всё это самому себе. Зачем плодить сверх меры идентичные по смыслу объяснения? Но, если уж и заговаривать о солипсизме, то подобное почтение к физике никак не устанавливает первичности материи или сознания. В многомировой концепции сознание (как путешествующий по мирам мультивселенной агент) и сами эти состояния реальности (как декогирировавшие кадры голодрамы под названием «жизнь») совершенно неотделимы друг от друга.       — Всё то, что ты говорил. Оно похоже на одно из объяснений работы квантовых сопроцессоров, — почему-то сказала Оми.       Я сообразил.       — Именно! С чего все они начинаются? С изоляция квантовой системы от остального мира. Затем квантовый компьютер, целая система спутанных в нужную логическую систему отделённых от нас кубитов, выполняет задачи параллельно во всех вселенных за счёт принципа суперпозиции. Ведь во всей физической обозримой вселенной — не в мультивселенной, а только в нашем отражении — нет и доли от потребного числа атомов, чтобы посредством них произвести вычисления, совершай их квантовый комп как обычные полупроводниковые или фотонные компы. Но в мультивселенной на одной развилке сюжета у одного лишь электрона гнездится куда как больше «кадров».       — А…       — Каггат? Ну, наконец-то! Наконец! — воскликнул я, достигнув общего понимания и не выпуская Оми из рук, — Это дуэль, оканчивающаяся тем, что победитель всё ещё помнит прошлую миг-вселенную, мир, где его враг ещё сражался с ним, ещё дышал. Но находясь уже в мире, где его врага никогда и не было. Где никто за исключением победителя не только не знает, но и никогда не знал о нём. В новой, перегнутой об колено сюжетной линии. Каггат — это битва в которой определяется кто и кого не просто убьёт, а перепишет, кто отменит чужое существование. Не тронув своего, которое до победы одной из сторон пока ещё общее, неразделимое.       — Что и порождает конфликт?       — Да. Освободиться можно только из объятий мертвеца, — Оми при этих моих словах слегка дёрнулась, — Каггат — сражение великих обманщиков и самообманщиков. Причём не тайное, а открытое, что на грани возможного, до отрицания самого себя. Каггат — конфликт между пытающимися удержаться в одном сюжете, и потому не способными сбежать друг от друга странниками.       — Как много громких слов. А звучит как ещё одна чепуха. — заявила не без явной издёвки Оми.       Она как всегда не спорила лишь с тем, чему сама была свидетельницей. С одной стороны, такое упорство меня раздражало, с другой — восхищало. И мы оба это отлично понимали. Впрочем, эта была игра безопаснее прочих.       Я же ответил:       — Почти как возникший из ниоткуда валакорд, прямо сейчас падающий на наши головы? — Оми вновь метнула взгляд на обвитый кабельными трассами потолок, затем смутилась, увидев мою ухмылку — Необъяснимые нарушения причинно-следственных цепочек, кантины тасующие свои вывески, да так что все — от посетителей до их владельца — убеждены что они всегда так и назывались? Окна, открывающиеся там, где минутой назад была стены? Некоторые, ну… некоторые вообще через стены проходили, наступив на канат из лунного луча, ступая по теням предметов, — я разулыбался.       — И всё это ты встречал? — возбуждающе-недоверчиво спросила она.       — Именно! Причём не подглядывая за частицами в лаборатории. Щупал, ощущал, видел, переживал, — щупать сейчас было интереснее кого-то куда юолее материального, — Проживал. А сколько ещё «чепухи» нас окружает? Возьми творящее настоящее безумие безделушки лордов ситов. Звездолёты, вскрывающие звёздам сердца. Алхимию ситов. Плотные иллюзии — локально вносящие в мир воздействие будто бы несуществующих предметов, оживших страхов, целых космических флотилий. А то, что мы видели в той прогнившей кишковязальне рабовладецев-Раката? Не ты ли вспоминала квантовый комп?       — Тот механизм в центре их биолабы работал похожим образом… но с людьми? Подбирая геномы под фенотип? Так же? — «припомнила» Оми.       «Генотипы под фенотип», значит? Одного моего разговора с Лиманшем было недостаточно, Оми явно обсуждала с ним раскопки и позже, тет-а-тет.       — Самое очевидное предположение, — охотно согласился я. С тем что оно самое очевидное.       — Каково это, оказаться в таком устройстве? — задалась вопросам Оми.       — Возможно, что… никак. Или же этот опыт лежит вне пределов определяющего нас бытия, и потому мы неспособны его осознать. А кто способен — тот вовсе и не «мы». Но тут следовало бы всё же ответить, или хотя бы попытаться ответить на мой самый первый заданный тебе вопрос. Помнишь? Тот ещё, в Кореллии?       — Кто мы такие? Кто я такая? -припомнила она.       — Именно. И то, каким образом концепция дискретности мышления, дискретности всего мира вернее, сочетается с тем, что наше мышление всё-таки процесс, череда взаимодействий: коллапсов-запутываний всякий раз поворачивающих сюжет на отличный от нуля угол.       — Так тебя не просто так интересовал тот вопрос? — догадалась наконец она.       — Вопрос непрерывности, по-настоящему, — напомнил я. — И твоё отношении к нему, коль скоро я взялся путешествовать не в одиночестве.       — Но ты спрашивал только о том, кто я. Я не должна была догадываться что там у тебя на уме, — слегка обиделась Оми.       — Одно вытекает из другого. Если ты уважаешь логику. Я же уважаю тебя, а значит не считаю иначе? Ну так? Каков твой ответ теперь?       Оми лишь на долю секунды задумалась.       — Всего-лишь стоп-кадр? Кадр голодрамы? Пара кадров, связанных всего обменом электроном? Или же поток очень похожих кадров? — вслух задалась она риторическим потоком вопросов.       — Или же их зрительница с сознанием-проектором, мечущимся между кадрами? — продолжил я за ней, — Не сводимая лишь к отдельным физическим телам на каждой странице своей книги судеб? А кто эти страницы, или, если тебе так удобнее, кадры смонтировал именно в такой последовательности? Не ты ли сшиваешь клочки мультивселенной в свою историю? — продолжил я бомбардировать воздух вопросами.       — А есть ли последовательность вообще? — спросила Оми.       Я горько засмеялся.       — Причина и следствие — штука [бете — тут должно быть единственное число] хитрая. Отразимая даже. Наша реальность — все просторы мультивселенной — образованы бесконечным множеством постоянно перекликающихся сюжетов. Однако в каждом конкретном кадре мы в достаточной мере уверены в одном только прошлом и ожидаем какого-то предсказуемого более-менее будущего. Хотя бы на секунду вперёд. Скорее всего они и будут такими… для нас — запутанных, коррелирующих с наблюдаемым. Я об этом уже говорил, но интереснее иное.       Вероятней, Оми, тот последующий кадр, где мы помним о предыдущем. Где нет противоречий между памятью, и тем, что её подтверждает. И этому есть достаточно простое объяснение. Мы существуем будто бы только в каждой вселенной-кадре, исключительно в своём времени и месте, не осознавая другие вселенные напрямую… но о них свидетельствуют законы физики, связывающие содержимое различных, но близких вселенных. Мы — как организованный процесс, протекающий через цепь почти идентичных вселенные — понимаем, чем же они близки между собой. Причём само это понимание в свою очередь есть череда описанных законами взаимодействий.       И тогда мы — как осознающий себя закон — решаем, что вскрытые разумом зависимости и есть причина движения, — продолжил я, — Что законы проводят границы пути через хаос. Пути, расщепляющегося через преломляющую сюжеты призму — наше сознание.       И так до тех пор, пока мы с запозданием не осознаём, что попираем привычные законы физики, и замерев в ужасе ли, в восхищении ли, не наблюдаем за тем, как наш путь сворачивает в немного иные миры, как гибнет здравый смысл. И вот уже мы идём мирами, отношения между которыми описываются чем-то ещё, чья естественная, закономерная, казалось бы, цепь начата где-то в ином месте… а мы здесь, в этом ином космосе — незваные чужаки. Ведь будь мы процессом, идущим естественным, закономерным, на этом уровне закона, — поправился я,- путём, подобные мысли у нас бы и не возникали. Нечто, а иногда и кто-то и даже кое-кто начинают подсказывать, что и все наши константы, даже привычное число измерений — всё это тоже лишь крохотная заводь мультивселенной. А сами привычные нам законы — не более чем проявление одного из неисчислимых направлений в океане возможностей. Океане, по-настоящему лишённом единого и неизменного порядка. Хаосе. И то, что мы движемся по одному из течений, никакое не следствие единственно верных законов. Каждому из путей тождественные свои правила.       И тогда в конечном счёте мы допускаем, что законы — следствие движения их путём.       Так и рождается неудобный вывод: дорога ли возникает по направлению движения, или дорога направляет движение, для наших путанных "я" осознающих всего лишь один кадр, непостижимо, — мне оставалось лишь развести руками.       Я говорил неторопливо, чётко артикулируя каждое слово, но ответного возражения или очередного отчасти справедливого возмущения от Оми тут же за моей речью не последовало.       Она наконец замолчала.       Мне не хотелось говорить Оми о том, что «нарушение» закона, осознанная или нет смена пути могли подчиняться уже своей закономерности. Но ведь и та могла быть не законом, а следствием иной свободы самоопределения? Свободы лишь кажущейся и, в свою очередь, не противоречащей новому слою закономерности. Ветер перемен, дующий над океаном возможностей, мог дуть не просто так.       Подобная рекурсия в поиске первопричины сводила с ума, обращала «закон» не более чем во временную опору моста через бездну, готовый предать в любой миг рецепт выживания. Обесценивала накопленное знание. Ну, или продвигала в познании «пути мудрости» — дао.       — Мы ли? — просто спросила Оми, прервав долгое молчание.       — Есть ли некие «мы» вообще? Мы как тела? Есть ли разница между тем чтобы быть мёртвым и быть живым, но спящим? Вмороженным в карбонит? Иллюзорна ли непрерывность или нет?       — Я помню твои вопросы.       — И отсутствие ответов, да, — ответил я. — Но что давно уже не вопрос, и не ответ, а свершившийся факт — любой космолётчик покидает этот мир, чтобы затем вернуться в немного… иной: удаляясь шаг за шагом сам от себя. Обманывая окружающих и, что обычно, даже самого себя, в том, что возвращается точь-в-точь обратно.       — Не пойму. Где я, как ты говоришь, сама себя обманываю? И этот мир я не покидала, — уверенно ответила она, — Пока тебе не встретила. Если ты прав.       Я сдержал вздох. Она ещё не привыкла как я — быть везде и всюду чужестранцем, не просто двигаться от кадра до кадра: от клетки до клетки, по безграничной игровой доске, изредка совершая шаг конём, перепрыгивая через клетки, уходя в сторону, меняя и разворачивая доски. Но вряд ли бы и сам я быстро осознал суть столь постепенных перемен, не смахни меня в самом начале пути кто-то — или что-то — с такой расчерченной доски в пески Коррибана.       Я решил зайти с фланга:       — Ныряя в гиперпространство, мы валимся в пропасть иных миров, многомерный лабиринт, давно проложенный путь через который приводит нас к миру, из которого мы уже выкарабкиваемся на поверхность — вновь наш привычный мир. Реальное, «беш-пространство». Но задумывалась ли ты о том, точно ли мы возвращаемся обратно? Или в мир настолько близкий к нам, что мы не замечаем разницы? До поры до времени не замечаем?       — Или её и нет вовсе, этой разницы и кому-то опять что-то привиделось.       — Ты слушала меня? Я уже встречал того, кто именно так и заблудился. Вмешавшись в работу гиперпривода, нарушив синхронизацию по времени, но тем не менее.       — Но, разве мы покидаем свои измерения? Разве корабль от гиперпространства не отделяет барьер? — Оми с достойным в ином случае похвалы усердием держалась за привычный ей мир.       — Таковы законы этой новой вселенной. Гиперпространство не изотропно как наше привычное прибежище между звёзд: область для нашего существования поддерживается в нём лишь работающим гиперприводом. Эта область мироздания отзывчива к этому техномагическому механизму. Или таков гиперпривод — не разберёшь уже что первично… что подо что подбирали. Но никто же не запрещает сунуть свой гермошлем почти в границу гиперпространственного туннеля — прямо во время прыжка? И понять, что нет никакой границы.       — Ничто не запрещает. Кроме здравого смысла. Ещё скажи, что так поступал, — шутливо сказала она.       — Однажды, — признался я.       — Это так похоже на тебя, влезть в беспросветную задницу и ещё гордиться этим, — она картинно прикрыла лицо ладонями.       — Ну, надо было сделать кое-что на обшивке прямо во время прыжка, — оправдался я.       Именно оправдался, но только перед ней: сам я отлично понимал, что снять маячок мог кто угодно, но лишь мне было интересно взглянуть поближе на мнимый край мира. Нет, тогда я не мог себе позволить послать капитана, но тем не менее выразить недовольство даже не попытался. Снять маячок можно было и на промежуточной «остановке», выдав лишь отрезок нашего маршрута.       — Руками, — обречённо предположила она.       — Руками, — кивнул я довольно, — Но важнее то, что мир откуда мы исчезаем, из которого мы прыгаем, не помнит о нас. Мы стали для него той самой «луной»; «луной» на которую действительно никто не смотрит… Но потом мы вновь появляемся в нём… но нет, не в нём: в мире похожем на него. Пути корабля и оставленной им вселенной через мультивселенную расходятся и вновь пересекаются где через череду близких вселенных вновь устанавливается корреляция между наблюдателем и наблюдаемым. Запутывание иначе. Разрешающееся иначе, чем до прыжка.       — Но разве мы не оставались всё время в одном мире?       — В одной мультивселенной — без сомнения. Миров много, континуум один.       — Нет-нет! Что показывали гипердатчики? Мы же можем следить за траекторией уходящих и приходящих из гипера кораблей. Они не пропадают для нас… Почему ты так улыбаешься? Что смешного, Олег?       — А ещё я могу прозревать близкое будущее. Следить даже за ним. Могу заглянуть в иные миры, могу взаимодействовать с ними. Что подводит нас к другому серьёзному вопросу, к пропасти, лежащей между каждым из расквантованных на кадры миров. К вопросу о том, что прячется в этой бездне? Что связывает тени, прокладывает между ними пути? — задался я им наконец. — Викарий полагает, что это наши намерения, все эти несводимые к отдельным нейронным импульсам и прозрачным сечениям времени волевые процессы и лежащие за ними ощущения. Сами по себе, или возникающие как отражение масштабных физических процессов как раз и направляющих движение сюжетов. Причина ли они, следствие ли, но наши чувства, желания, страсти соединяют мироздание.       — Не похоже, чтобы ты верил Викарию, — прозорливо сказала Оми.       — Не верю. Но, быть может, он и прав? Согласно его убеждениям, протянувшиеся сквозь наши жизни воля и восприятие не уникальны, без нас бы космос не рассыпался, а миры всё так же сплетались бы универсальной силой в мироздание. В лишённой понятных нам чувств пустоте свои планы осуществляют даже не звёзды и галактики, а целые их скопления, растрачивая целые эоны, чтобы собирать и рассеивать энергию. Умирать и рождаться. Жить. И жить так неторопливо, что мы просто не замечаем их присутствия. Но и самыми яркими звёздами, приливам тяготения так же движет своё космическое сознание. Так же являющееся частью всеобщего уравнения, осознающего себя по частям закона. И те, кто создали гипертехнологию… для них все наши магические практики, игры с ощущениями и псевдослучайностями, практики Силы имели свои строгие описания. На языке формул.       — И ты бы хотел их увидеть, — понимающе сказала Оми.       — Разумеется, — шепнул я ей на ухо.       — Зачем?       — Чтобы узнать, разумеется. Что за вопрос вообще?       — Значит ты хочешь знать, как был создан гиперпривод. Всего лишь, ага.       — Да. Найти, каким именно ключом открыли всем доступные врата в иной мир, — ответил я.       Мне показалось на миг, что она спросила: «Чтобы вновь сбежать», но лишь показалось. А возможно и нет, но не здесь.       — Возможно, — ответил я на невысказанный вопрос.       Похоже, что она об этом подумала, или только собиралась подумать.       Что удивительно, викарий Зетта был одержим схожей идеей: сформулировать не много ни мало, а целое уравнение мироздания. Связать миры воедино пониманием. Но почему-то именно он более всех препятствовал моей затее.       А ведь ему здорово повезло, что я не придерживался старого ситского подхода: убивать предсказателей и вещуний в тот самый миг, когда они открывали рот. Ну, или хотя бы сразу после того, как они заканчивали со своими пророчествами. Не различия ясновидцев с очевидцами.       Хорошо, что Зетта был достаточно умён чтобы не разделять подход древних трагиков с их самосбывающимися пророчествами и одной единственной самосогласованной временной линией.       Ситы находили пользу и в убийстве и помлкивающих джедаев — с их омерзительным фатализмом. В начале многих джедайский истории было написано, что всё так работает, а потому… так для них и работало, для них такой исход и был наиболее вероятен, их взаимосвязь с бурлящим будущим выстраивалась именно по такому пути. И окостеневала вместе с ними же.       Проклятие заключалась в том, что в протянувшие через время и энтропию силки своих пророчеств джедаи ловили в них и меня. Предварительно запутавшись со мной, чтобы наверняка.       Ситы рассуждали довольно рационально: вырезать как джедаев, так и растворяющую сам у себя поджелудочную надлежало не дожидаясь панкреатита.       Однако я всё ещё полагался на обман, пускай меня всеми силами затягивало в нелепое сражение.       — Всё это немного тревожит, — задумалась Оми.       — Немного? — подивился я, — Это хорошо. Что немного.       — Олег, а зачем вообще что-то делать, что-то менять, стремится куда-то если всё уже случилось? Если вся эту мультивселенная — не просто твоя выдумка? Что бы ты ни сделал, как бы ни поступил, кто-то другой в параллельном мире поступит иначе, и всё так или иначе произойдёт, — рассудила она.       — Однако в этом стопкадре мы уверены, что от нас что-то зависит… и не зря. Зависит то, как пойдёт именно твой маршрут, твоя история. Если считать тобой — не кадр, а твой сюжет, — напомнил я.       Оми взяла паузу.       — А вдруг мы в этом уверенны лишь потому что наиболее вероятны мы — именно такие, уверенные в том, что от нас что-то зависит? Подчинённые вектору энтропии? Борющиеся за существование? — засомневалась она.       Я ещё раз слишком долго задержал на ней близкий взгляд.       — Оми, ну это же мои прерогативы: безграничный пессимизм и всеобъемлющие сомнения?! — откашлялся я, — И объяснения не через целеполагание, а через причины и неумолимый, безжалостный, такой «нечуткий к нам» — и так далее… и тому подобное — естественный отбор? Вечное «не зачем, а почему» и всё такое?.. Да! Несомненно, в такой многомировой картине есть тёмные вселенные в которых победил декаданс, тёмные зоны, где «мы» в этом не уверенны; целые вселенные хаоса и разрушений. Но они весьма маловероятны. Их удел — вырождение: по тем же законам отбора по каким гибнут такие общества, и индивидуумы в рамках одной линии… Нет, не так! Сами тёмные, лишённые всякой надежды вселенные исчезать не должны, но вот наблюдателей их распада и деградации должно со временем становиться всё меньше и меньше. Иначе и не тёмные зоны они никакие. И тем меньше шанс что именно мы окажемся их жителями.       — Значит там, где совершили массовый суицид, жизнь исчезает… поскольку её некому дальше продолжать, а в остальных мирах мультивселенной нет? И потому жителей в них существенно больше? Естественный отбор миров по числу их жителей? — так поняла меня Оми.       — Вроде того. Это если говорить только о «почему», опуская «зачем». Шанс оказаться потомком жизнерадостных, витающих в иллюзиях своей важности идио… людей куда выше чем у воспротивившихся иллюзии своего существования. Кстати, именно поэтому даже в самом пессимистическом из сценариев простое решение отказаться от размножения и дружно вымереть — не решение.       — Жизнь продолжится теми, кто выбрал иначе, — кивнула Оми.       — Причём и в ином отражении, альтернативной вселенной, вселенных даже, а не просто плодовитыми соседями по одной невыдуманной истории. Но в этом есть и светлая сторона: твой выбор — пока ещё только твой выбор.       — Постой, — прервала она меня, — Из всего тобой сказанного… Выходит, что ты ничего не меняешь? Причём и сам ты с этим никак не споришь? Магия не способна что-либо изменить? Которая, как ты всё время говоришь про перемены, «бла-бла-бла»?       — Нет, сам особой. Я меняю самого себя! — возмутился уже я сам.       — Если тебе так угодно. Но ты лишь выбираешь удобный тебе вариант, — упёрлась она.       — Тут верно. И место для тех, кто со мной. Кто метафизически соглашается на такие перемены.       — Так где же я неправа? Ты желаешь кого-то спасти — и спасаешь, но лишь в своей ветви… сюжета, как ты говоришь.       — Типа того, — подтвердил я.       — И путешествие во времени возможно? — начала она о чём-то догадываться.       — Разумеется,       — Но и оно не способно ничего изменить? — она догадалась ещё о кое-чём неприятном.       — Ты о том, что эталонное прошлое, в которое устремился хронобеглец и то якобы его прошлое, в котором он окажется, работай как следует его машина времени — разные вселенные?       — Может поэтому мы не наблюдаем толпы путешественников во времени? Что у них хватает мозговое понять, что они ничего изменить не способны? Кроме того, как попасть в воображаемый мир? — сообразила она.       — Ну, почему ничего…       — Ах да. Самих себя любимых.       — А как иначе? И это довольно серьёзный повод — потешить своё эго. Почему ты смеёшься? — спросил я прыснувшую в кулак Оми, — Я же вполне серьёзен… Боюсь только что такие скачки по мультивселенной под силу… ну очень немногим. Но не каждый способен оставить этот мир в покое, признать, что у него нет обязанности вмешиваться во всё подряд, осознать то, что всё чтобы он ни делал — на уровне выбора результата декогеренции — он делает как эгоистичный наблюдатель. Желающий видеть свой — и только свой — мир таким.       — А как же другие путешественники? Те же джедаи? Или ситхи? [бете: тут «ситхи» — верно].       — А? Они? Во-первых, они вовсе не сторонники концепции викария. Во-вторых, мне известно их возражение. Каждый должен заботиться о своём мире: о других должно заботиться другим путешественникам по мультивселенной, буде она всё же существует. Те же другие джедаи в едином потоке Силы. И так, по их мнению, вместе мы — наши альтернативы и инкарнации — и создаём поток вселенных. Но это надуманная проблема, большинство даже джедаев всё ещё думает, как ты: что иные вселенные умозрительны, и что им под силу что-то предотвратить, а не попросту сбежать в иную вселенную.       — «Сбежать?»… — с отвращением пробормотала она, — Побег — звучит жалко, — осудила меня наконец Оми.       — А я так не думаю. Вовремя сбежать — целое искусство. Ты и сама ото много сбежала вместе со мной, — возразил я.       Однако не следовало забывать о том, что мой первый же серьёзный подход к ручной рулёжке гиперприводом закончился тем, что я привёл «Счастливую шлюху» в мир где все органические молекулы имели противоположную хиральность.       А затем и вовсе тем, что Травер взял заказ у одного дельца, доставил его груз в другую вселенную, причём вовсе не так, как мы договаривались. И, узнав о наградах за наши головы, мы в итоге прикончили другого дельца, назначавшего награду за головы альтернативных нас, тоже, похоже, накосячивших, но иначе. С другой стороны, кто-то до смешения похожий на нас ведь путешествовал туда, откуда сбежали мы? Сам сбегая от космической напасти?       Путаница с тех пор лишь усилилась.       — А те, кто нет? — о чём-то похожем подумала и Оми, — Если они где-то и когда-то там существовали? Все те, кто не сумел уйти, увернуться? Те, кого ты, выходит, бросил?       — Тебе есть до них дело? Ну, честно? — немного уже устал я, — Пусть они заботятся о себе самих.       — Олег, ты ужасный, жестокий человек, — уязвила она меня. То ли в шутку, то ли всерьёз.       — Не пытаюсь взвалить на себя задачу по спасению целого мира, и только. Подумай о мириадах миров во много крат более ужасных чем наш, ловушках бытия где всякая жизнь — неимоверное страдание по нашим меркам. Где всякий тщетный вздох — перманентная агония.       — Звучит как обесценивание наших тягот.       — Напротив: как способ сохранить самого себя в этом урагане. Ну… или обесценить, верно. Но не себя. Не нас с тобой. Не столь уж я и ужасен? За немногое, но я готов отвечать.       — Не хочу говорить об этой мрачной мути, — буркнула Оми. — Но я ничего уже не понимаю!       Я так и не дождавшись нового вопроса, возражения ил обвинения, переменил тему:       — Ладно. Но что тебя задержало? На Рилоте, а не принять опрометчивое решение прийти сюда, я имею в виду? — переменил я тему.       — Надо было кису пристроить, — разулыбалась Оми.       — Которую? — не сразу сообразил я.       — Нексу. Такая большая, взъерошенная, слюнявая. Ты же видел.       — Помню. Милое создание. Но… киса?       — Она же добрая и игривая. Когда сытая. Но всё равно слюнявая, — она брезгливо поморщилась.       — А она разве не мандалорская?       — Не-а, её какие-то контрабандисты перевозили, а во время боёв в городе она сбежала. Мандо решили, что проще держать её на первом этаже, чем заминировать вход. Да и когда ты всё время в доспехах, не так страшно.       — Так пристроила?       — Ага. Заплатила за её перевозку в один хороший зоопарк. Её там будут кормить, заботиться о ней. У неё будут друзья, может даже семья, — мечтательно сказала Оми.       — Любишь ты всяких чудовищ.       — Сам ты чудовище! — она, выскользнув из моих рук, растянувшись дотянулась до одной лежавших на её стороне дивана подушек чтобы тут же бросить её в меня. Сдержавшись, ловить я её не стал, в этой игре вообще нельзя было стремиться выиграть. Ради того, чтобы выиграть, разумеется.       — А корабль? «Ястреб»? — спросил я об этом буквально пропитанном спайсом болиде.       — Продала. Один плохо говорящий на основном тип собрался его на что-то обменять, — совершенно невинно поведала мне Оми.       — Обменять? — переспросил я.       — Ну, я спросил зачем он ему нужен. Он сказал, что для обмена. Но поди разбери эту его смесь из пяти языков. Главное, что сразу наличными заплатил, — похвасталась удачной сделкой Оми.       Не даст она мне разучиться удивляться. Иногда мне казалось (и даже не казалось), что Караоми — тоже гость в этом мире. Причём даже в большей мере, чем я сам. Говорила она явно об «Обмене»: не о некоем процессе, не сделке, а о самой крупной и известной криминальной франшизе этой Галактики.       Эта удивительно молодая для этого старого мира организация была именно что франшизой, занимающей тёмные ниши экономики этого мира так же как тот же Макдональдс и его идейные браться — жировые слои общепита.       Сила организованной преступности, как ни странно, в её организации. Во всех её порочных связях с правоохранителями, крупными чиновниками и якобы законопослушными дельцами. Достаточно разложить власть имущих на своём уровне, и всякая «мафия» становится почти непобедима, влияние её становится системным; гидра пожирает осмелившихся выступить против неё одиночек, отращивает новые головы взамен потерянных. Для её искоренения требуется вмешательство силы рангом постарше, силы способной перетряхнуть всё снизу до верха, отделить агнцев от козлищ.       Преступники это хорошо понимают, и оттого сами стараются прорастать всё выше и выше. Крошечные ручейки денег, стекающие с каждого торчка, закладчика, вора и шулера сливались в полноводные реки, втекающие в кассы уголовных боссов планетарного уровня. Но на этом поток не останавливался, рано или поздно с предложением, от которого никто (кроме хаттов) не отказывался, приходил Обмен. Кто-то из местных становился их эмиссаром или же Обмен сам ставил своего смотрящего за всей планетой, затем доля всего планетарного криминального оборота уходила куда-то ещё. Взамен аборигенные уголовники получали доступ к возможностям громадной структуры, способной сосредоточив на одной планете усилия всей сети, контролирующей межпланетные потоки рабов и контрабанды.       Обмен имел сетевую структуру с довольно запутанной иерархией, никак не позволявшей усадить за стол подсудимых, и тем более на стул электрический её самых крупных руководителей. Во всяком случае пока что. Никому не было известно и то, где же расположился главный штаб Обмена, кто же его глава или главы. Выдвигались излишне очевидные предположения что гадюшник свернулся на Нар-Шаддаа.       Что удивляло, и не только меня, так это бездействие Ордена джедаев.       Возможно последняя джедаи ещё не оправились от последней войны с кратами и Экзаром Куном. Или, что вполне вероятно, прямо сейчас были очень заняты чем-то или кем-то ещё более серьёзным. Что тревожило ещё сильнее.       Ведь когда дело касалось борьбы с преступностью, именно такие межзвёздные чудища и были привычным противником Ордена. Джедаи редко преследовали отдельных нарушителей закона или даже глав местных ОПГ. Но как только разгул бандитизма переходил какую-то невидимую красную черту, или же черту вполне явную — когда банды пыталась срастись с культами тёмной стороны Силы — джедаи отлавливали всех обнаглевших боссов за месяц-другой. Как бы глубоко упыри не были законспирированы, сколько бы прокуроров не купили, рыцари были неумолимы. Затем чешуйчатые, склизкие и пернатые мафиозо получали многосотлетние срока на показательных процессах на Корусанте, причём проблем с доказательствами никогда не возникало.       Крупные и теперь уже павшие «империи» работорговцев (за исключением неуловимого «Горнила»), выползшие слишком далеко из своих болот хаттские картели, ушедшие в историю пиратские флоты и их поселившиеся на киче вожди — все они не уставали проклинать рыцарей Республики.       Но даже тут джедаи знали меру: Орден не вёл себя как слон в посудной лавке: старался не вызывать новых гангстерских войн и осмотрительно не торопил рождения новых галактических наркокартелей — ещё ужаснее, ещё ожесточённее прежних. Поэтому они зачастую и выбирали кажущееся бездействие, пытаясь воздействовать на иные социальные процессы. Но когда активировали мечи — то хорошо помнили о том, почему неразумно прерывать курс антибиотиков раньше времени.       Во всяком случае джедаи вроде ещё одного объявленного участника каггата — вечно скрывающего своё лицо маской Ревана или же великого магистра кореллианского ордена.       У меня было время чтобы изучить эту внутреннюю кухню Ордена в Кореллии, поскольку мои кураторы в тесном сотрудничестве с «центральными» занимались именно такой работой. Не случайно мной занимались именно они: им я виделся и потенциальным тёмным адептом, и преступником.       И большей ошибкой было бы думать, что обо мне забыли. Но мысль эту я отбросил. Черты лица сидевшей напротив меня женщины, линии её фигуры сейчас интересовали сильнее чем какие       — Вернёмся к моим вопросам, — прервала она и без того замершую мысль, — Моё будущее ты предсказать, значит, не в силах, а бескар'гам — Оми назвала свои доспехи по-мандалорски — не имел ни следа подгонки. Микрон в микрон. Будто вторая кожа.       — Как раз подогнан. Собрана-то эта «кожа» — бескар'гам — из трофейных пластин. Даже шоковые компенсаторы с прочей требухой изначально мандалорские, от доспеха покрупнее, — возразил я.       Она всё ещё откровенно дразнила меня, не давая прикоснуться к себе.       — То-то командир Ордо так удивился, когда её перебирали. Только это всё мелочи. А вот кинематику экзоскелета с самого завода не трогали, ни один регулировочной винт не повёрнут, штифты как вросшие. Такого в ношенной броне не бывает, её всегда подгоняют. А ведь у тебя не могло быть никаких моих мерок.       — Никогда и не было. Потому-то и были сделаны три разных брони на всякий случай, — напомнил я ей.       — Пускай и один из трёх, но вот — и сразу всё точь-в-точь, — с явным недоверием сказала она.       — Мы же всё это уже обсуждали? Или мне только кажется? Но, Оми… Это, конечно, звучит лестно, но не всё же зависит от меня? Я умею подгадывать случайности, но и случайности подгладывают меня. — ответил я.       — Никогда ни во что ни впутывалась, всегда кое-как, и вот, всё в один миг завертелось, понеслось. Стоило только встретить тебя, — как-то странно сказала она, слегка отстранившись от меня. Но, кажется это касалось её самой, а не меня.       — А мы бы встретились, будь всё прекрасно и привычно? Пошла бы ты наниматься не пойми к кому и зачем?       — Очень вряд ли… Хотя, как раз может быть и да, — подумав добавила она.       — В любом случае. Если же выбора и не было, то тем более никто ни в чём не виноват, но в желанном нами случае — я ль виноват в твоём выборе, следствии твоих собственных дел?       — О, мне начать искать все проблемы в себе? — встрепенулась недовольно Оми.       — Нет! Я что, настолько похож на мудака, чтобы тебе такое советовать?       — Но и на праведника тоже не смахиваешь. Ты всё время так коварно улыбаешься, будто замыслил недоброе.       — Потому что замыслил не только доброе. Но каждый спасает свой собственный мир.       — Ага, а ты ни за кого ничего не решаешь, я помню.       — Именно так, — подтвердил я.       — Нельзя убить того, кто не рождался, нельзя своим выбором уничтожить чужой. Но с этим можно и поспорить.       — Подумай о том, что всё это было не просто так. Мы оба узнали и пережили многое, — сказал я.       — Так верующие примиряют себя с несправедливостью мира. Что у всего есть цель, что все невзгоды не просто так. Нет, всё было плохо, а теперь и вовсе пошло наперекосяк. А всё ты виноват! И даже этого не скрываешь, — она отвернулась.       Меня это несколько задело.       — Моя гордыня не настолько велика, чтобы считать будто всё, всё это для меня: по моему желанию и велению. Нет! Всегда есть место для случая, чужого решения, — напомнил я, — Забудь вообще на миг обо мне, о пророчествах, гордецах, решивших направлять куда-то течение своей судьбы. Или обманывающих себя, в том, что они управляют своей судьбой — неважно. Представь себе, что это ты, и только ты сама прошла тем путём, где тебе так, как это говорят… «повезло». И на нём тебе встретился — совершенно случайно, разумеется — я. И этот корабль, и эти доспехи. А могли и не встретиться. Это ты, и только ты свернула, притормозила, ускорилась где надо было тебе. Ты согласилась следовать за каждой случайностью, спасавшей «Принц» от неизбежного оказалось бы пополняя. Чтобы стать настоящей тобой, сидящее так близко ко мне. Если я и подгадал этот момент, то не в одиночку.       — Слишком много совпадений, — заметила Оми.       — Пересечений. Настоящее нанизано на наши судьбы, скрепляющие все эти возможности, разделённые квантовым пределом ручейки времени. Текущие каждый сам по себе, и в то же время одним слитным потоком. То, что можно назвать «мной» или «тобой» — оно может принадлежать множеству иных душ, проходящих через голографический стоп-кадр как через бесконечный перекрёсток судеб. Но если у нас есть воля к движению по кадрам, то мы принадлежу не только этому мигу. И тогда все эти совпадения — упорядочены и нами же.       — А что всё же лежит между этими стоп-кадрами, «вселенными» как ты их зовёшь? — внезапно спросила она.       — В самих квантовых пределах? — я назвал на основном аналог Планковских пределов длины и времени.       Физики этой Галактики тоже не справились с измерением пространства и времени в таких ничтожных масштабах, что оставляло ещё одну непознанную лакуну, или же тёмный омут — кому как больше нравилось.       Можно было (за неимением доказательств обратного) попросту объявить полотно реальности дискретным, затем поискать элементарные частицы времени и пространства. Что, однако, плохо сочеталось со специальной теорией относительности.       Никто не запрещал воображать, а иногда даже и обладать тревожным чувством, будто и за границей осмысленно исследуемой природы реально и время, и пространство. Полагая что и то, и другое как богомерзко клубятся и бурлят в самом центре бесконечности: на саму их геометрию оказывают влияние квантовые неопределённости. Или, иначе, применить к ним самим принцип неопределённости. Получив так бесформенный кошмар в средоточии хаоса. И, увеличивая неопределённость одного, тем самым сужать «предел разрешения» другого, контролируя расползание хаоса. Но именно что вообразить, поскольку ту же теорию квантовой гравитации даже самые лучшие умы Галактики так и не родили, инструментов чтобы всмотреться в «кромешный хаос и непостижимые тёмные покои вне времени» так и не создали.       Можно было абстрактно усложнять мир не только вверх, но и вниз, полагая что внутри микроструктур фрактально расположены целые вселенные, возможно населённые, из которых уже наш антропный масштаб так же осмысленно не воспринимается. Как мы не воспринимаем неторопливую жизнь галактик или даже всей наблюдаемой вселенной. В тоже время мы — макрообъекты, состоящие из взаимодействующих микромиров, воспринимать мироздание ниже этого взаимодействия не способны.       Ничто (кроме уважения к позитивному знанию) не мешало экстраполировать концепцию фрактального мира по масштабу и сложности бесконечно «вверх» и «вниз».       Но проверить из пришедшего мне на ум нельзя было ничего.       — А это вопрос на миллион, — обрадовался я, — Всё так или иначе материально и кажется, что даже понятно. Но зазоры между реальностями, а местами — целые пропасти и бездны — так и манят. Не так ли? А вот древние ситы страшилась их до усрачки, так и называя это место вне места «бездной».       — Адом что ли? — она произнесло ещё одно ужасно расплывчатое слово из основного языка. Неприятное место для вечных мук в посмертии. Неопределённое, потому что привязка к поименованному верованию за десяток тысяч лет окончательно истёрлась, а слово убежало на волю.       Точный смысл ситской «бездны» мне известен не был. Но забитая в мою голову сеть смысловых ассоциаций при виде этого набора закорючек подсказывала мне именно это слово.       Что ещё всегда меня поражало при чтении с трудом найденных мной ситских магических текстов, так это незамутнённая архаичность их метафизических представлений. Они без стеснения смешивали традиционные религиозные представления, чистый эзотерический гнозис и чисто умозрительные спекулятивные метафизические рассуждения, иногда весьма наивные.       Ну, почти как я.       Бессвязно излагаемые представления о полном мрачных чудес мире от автора к автору ещё и весьма разнились. Даже в используемых алхимических знаках не наблюдалось никакого единообразия, пояснения, глоссариев не было и вовсе. Причём это не обязательно были какие-нибудь бумажные свитки, манускрипты чернокгижников или политые кровью жертв металлические стелы, а банальное содержимое достаточно прогрессивных цифровых носителей. Судя по всему, это было нормой их культурно-видовой общности.       Технический прогресс никак не изменил владеющих Силой древних ситов. Возможно потому что вместе со звездолётами захватчиков попросту свалился им на голову. Но те выбрали не тот мир, чтобы вторгнуться… При помощи одной только магии они сокрушили захватчиков. Изрядно испоганив климат родной планеты, правда.       Упростив и адаптировав трофейные технологии, они подняли в космос уже свои собственные звездолёты, и вмонтировав в них всяких сумрачные техномагические штучки без спешки завоевали свой весьма неудобный для навигации клочок космоса. А затем, не сумев проложить ни одного гипермаршрута из их так называемой «Непроницаемой кальдеры» они начали враждовать между собой, доведя собственное государство до ничтожества.       Что так же меня удивило — упоминание других разумных видов в их Кальдере. Нет, разумная жизнь была скорее правилом, чем исключением, но среди порабощённых ситами видов были и люди. То, как они там оказались вызывало серьёзный интерес, которым я не преминул поделиться с Лиманшем. Тот, рыскавший по каталогам археологического оборудования лишь пробурчал что-то вроде «То-Йоры» и попросил его пока более не отвлекать, пообещав рассказать, что к чему чуть позже.       Что характерно, ни в одной библиотеке или в выдаче поисковых сервисов ничего внятного не нашлось. Кроме и без того мне известного: То-Йоры свезли представителей разных видов на полумифический Тайтон — мир в котором зародился орден Джедаев. Но большего не знали и сами джедаи, включая и то, как Тайтон затем они покинули.       Так что оставалось запастись терпением.       Что же до ситов… учитывая кастовое устройство их весьма консервативного общества, сопровождающее естественное развитие техносферы рациональная философия прошла мимо правящей касты магов. Они даже от феодализма как государственного устройства до самого первого их открытого конфликта с Республикой отойти не успели.       Чего стоило то, что войну первого контакта Нага Садоу — один из крупнейших властителей их раздираемой междоусобицами державы — начал единолично, объединив прочих феодалов лишь после того, как намерено подставив их под ответный удар Республики. В конечном итоге он перехитрил самого себя. Хотя бы этот кусочек истории я всё же сумел разглядеть в видениях прошлого.       Древние ситы — как вид, впитавший культуры и гены изгнанных падших джедаев — вообще во многом были отличным пример как поступать не следует.       — Олег? — Оми помахала перед моим лицом ладонь.       — Да задумался о своих кровных предках, — объяснил я.       — Так ситхова бездна — это ад?       — Вроде того. Во всяком случае они полагали бездну вполне себе обитаемой. Если это слово вообще применительно к ней. И старалась как можно меньше привлекать внимание этих обитателей. И не беспокоить без дела посредников к нему — призраков.       — А джедаи? Постой, я сама скажу: «Нет смерти, есть великая Сила», — продекламировала с напускным пафосом она.       — Во-во, — ответил я.       Меня, впрочем, без устали терзала враждебная приятному, сонному существованию концепция. Очевидно, что связывать себя с собой через миры, время и пространство могли не только лишь отдельные разумы — искры восприятия.       Мыслить, пускай и на манер китайской комнаты, даже ощущать себя, пускай и столь же спорным образом, могли не только астрономические объекты, а нечто вобравшее в себя органические и неорганические разумы. А потому и почти неразличимое с точки зрения этих составных частей. Меня или Караоми.       Обладающая собственными целями надстройка, слияние коллективных сознательного и бессознательного, векторная сумма наших знаний, представлений, желаний и устремлений. Овеществлённые идеи, концепции и самопредставление вселенной о себе собой — сложность, растущая в субстрате сонма живых тварей так же, как разум каждого отдельного человека формируется всеми его органическими молекулами. И так же, как и наш разум, не способная указывать каждой отдельной «клетке» чем ей заниматься, но способная оказывать кардинальное влияние на всех них разом.       Жуткая в своём безразличии к каждому из нас в отдельности сумма частей… такая же сумма частей, как и мы сами. Воспроизводящая себя в паттернах из индивидуальных слабых разумов. Как бы мы эти сущности иного порядка не называли и сами ради удобства, не понимая всей своей странной правоты, не приписывали им желаний, решений, интересов. Воли. Не абстрактной, умозрительной, а самой настоящей, не сводимой редукцией до поступков и убеждений отдельных людей, даже в свою очередь направляющей их.       Как и мы — не просто множество неинтересных нам по отдельности клеток. Сложность рождает новые, не сводимые к более простым составным процессам явления: как наш разум не сводим к работе отдельных нейронов, так и вся наша деятельность может порождать что-то иное… возвращаясь вдоль ленты Мёбиуса к первой мысли.       И в чём я уверен — эти нечто не лучше и не хуже нас, и не обладает никакими облигатными правами на нас лишь по праву иерархии. Оправленные в вещество мемы, концепции, обладающие своим собственным подобием квалиа, позволяющим в свою очередь им существовать, осознавать себя неким образом в мультивселенной, направляя подобно нам сквозь мироздание свои судьбы, увлекая за собой и всех нас, не ценнее их хрупких и недолговечных носителей.       Однако, что особенно омерзительно, такой космизм был по душе джедаям. Они видели в потенциальном существовании «высших» структур благо для всех участников великого представления.       Напрасный, наивный оптимизм.       — Есть ещё одно, куда более хрупко предположение, — вслух задумался я, — Твёрдо опирающееся, однако, на наш общий опыт в перепрыгивании связующей бездны.       Я запнулся, внезапно всплывшее словосочетание показалось мне ужасно знакомым, но я не смог вспомнить, где именно или от кого я его слышал:       — Отличия между скованными в цепь мирами физические, но не только и не столько… Важнее то, насколько близки они для нашего внутреннего опыта, -сказал я, — Путешествие по ним осуществляет сознание, и, сдаётся мне, этот протянутый над квантовой пропастью эпифеномен в силу его надстроечной сути может базироваться на чём угодно. В одну цепь могут быть скованны даже миры, где всё происходит «на самом деле» и те где, к примеру, всё моделируется на оптическом кристалле планетарного компьютера. Но это так, просто мысль. Ну или как один забавный древний мыслитель и одна красивая бабочка…       — Ты рассказывал. Сон и реальность. И я не говорила, но с тех пор… как мы вместе, мои сны стали намного более живыми, яркими. Иногда пугающе живыми.       — В это нет ничего удивительного, — заметил я, — Но почему?! Почему ты не сказала ещё тогда? Я гадал, не понимал в чём дело…       — А ты не спрашивал.       — Логично.       — Да и я сама поняла совсем недавно. Когда ты убедил меня поберечь свою жизнь. В городе всё изменилось, вновь поблёкло.       — Но ты вернулась.       — Потому что так хочу, — уклончиво ответила она.       — Веский повод. Но коль скоро путешествует наше восприятие ситуации, а не сама ситуация, то мы можем на полную катушку осознанно использовать известные нам искажения своего восприятия. Магия, оказывается, работает благодаря нашему древнему магическому мышлению. Если вновь не утонуть в отражениях первопричины... — так и не закончил я мысль.       — Звучит…       — Бредово, — закончил уже я за неё. — Ну как, Оми?       — Понятнее не стало. Только-только, в кои-то веки ты что-то объяснил. И вот опять!       — Хотели развеять всяческую мистику, а вернулись к ней обратно, — подтвердил я. — А всё принцип дополнительности виноват. Идеализм, материализм... Главное, что работает.       Я крепко прижал к себе и поцеловал открытую всем мои чувствам Оми.       — Сколько вселенных мы переменили за эту секунду? — через минуту-другую, ухмыльнулся я.       — Мы? — она широко распахнула глаза.       — Ага. Якобы пленники каждого кадра. По каждому из кусочков «нас» на каждое квантуемое мгновение — отдельную вселенную. Звучит вдохновляюще? Или пессимистично? Всё уже существует в суперпозиции, а наше сознание носится по этой вечности, где время не существует. Запертое в бесконечной иллюзии. Всё повторяется и повторяется заново в этой дурной бесконечности, причём безо всяких изменений.       — Мне кажется, или тебя всё это веселит? — вскинулась Оми.       — Смертельно веселит. Как однажды сказал один возможно невыдуманный пессимист, «смерть придумала время чтобы вырастить то, что потом убьёт. И мы рождаемся заново, но проживаем ту же жизнь, которую уже много раз проживали. Сколько раз мы вели уже эту беседу, господа?», — припомнилось мне вдруг, — Дальше у него вроде было про какой-то «страшный сон, от которого не проснуться», но уж с этим я никак не могу согласиться. Как и с неизменностью. Просыпался.       — Что в этом весёлого? — не поняла она моего «мортидо». Ей сейчас явно двигало «либидо».       — А есть поводы для грусти? — вспомнил я напутствия Кота, — Вон, кису же пристроили? В конце концов многие из этих мгновений прекрасны.       Караоми, прикрыла глаза и сидя на моих коленях откинулась, давая себя целовать и ласкать, постепенно избавляя от лишней одежды.       Минуть через тридцать, если только я себе не льстил, перенесённая в каюту Оми не могла с этим уже спорить. Впрочем, никогда и не хотела.       Я, прислушавшись к себе, произнёс:       — Кажется, нас прервут.       — И кто же? — жарко на ухо прошептала прильнувшая ко мне всем горячим и упругим Оми.       — Травер, — я быстро распознал ставшее за год с небольшим уже привычным ощущение. Вытеснившее, к сожалению, куда более приятные.       — Будь он неладен. Что ему всё время от тебя надо? — Оми отвернулась, сладострастно потянувшись. Разумеется, для того чтобы я не отвлекался и продолжал ласкать её прекрасное совершенно нагое тело.       Кто-кто, а Травер ей был сейчас не интересен: свою ванну с окситоцином она ещё не покинула. Поняв мои намерения, она попыталась остановить меня свои невеликим весом.       — А… ошибочка со временем. Он уже здесь, — сказал я улёгшейся прямо на меня женщине, легонько шлёпнув её по попе.       — А-а?       Подняв с себя Оми и сам поднявшись с широкой постели, я на минуту забежал в капитанский санузел, затем начал одеваться, пытаясь сподвигнуть на это и Оми.       Вместо этого откинувшись в неге, она использовала всю свою женскую магию чтобы удержать меня в каюте.       — Вставай уже, — сказал я, ещё раз понудив её двигать булками.       Нащупав пульт, я открыл вид с установленной перед проходной камеры наблюдения.       Перед раздвижными воротами ангара затормозил целый броненосный кортеж: пять армейских репульсорных бронетранспортёров ощетинились турелями, вокруг них на острых членистых ножках переминался с десяток коликоидских боевых дроидов. Ещё столько же свернувшихся как мокрицы в шары машин издавая металлический грохот патрулировали окрестности, готовые в любой момент развернуться в подвижные огневые точки.       Сначала из трёх бронетранспортёров высыпала охрана, живым рукавом из твилекских тел, разномастных брони, силовых пик и бластеров растянувшись от самой защищённой машины и до входа в ангар. И только после этого в борту этого обтекаемого, однако весьма тяжеловесного на вид спидера раскрылись четыре толстенные бронестворки: одна поднялась вверх, две, прикрывая чрево машины с углов, разошлись в стороны, а четвёртая створка-аппарель вытянулась в лестницу, по которой, сопровождаемый ещё парой телохранителей, Травер и снизошёл на серый дюракрит.       Бегло оглянувшись по сторонам, скорым шагом преодолев небольшое расстояние до проходной, он жестом оставил всю охрану скучать снаружи, затем направился прямо к «Принцу».       Оми беспокойно заёрзала среди уже постельных подушек.       Впрочем, и в одиночестве Траевр не был беззащитен. Он облачился в простой, но надёжный панцирь и повесил на пояс служивший ему уже долгие годы прямой меч. До смешного недлинный, что смущало меня ещё с тех самых пор как я сам впервые взял в руки виброоружие. Что-то в этом было.       Что ещё вспомнилось: на голографических «обращениях для народа» он всегда был одет в широкую роскошную мантию.       — Так что ему нужно-то? — сказала Оми, торопливо натягивая трусики и оглядываясь в поисках остальной одежды.       — Маршрут. Что же ещё? — ответил я, вернувшись из кают-кампании с искомым.       Убедившись, что в кают-кампании всё прилично, на мне и Оми почти всё, я открыл на корабле все шлюзы и опустил аппарель.       Перемещение Травера, так же, как и шаги Оми тоже легко было отслеживать: по стуку наконечника ножен меча о препятствия.       Наконец, он показался уже не на мониторе.       — О, извини, не думал, что ты не один, — притворно удивился Травер, так вовсе не думавший.       Оми он совершенно проигнорировал. Она не осталась в долгу.       — Чем обязан? — спросил я его не совсем понимая, что вообще происходит.       — Да, есть одно дельце, — ответил он, хитрым образом сплетая пальцы ладоней в известный нам обоим жест.       Сначала я решил, что он предупреждал о прослушке, означать жест мог и скомпрометированное соединение, но именно этот вариант удивил ещё сильнее, он говорил о том, что среди нас стукач. О чём для надёжности Травер напомнил ещё раз, картинно повторив статичный в общем-то жест.       Однако удивление моё как возникло, так и растворилось. Всё встало на свои места, вышло из тени.       Пришло знакомое ощущение где-то оглушительно тихо рухнувшей стены, открылись пути в прошлое и будущее, закрытые доселе чужим, неосознаваемым до того влиянием.       Ощущения грядущих событий плыли через другое переживание — время — поступательной спиралью, раскручиваясь в едва внятное повествование. Но теперь на широких полях рассматриваемых через калейдоскоп страниц заструились комментарии и пометки: мысли и заметки, оставленные всеми листавшими эту ненаписанную книгу в вечном никогда и никогде, всеми заглянувшими в бездну. Но струились по воображаемым страницам не ключи к чужим мыслям — иероглифы и сигилы, даже не чернильные кляксы, а сырые ощущения, ассоциации, едва внятное бормотание, почти лишённый смысла поток образов. Попытка осознать его была сродни попытке вслушаться в почти лишённую связности речь безумца, хуже того — на миг делало и меня самого бормочущим больной бред идиотом. Но лишь замкнув свой разум в хаотичный клубок ассоциаций можно было распутать цепочки грядущей истории. Именно так поступал Викарий, однако меня не устраивало неконтролируемое вещание мутных пророчеств.       Альтернатива — суточная медитация на отдельные чувства и образы. Или же использование настроенных на тебя инструментов, пропуск цветного потока через анализаторы, калибровка и фокусировка размытой картины будущего, нарезка её на слайды. Но сейчас мне было не до возвращения к корням.       — Говори прямо, — сказал я ему, зеркальным жестом указав на то что заметил его ужимки.       Тоже довольно заметно. Нет, если тренироваться в этом годами, да ещё и имея некую связь в Силе… но никто их на сне был джедаем. Сколько бы мы не репетировали, но все попытки ловко передать сообщение при помощи «тайных», мимолётных знаков выглядели скорее комично, чем изящно. Настолько что вызвали недоумение даже у Оми.       — Как хочешь, — Травер через массивные баллистические очки уставился на неё: — Девочка, отойди-ка ты от Олега.       — Что случилось? — тревожно спросила она.       — Я по-хорошему прошу. Пару шагов. Пока что, — вкрадчиво сказал твилек.       — Ну ладно, мне не трудно, но хотелось бы узнать в чём дело, — она, положив ногу на ногу, села в позу на диванчик в трёх метрах от меня.       — Девчонка твоя не так уж и проста оказалась, — поведал мне Травер, не спуская с Оми глаз.       — Я что-то не знаю? — оглянувшись на неё. Границы обычного и выходящего за всякие рамки я давно потерял.       — Она кому-то стучит, — сказал он положив руку на эфес меча. Оми нахмурилась.       — Вооружились так, будто я вам чем-то угрожаю! Да, я пишу своему отцу и ещё паре человек простые вещи. Где я, что со мной происходит. А кто бы не стал? — затараторила она.       — Не паре, а шести, — зловеще ответил Травер, — К этому вопросов нет. Ну, к тебе, не всем же дано понять о чём болтать стоит, а о чём нет… А вот достаточно подробные сухие отчёты ты писала по довольно странному адресу.       — За мной следили? — вполне искренне удивилась она. Наверное.       — Это моя работа, знать, что происходит с экипажем моего корабля. Каким бы он ни был. И. кажется, ты всё ещё не понимаешь всю тяжесть ситуации, в которой находишься. Будешь отпираться, останешься тут навсегда, — пригрозил Травер, покосившись на меня.       Я пока что промолчал.       — Кажется, вам следует объясниться, — обратился я к обоим.       Травер искренне не понял меня.       — Мне — не в чем. Сейчас — точно не в чем. Так что послушай лучше эту птичку, интересно же кому она напевает? — ответил он.       — Ну, давай, послушаем.       Повисла гнетущая тишина.       — Давай, уже не томи, — сказал я испуганной, сжавшейся в комок Оми.       — Олег? — обратился ко мне Травер.       — Ну не хочет, так не хочет. Поедет вслед за кисой, — сказал я твилеку, косясь на Оми, — Кому бы и чего она не писала, нового она по прибытии в зоопарк уже не сообщит. А я буду уже далеко отсюда. Но в чём у меня нет заметных сомнений, так это в том, что она поступала правильно. По её мнению. Но, может, если мы её спокойно выслушаем, всё обойдётся без такой грубости, Травер?       — Доброта тебя погубит, — неодобрительно отозвался он, — а симпатичных пё… мордашек в Галактике, я тебе скажу, ещё много.       — Ой, что теперь от тебя я слышу? — не поверил я ему.       — Что вы хотите узнать? — обречённо спросила Оми сцепившая побелевшие руки.       — Да всё как есть, — махнул рукой Травер, усевшись в стороне от нас.       — Куда уж деваться, — она смотрела в пол, — Всё началось в Кореллии. Ну.. в мусорном прессе всё оказалось куда раньше, но ты и сам наверно знаешь. Только всё было ещё хуже, чем я рассказывала.       — Так ты несколько приукрасила своё предыдущий опыт работы? Так все поступают, — пожал я плечами.       — Пока я искала подработку на орбитальной станции, ко мне подсела пара человек. Неприметные такие, самые обычные пустотники. Работу предложили.       — Неужели по моей вакансии? Пилота «Принца»? — спросил я.       — По ней. Я смотрела её, но даже рисковать тогда не стала.       — Зря. Так сама-бы и нанималась. К чему посредники? — спросил я.       — Ну, тогда бы ты меня не нанял бы, — уверенно ответила она.       — Уже интереснее, — сказал я.       — Нет: это не интересно, — поморщилась Оми,       — Не-ет, — я улыбнулся.       — Я видела Тэ-Ха твоей птички. Разбить настолько дорогой корабль мне бы никто не дал, — ответила она без особой охоты.       — Вернёмся к тем двум, — вмешался Травер.       — В зоне тишины они показали мне свои доки. Типы эти оказались из Республиканской безопасности. Службы безопасности, — поправила Оми себя.       — Пидоры, — моментально огласил своё веское мнение Травер.       — С чего бы? — тут же с лёгкой обидой за безопасников отозвалась Оми.       — Во всех контрразведках и разведках все агенты поголовно — хитрые пидоры. Даже если они работают на тебя самого, — просто ответил Травер.       — У меня не было выбора, — оправдалась Оми, — Новая жизнь, новые документы. Как по программе защиты свидетелей. Только от Эр-Эс-Бэ. Узнали мои пожелания насчёт личных данных, потом долго объясняли условия контракта. Я им не сильно-то поверила, что они из разведки, но к концу разговора они уже притащили новые доки. Со всей биометрией, будто заранее всё подготовили.       — Даже знать не хочу, что было в старых, — сразу же сказал я.       Это и вправду не было важно. Главное — другой игрок показался на миг из тумана: только рука, застывшая над расчерченной фигурой, даже не тень лица во мгле капюшона. Но теперь, когда шаг был замечен, замысел вскрыт, пала и часть ужасно знакомой по «шахматным играм» с Реваном иллюзии.       — А в новых как раз то, что должно было быть моим по праву, — ответила она. — Я проверяла все документы, они самые настоящие. А старые перестали действовать тогда же. Два часа, и я — новый человек.       — Торопились впечатлить, — протянул я, усмехнувшись переваривающему информацию Траверу.       — Что-то не так? — спросила у нас Оми. — Это же разведка, нет? А мне это было тогда очень важно.       — Разведка, разведка, — кивнул я, — Всё верно, продолжай свой занимательный рассказ.       — А там особенно-то продолжать и нечего. Дали планшет, интерфейс, контакты для связи, больше я лично ни с кем из них не встречалась.       — Планшет остался на Кореллии. Как и интерфейс.       — Вроде того, но адреса остались, — подтвердила она.       — Ты услышал всё, что хотел, Травер? -спросил я твилека.       — Нет, — пробурчал он.       — А что тебе ещё нужно?       — Нет, ну ты серьёзно? Всё устраивает, да? — задохнулся он.       — Ладно, сейчас будет немного магии, — улыбнулся я ему, поворачиваясь к Оми.       — Скажи, ты как много представителей моего вида встречала? — спросил я её.       — Только тебя.       — И каковая моя биологическая природа?       — Ты ситх-полукровка. Сам же говорил.       — А где находятся все мои родственники? Ну, помимо плохо освещённых коррибанских склепов?       — Вымерли? — предположила она.       — Ладно. Откуда я родом? Где впервые я вступил в игру?       — Ты говорил. На Коррибане.       — Именно. А тот, кто руководил твоей вербовкой владел Силой. Он мало того, что знал о твоих скрытых талантах, он обладал и своими собственными, весьма редкими. Однозначно тёмными согласно джедайским представлениям. Даже метафизически неприемлемыми.       — О чём ты? — не поняла Оми.       — О сокрытии Силы. — ответил я.       Искусство маскировать своё присутствие, свою волю под действие неодолимых безликих обстоятельств, загонять сцепивших с тобой незримый клинок в ловушку — старая-недобрая практика ситов.       Столь любимый ими перехват инициативы, обрыв рекурсии «я знаю, что ты знаешь, что мы все знаем, что…», говоря иначе — прижигание гидры бифуркаций. Сокрытие в Силе наивысшего порядка, выстроенное на двойственности собственного видения, постоянной миграции в мир, где ты уже знаешь, предвидишь будущее, а противник ещё — или уже — нет. Требующее постоянного внутреннего усилия, непрерывной работы над собой, особого отношения к оплетающим тебя сетям чужих переплетающихся в паутину пророческих взоров.       Без постоянных, совершаемых на всей траектории манипуляций, противоборство пророков стремится к совершенно прозрачному равновесию. Или к сокрытию второго дна то всех, если уж воду и взбаламутили. Но до этой минуты его не видел только я.       Тот, кто использовал Оми был не дурак.       Жизнь каждого практикующего провидца — осознанное движение от себя прошлого к себе будущему (помнящему о сделанном прошлым им предсказании). И движение к «себе» множественному — в множестве будущих. В том числе и к тому грядущему, где раскрыты планы противника. Потому мало скрыть себя от чужого взора в настоящем времени: единственный способ гарантировано переиграть другого одарённого — спрятаться от него на всех ветвях мирового древа, подпилить ветви на пути недоброжелателя.       Но всюду не скрыться: неизбежно вширь протянутся и те ветви, где обман не сработает, а значит и тебе потребуется каждый раз сворачивать во всё новом измерении, сцепляясь каждый раз, на каждом разрешении неопределённости не просто с другими практикующими в Силе, а с не заметившими тебя (чего сами они вовсе не желают, и что сильно осложняет эту задачу). Или — иначе -быть и самому всё время тем, кого не заметили.       Всё это требует в равной степени работать и собой самим и с окружающим миром. И главное в этой технике — последовательность, железная самодисциплина.       Но даже так обман совершить гораздо проще, чем грубо, насильно переламывать чужую волю, подчинять себе всем открытые процессы. Хотя это и дело вкуса: поднимать при помощи Силы многотонные глыбы, перекраивать чужое сознание, отдавая приказы слабым разумам — или же оставаться для них незамеченным.       Кажется, что бесконечно ускользать нет никакой возможности, что рано или поздно наступит инфляция выбора, накопление малой вероятности… но слишком часто оно никак не наступает. Потому что ситов не так уж и много, а пути всей Галактики неявно, но крепко связаны с ними, наполняющими одинаково не склонными «светиться» собой целые потоки вероятностей. Что неизбежно в любой произвольный момент времени приводит к тому что и сам обманщик может находиться в той версии мира, где обманывают уже его самого. Состояние обмана — скорее норма, чем исключение для всего мира. Такой же закон, как законы Ньютона, генеральный вектор мироздания.       Выяснить же, не зная кто и как тебя обманывает; выбраться из ловушки агнозии, увидеть за тенями тех, кто их отбрасывает, кажется почти недостижимой задачей. Почти. Как правило выбраться из в этой рекурсии одарённому помогает оплошность самого обманщика: слишком уж сложно никогда не менять направление своей воли.       Опрометчиво не иметь несколько запасных планов, как минимум один из которых вообще не принимает в расчёт Силу. «Бесконечность» всё же условна, кажущиеся беспричинными случайности жестоко шутят над впавшими в иллюзии контроля лжецами. Построив план на обмане глупо не ожидать и того, что вселенная не наебёт уже тебя самого.       А потому помогает выпутаться, или же хотя бы не запутаться, не подпасть под обман, и само осознание того, что игра всё-таки ведётся.       И именно в этом я и совершил промах, расслабился, беспечно полагая что учёл всех своих возможных недоброжелателей.       В отличие находящегося в деловых отношениях с госпожой Удачей Травера.       Однако поспешно уложив всё это в голове, я допустил ещё одну, уже новую оплошность. Мой далёкий оппонент не только потерял часть власти над моей судьбой, но и получил шанс прознать не скрываемое уже мной понимание ситуации.       «Я знаю, что ты знаешь».       Этот непризнанный архитектор судеб тоже должен был ощутить перемену путей. Но… люди иногда спят, отвлекаются, и потому я не мог пока выяснить насколько глубоко и точно мой далёкий враг оценил свои ощущения. Ощущения, неизбежно порождённые уже моим чересчур эмоциональным осознанием ситуации. Я надеялся на то, что у меня ещё было время на то, чтобы частично накрыть уже своей вуалью его прозрение. Сгладить катящуюся через время волну, приглушить эхо.       Пускай в моём положении сделать это было уже не так просто, как моему недоброжелателю месяцы назад скрыть свой замысел. Да и получалось эта игра у меня из рук вон плохо: примерно так же «успешно», как и телекинез.       Повезло, что я хотя бы тренировался ей. Не задавая лишний раз вопросов отчего эту, осуждаемую по метафизическим соображениям технику, совместно со мной отрабатывал вроде бы джедай.       Но всего этого ни Оми, ни Травер не понимали.       — С чего ты вообще взяла что тебя завербовала республиканская контрразведка? — продолжил я, — Ты видела их документы? Но могла ли ты их верифицировать? Нет? Ты знаешь, как они должны выглядеть?       — Кто ещё как не разведка может провернуть такое? — возразила она.       — Никто. Только разведка… Так торопившаяся впечатлить тебя, и так торопившаяся не упустить меня, что сделала тебе документы за пару часов. Больше озабоченная собственной конфиденциальностью чем твоей.       — Ты хочешь сказать… что это не республиканцы? — догадалась она, — Но кто?       — Мои дальние родственники. Во всяком случае так они полагают.       — Ситх! Ты — ситх! Эти ситхи — ситхи! Олег, как ещё теперь ругаться? — пожаловалась Оми.       — Если мы — не духи из гробниц, не антигерои легенд и даже не персонажи из школьной истории? — спросил я.       — Именно! — воскликнула она.       — Подыскать что-нибудь иное, — пожал я плечами.       — Значит, ещё и Империя ситов, да? — спросил меня погружённый в себя Травер.       — Да, ещё и они. Почерк знакомый. Будто не знаешь, что дальше разбомбленных Коррибана с Зиостом в их сектор никто толком не углублялся.       — Довольно удачно джедаи на Рилоте всё спалили, — решил он.       — Надеешься отсидеться в стороне?       — Нет-нет, ни в коем случае, — сделал он довольно странное заявление.       Я сделал закономерный вывод: Траверу вновь был нужен маршрут. Памятую о нетвёрдой природе гиперпространства.       Природе обманчивой, как и вся будто бы существующая мультивселенная.       Идея-то прекрасная — коллективно договориться об использования одного слоя чужой вселенной, чтобы пройдённый одним путь становился общественным достоянием.       Но есть нюанс. Там, где могу проскочить я не всегда можно провести полноценный стабильный маршрут, потому что я выскальзываю из всеобщего консенсуса о гиперпространственных координатах. Кроме того, есть немало вселенных с почти что этой Галактикой, и у каждой из них — не только свой номер у «матричного» кореллианского бара, но и немного свой консенсус о гиперпространстве и координатах маршрутов.       Проверить, прокладываю я ли гипермаршрут для всё того же Травера, связанного со всё той же одной коллекцией гиперкарт, или же я, вписывая свою лоцию в аморфную координатную сетку, выйду из гиперпространства в той вселенной, где маршрут этот уже будет вполне возможным я не мог.       Возможно, что по этим же причинам было куда как проще открывать новые гипермаршруты, а не проталкиваться через чужие консенсусы, плотные сети из смыслов и судеб. Даже если исследуемая область гиперпространства уже как тысячи лет была заброшена: сказывалось само то что её пользовались те, кто некогда жил и чувствовал, и не был при этом стёрт из прошлого этого мира.       Иначе говоря, я мог найти не маршрут в знакомом мне мире, а целый новый мир под маршрут. И вопрос заключался в том помогаю я этому Траверу или же нахожу того, которому способен помочь. Жителя мира, считающего своим то гиперпространво в котором есть найденный мной короткий путь.       Но ответ на него и не был особенно важен. Почти... Иначе бы я и не задавался этим вопросом. Вообще — вопросами.       Судя по тому, куда они меня привели вовсе не бесплодными.       Обидно, но почти никого они не волновали. Ну, кроме прочих считанных едва ли не по пальцам внекатегорийных навигаторов. Тот же Травер вообще использовал гиперпространство как помойку, вышвыривая мусор во время межпространственного перехода.       Туда же девался и излишек тепла со звездолётов и перенаселённых экуменополисов. Одни только их стоваттные жители производили тепла достаточно, чтобы сделать климат того же Корусанта непригодным для жизни, не избавляйся от него они в другую реальность.       Мне живо припомнилась и громадная «вентиляция» Корусанта прямо в выхлопные воздуховоды которой и завёл «Шлюху» Ивендо. Частично отключённая, иначе бы мы в ней и не оказались бы. Потоки воздуха, остывшие при проходе через иной мир. И то, что я там встретил.       Было ли зрелище искажённого, потерявшего, но до омерзения не до конца разумный облик существа знаком? Или даже напоминанием от того, кто выкинул меня на эту игровую доску? Но… чуть позже я сделал выводы. Сильные эмоции, прожигание ощущения своей жизни как способ искривления связь себя прошлого с собой будущим приводили к неконтролируемым результатам, искажая и твою собственную душу. Тот самый «быстрый путь» тёмной стороны Силы. Навсегда стать одержимым страстями, распаляемыми буквально ради минутной цели, потерять свой разум, разрушить делающие меня мной границы я не желал.       И потому мне ничего не оставалось как хитрить или спасаться бегством. Потому что примени подобное я в прямой схватке, мне, пожалуй, и удалось бы выиграть в нескольких избегнутых мной сражениях, но победителем в них стал бы уже кто-то другой. Не я. Не «я другой», которым бы я желал стать.       — Так что тогда тебе нужно? Маршрут до Кристофсиса? Единственное чем я не обогатил твоего адмирала? — спросил я его, наконец.       — Нет, не моего, — Травер подозрительно посмотрел на Оми.       — Она была на «Принце», когда я срезал там путь, — напомнил я ему.       — Но ты, разумеется, не оформил тогда случайные точки гипермаршрута в надёжный, пригодный для навигации коридор, — кисло, но точно подметил он.       — Надеешься поторговаться им? — задал я риторический вопрос.       — Ты осознаёшь военное значение этого маршрута? — разозлился Травер, — Само то, что он существует — уже должно быть охраняемой тайной. Но ты тащишь с собой девчонку, которая пользуется… социальными сетями… — сказал он с необычайным омерзением, — как вообще с тобой можно работать?       — Смириться, — ответил я: — Оми, а твои доброжелатели знают об этой лоции?       — Нет, только о продолжительности твоего безумного полёта с Кореллии. Конкретно этот отрезок — от Республиканского пространства до Рилота — я никак не выделяла.       — Что, выходит ещё подёргаемся? — спросил я Травера.       — И тебе, само-собой, понадобится пилот? В одиночку, ну никак не оторвать корабль от земли? — прищурился он.       — В одиночку ощупывать края бездны довольно скучно. И, коль скоро пилоту надо, то почему нет? — я злорадно посмотрел на Оми.       — Зачем вам маршрут? — спросила та Травера, — Если это действительно важно, я никому про него не скажу.       — Намерено, — поправил её Травер, — Намерено не выдашь. Всё равно где-нибудь да сболтнёшь… но язык же за зубами держать из вас двоих никто не умеет? — он скептически осмотрел нас обоих, — Или не хочет? Если кто-нибудь, ну… кто-нибудь вздумает воевать за этот сектор и дальнейшие сектора Внешнего кольца, он душу за этот маршрут продаст. Но мне душа без надобности: мне от Республики нужно совсем другое.       — Ты всерьёз? — спросил я его.       Планы Травера всегда удивляли меня своей масштабностью.       — Им придётся. Им придётся, — заверил меня Травер.       — Но… так не делается. Без подготовок, синхронизации законодательства…       — Им придётся. Ты сам сказал, будет война. Большая. И именно за этот маршрут они отдадут что угодно. Притащить сюда линейный флот иначе не выйдет. А там дальше перемычки, ты сам знаешь, до куда.       — Оми, ты за распространение света цивилизации и свободы в эти тёмные места?       — Кажется да. Наверное? — ответила она неуверенно.       — Ну вот и договорились, — потёр ладони Травер.       — Ты даже ничего не сказал о сроках, — сказал я ему.       — Я знаю, когда твою птичку починят. И знаю, когда прибудет барахло, заказанное Лиманшем, — ответил Травер.       — Логично, — кивнул я.       У меня — и у него — было время. Несколько дней, но терять он их не собирался. А мне всё ещё было интересно чем же всё это закончится, и об этом он тоже знал.       Оми, преодолев стеснение и возведённый статусом барьер, наконец решила задать самый важный на сегодня вопрос:       — Скажите, а почему вас называют «Последним»? — обратилась она к Траверу.       Мне тоже было интересно послушать. В конце концов никогда нельзя было быть твёрдо уверенным в том, что последний из Траверов был единственным Последним. Сколько миров — столько и Последних.       — А? Это? — он уже собрался уходить, — Всё довольно прозаично. Когда мой старик помирал, он надиктовавал завещание. Не скажу, чтобы он был большим традиционалистом, но тут он, согласно обычаю, перечислил всех своих ублюдков по старшинству. Когда дело дошло до меня, он сказал: «И последнему»       — И?       — Что? — вздёрнул бровь Травер.       — И что? Ну, и что он сказал ещё? — чуть ли ни подскочила Оми.       — И тут он испустил дух.       Травер не попрощавшись вышел.       — О-олег? — Оми смотрела на меня как нашкодивший котёнок.       — Что, «Олег»?       — Извини.       — За что? — не понял я.       — Ты не обижаешься?       — На что? Это только мой промах. Не догадался, не понял, не предсказал. Тем более эту страницу мы только что перелистнули. Другое дело — что тобой двигало? Вчера, сегодня? Любопытство, желание, необходимость узнать что-то не только для себя? Какой-то иной интерес?       — Всё, — твёрдо отвеяла она, — И всё ещё никуда не делось. Я хочу… лететь с тобой.       Всё действительно читалось в её взгляде. Я же пока молчал.       — Я хотела во всём тебе признаться. Но потом, — произнесла она тихо.       — Когда мы бы уже улетели отсюда, и дороги обратно бы не было? — понял я.       — Боялась, что ты не взял бы меня тогда с собой.       — Из-за такого пустяка? Кстати, мне всё ещё нужен пилот, — сказал я, — С опытом пилотирования корабля не более манёвренного чем рудовоз. Миленький.       — Это как раз я, — она улыбнулась.       — Но прежде чем я соглашусь, мне придётся рассказать ещё одну историю.       — Что ещё? — простонала она.       — Короткую. О паре путешественников. Одного звали Скотт, второго — Амундсен…       06.2017 — 11.2022