Безумие на троих

      Жизнь изменилась в один день. Или вечер. Очередной вечер моего позора и боли, криков насмешливой толпы и ударов хлыста.       Не то, чтобы я не желал этого. Надеялся, верил, но никогда не думал, что однажды наивные мечты станут правдой. Вдоволь поиздевавшаяся жизнь не научила меня доверию. До последнего я не мог принять, что нахожусь вне грязных полотен купола цирка – вдалеке от побоев и унижений. Известная история или банальное совпадение – всё равно событие казалось похожим на сюжет давно истерзанной старостью сказки с одной лишь поправкой на то, что нашла меня – противного лягушонка – не прекрасная принцесса, а человек, отрезавший у мёртвого льва лапу. Признаюсь, я бы вряд ли отказался идти с этим мужчиной, даже если бы узнал о лапе сразу, а не через несколько дней. Что такое часть тела и зачем она мёртвому животному, когда может послужить во имя науки? К тому же, в Лондоне было слишком много странных людей, и я бы ни за что не взялся сказать, что мой новообретённый друг стоял в их главе.       Впервые я начал сомневаться в правильности своего решения, когда оказался прижатым к холодной колонне обжигающе горячим телом Виктора.       «Идиот, – хотелось выкрикнуть мне, – ты лишь наивный дурак».       Этот мужчина мог быть кем угодно. Англия таила в своих глубинах извращенцев. Подонков не достойных жизни. Я, похоже, наткнулся на одного из них.       Боль пронзила спину, сорвав беспомощный стон с моих губ.       Наверное, так и должна закончится жизнь ничтожного горбуна. В никому неизвестном закоулке пропахшего отчаяньем города. В чужом доме – в руках незнакомого человека. Я ненавидел себя в тот момент больше, чем своего мучителя. Как опрометчиво было полагать, что кто-то захочет вызволить жалкого уродца. Красивыми словами о моём уме он усыпил бдительность, чтобы получить экземпляр недочеловека, а затем снова опустить в страдания, от которых и не думал избавлять. – Это не горб, – чужой голос перекрывает скачущие в страхе мысли, – ты обычный человек, а не урод.       Я не верил ему ровно до того момента, пока не увидел себя в зеркале – подстриженного и умытого от неумело нанесённого грима, привычно разъедавшего кожу лица. С той стороны на меня смотрел не тот, кого я знал. Не я. Человек, а не жалкая пародия на него. Меня будто породило чрево самой прекрасной женщины, а не отрыгнула свалка северной окраины Лондона. Я воскрес из собственных останков, будущее впервые казалось реальным.       И после мой спаситель дал мне имя.       Игорь.       Имя для того, кто всю жизнь откликался на обидное прозвище. Не похожее на кличку, данную собаке. Настоящее, человеческое, пусть и когда-то принадлежавшее другому. У Виктора было имя и он подарил мне моё. Значило ли это, что он считал меня за равного? Могла ли горячечная мысль быть правдой?       Это стало гораздо большим. Я убедился совсем скоро.       Я постепенно начал узнавать своего друга. Грязь лондонских закоулков и вонь угольного пепла, пропитанные алкоголем будни и прожжённые отчаяньем мысли – всё это сопровождало его непрестанно. Однако он не был похож на тех, кто хотел вырваться из круга собственных страданий. Целью было нечто большее, на что он был готов потратить себя целиком, но об этом я тогда не догадывался. Я слепо внимал, не задаваясь вопросами. Восхищался своим создателем.       Лестный отзыв Виктора заслужить людям было сложно, а чаще – невозможно. Многие относились к нему как к сумасшедшему, но ему всегда было наплевать на чужие сплетни. На публике он возвышался гордым одиночкой, не обращающим внимание на тех, кто, по его мнению, был глупее него или меня. Играл роль своего Абсолюта и идола – своего собственного кумира. И было всего лишь два человека, к которым он прислушивался также как к мыслям, что кружащими вихрями носились в его голове – ко мне и единственному покровителю.       Я не удивился, когда увидел его – этого второго. Высокий и широкоплечий, представлявший странное сочетание молчаливого созерцателя и внушающего трепет оратора. Аристократ по происхождению, он прибыл с женой в Лондон по временному делу. Дело обернулось прибылью и случайной встречей с Виктором Франкенштейном. «Роковой встречей» сказал бы какой-нибудь романтик. Но я был далёк от этого. Реальность покрывала моё тело гнойниками, отталкивающими иллюзорные восприятия. Я был пропитан ей. И она состояла в том, что Рочестер стал меценатом Франкенштейна.       Я понятия не имел, чем Виктор смог зацепить этого порядочного на первый вид семьянина. Кажется, его жена носила ребёнка, ходила показываться лучшим лондонским врачам, о которых мы с Виктором могли только мечтать, а господин Рочестер проводил огромные суммы на нелепые фантазии о жизни после смерти. Уже тогда я был уверен, что наш покровитель – сумасшедший, и до сих пор не разубедился. ***       Рочестер приходит два или три раза в неделю. Делает это с завидным упорством, никогда не пропуская и не опаздывая. Иногда я вижу, что Виктор нервничает, ожидая его прихода. Это сразу заметно: умелые руки начинают подрагивать, взгляд невольно скользит в сторону крошащейся от паразитов и старости двери, идеи становятся всё безумнее. Он хочет удивить своего покровителя, поразить его каждой новой задумкой. Не хочет выглядеть посредственностью, что не может родить чего-то стоящего, опираясь лишь на пережитки умирающего прошлого. Виктор всегда хочет большего, несмотря на то, что уже является великим.       Они стоят друг друга. Один заражает другого своим сумасшествием, и оба скрываются в подвале, куда мне нет хода. Я вслушиваюсь в неравномерные потрескивания и грохот, доносящийся снизу от транзисторов и огромных машин с фантастическими названиями, и кажется, будто сквозь шум пробиваются вздохи и сдержанные стоны. Словно безумие обретает плоть, вырывается наружу, чтобы поглотить меня слуховыми галлюцинациями. – Умы людей порой слишком скудны, чтобы узреть истину, даже если она у них перед носом, – как-то говорит Рочестер, разглядывая внутренности, что я пытаюсь соединить. – Виктор один из тех, кто способен не только увидеть её, но и показать другим.       Он восхищается Франкенштейном – это очевидно. Сам, играя одну из ключевых ролей нашего театра абсурда, во всём поддерживает Виктора, даже не думая ему перечить, хотя может гораздо большее. Он стал его благословением и моим кошмаром. Отвратительное сочетание. Однако, что я могу поделать?       Я ненавижу, когда Виктор уходит в подвал. Ещё больше я ненавижу, когда он уходит туда с Эдвардом Рочестером. Не знаю точно, но мне кажется, что между ними есть нечто большее, чем общее творение. В конце концов, если бы это касалось только Гордона, то я имел полное право там находиться. Я должен бы был. Однако я сижу наверху, прислушиваясь и терзаясь догадками, разъедающими моё сознание, сковывающими внимательность.       А на утро Виктор смотрит на меня, когда пальцы оторванной руки вместо того, чтобы сжаться в кулак, безвольно трепыхаются, как моя жалкая душонка. Смотрит так, что я сам хочу оторвать себе руку и отдать ему на опыты. Однако он восторгается моей работой. Моими умениями. Мной. Эдвард же меня терпеть не может. Мало кто способен предположить, что в недрах сточных канав, где крысы доедают разлагающиеся тела бедняков и животных чище, чем в его душе. Я предположил и оказался прав. Рочестер кажется живым чудовищем, скрывшимся под маской добродетельного аристократа. Снаружи сотканный из самой обычной материи, из той, которой сделан каждый из нас, внутри он хранит тьму ночных бульваров, туманные улицы и отчаянные вопли страдальцев. Их ожившее воплощение, прибывшее из тихого графства в истинную обитель – Лондон.       Вечер медленно вползает в окно. Я оттираю пролитое вино с ковра, когда входит Рочестер. – Что это?       Он держит у моей головы ведро, не зная, куда поставить. По звуку там плещется какая-то жидкость. – Собака, – не моргнув, врёт он.       Мне смешно, хотя я не помню последний раз, когда смеялся. Похоже, нервное. Рядом с ним мне слишком неуютно. – Виктор попросил тебя принести собаку?       Я вижу как кривятся привлекательные черты аристократического лица, превращаясь в насмешливую карикатуру. Может, срезать кожу, чтобы посмотреть, как двигаются мышцы? Чтобы увидеть эту маску, словно рисунок в книге по анатомии. Не думаю, что от этого мистер Рочестер станет красивее, зато я удовлетворю свой исследовательский интерес. Тот самый, что преследует меня во снах после встречи с Виктором. В ярких галлюцинациях, после встречи с ним. И с гадким Рочестером. – У тебя никогда не было питомца? – спрашивает маска на лице мужчины. – Кошки или крысы, таракана? – голос под ней ещё больше пугает. – Нет, – веселье отступает. Затравленно хнычет, жалея, что показалось. – Тогда развлекайся.       На пол с железным звоном падает ведро, едва не попадая мне по пальцам. С жизнерадостным бульканьем всё, что там скрывалось, выливается передо мной, расплываясь у колен, затапливая ковёр, восставая из кошмаров.       Огромная лужа алой крови. Среди сгустков, свернувшихся комочков – почки и лёгкие. Маленькие – не человеческие. Не ребёнка. Я надеюсь.       От запаха железа тошнит так сильно, что я едва не пачкаю ковёр ещё и своими внутренностями. В голове метрономом стучит паника. К колену по красной жиже подплывает желудок. Я хочу выплюнуть свой. – Виктор просил принести части собаки, – маска улыбается, сверкая холодными серыми глазами, – для эксперимента.       Я уверен, что человека под ней нет. Хотя в чём можно быть уверенным, сидя в луже холодной крови?       Мыском ботинка ко мне пинают шкурку несчастного животного. Она пахнет хуже, чем трущобы Лондона в жаркий день. – Хорошего вечера.       Я был слишком глуп, когда думал, что он меня всего лишь терпеть не может. Его ненависть простирается гораздо дальше.       Плевать – здесь я не ради Рочестера. Ради себя. Ради Виктора. Наверное… ***       Вскоре я начинаю замечать, что с каждым днём, с каждым новым продвижением в задумке, с каждым моим удачным выполнением задания Виктор всё больше привязывается. Он не утаивает похвалы, треплет по плечу как и раньше, но теперь его рука задерживается дольше, ведёт не только по ткани, всё чаще касается оголённой кожи шеи. Чем больше соединённых внутренностей отправляются в подвал, тем меньше он сдерживает свои порывы.       Я не боюсь его. Всю жизнь страшился людей, но он меня не пугает. Виктор лишь внешне похож на нас, внутри – он горящая неукротимым пламенем идея, не человек. Идея не пугает, она завораживает. И я чувствую как поддаюсь её одурманивающей привлекательности. Проникаюсь ей. Отравляюсь. Когда разум Виктора затуманен алкоголем, речь льётся тягучей смолой, обволакивая мысли горячим, заставляя чувствовать себя тонущим глупцом в вязких волнах гениального бреда. – Ты – именно тот, кто мне нужен, – голубые глаза обжигают пляшущим сумасшествием, тёмные волосы липнут к потному от чадящего жара камина лбу, – с тобой я изменю этот мир.       Этот человек безумен. Отчего-то я верю каждому его слову.       Сегодня, когда по бутылке бурбона, заляпанной склизкой дрянью, стекает реальность, сегодня Виктор решается. Он прикасается к моей щеке, разглядывает её, словно ищет шрамы, что есть на другом его творении. Том, что лежит медленно гниющей кучей в подвале. Я – тоже дело его рук, и я всё ещё жив. Я почти в этом уверен, пока чувствую, как он наклоняется, дышит мне в скулу и проводит языком по щеке, собирая капельки пота, бегущие с висков. – Ты волнуешься? – голос разбивается о треск поленьев в камине.       В ушах слышен грохот разламывающейся пополам действительности, чувствуется привкус крови на языке. Человеку нужно дышать, я знаю это, но не помню зачем. – Нет, – выходит с последними каплями кислорода в лёгких, и я начинаю задыхаться, видя в глазах своего создателя догорающий Лондон.       Наверное, я схожу с ума, когда чувствую сильную руку в волосах, прижимающую меня к чужим губам. Ткань жилета скользит под пальцами, пока я пытаюсь оторвать мужчину от себя, но помешательство просачивается сквозь щели в полу, ускользает в подвал, когда Виктор нависает надо мной – распластавшейся несуразной фигурой, впервые познавшей поцелуй. – А говорил, что не волнуешься, – его улыбка не издевательство – поощрение за то, что я позволил, что ему понравилось.       Спиной чувствую каменные плиты, сосредотачиваюсь на их холоде, шероховатости, чтобы не видеть, как Виктор обхватывает губами горлышко бутылки, делая глоток. Я чувствую, как что-то внутри меня дрожит в надежде получить хоть немного больше. Чувствую так, как никогда раньше.       Виктор поднимает меня за воротник рубашки, не отводя взгляда, даже не понимая, что тем самым заставляет едва ли не потерять голову, а может, понимая это лучше всего. Вновь целует, и я ощущаю, как в горло течёт бурбон, вынуждая судорожно сглатывать, задыхаться, жаждать отстраниться, но только ближе льнуть к тому, кто создал, кто подарил жизнь и теперь играет со своей послушной игрушкой. Не открывая глаз, я слышу, что он смеётся. С подбородка капает алкоголь, уничтожая чистоту рубашки. Веселье Виктора уничтожает мой здравый смысл. – Ты хочешь, – не спрашивает, констатирует очевидное, видя, как бешено мечется мой взгляд от его лица к скрытой платком шее. – Попробуй.       За спиной раздаётся грохот, но я оглушён разрешением. Виктор не закрывает глаз, когда я неумело целую его, смотрит сквозь меня, позволяя оголить горло и коснуться губами, чтобы почувствовать языком его стучащую жизнь. Его борьбу с неизбежным концом.       Внезапно я оказываюсь на полу, ладонь сжимает перекрывает воздух так сильно, что чернота закрывает взгляд сразу, не давая рассмотреть моего душителя. Если им окажется Виктор, то я буду только рад, что он спас меня от окончательного помешательства. Излюбленная церковниками смерть во спасение души. Проблема лишь в том, что в её существование я не верю.       Когда сознание возвращает глазам способность видеть, а телу – чувствовать, первое, что я делаю – кашляю как умирающий, содрогаясь от фантомных пальцев на шее. Боль – вовсе не блеклое воспоминание – настоящая, продолжает пытку, но я слишком привык к ней за недолгую жизнь, чтобы замечать. Виктора нет в комнате, как нет уверенности, есть ли он в доме. В подвале едва различимо гудят машины, а камин давно затушен. Я жду звука, топота, шума – чего угодно, что сообщило бы, что я не один, но тишина сгущается вокруг, молчаливо обволакивая, не даёт ни единого намёка на наличие людей. Даже на их существование.       Разумное объяснение произошедшего повесилось на остатках моих нервов. Я не понимаю, что было и что будет, но знаю, чего хочу. Пока никого нет, пока я предоставлен сам себе – хочу видеть то, ради чего я здесь. Хочу видеть Гордона.       Ступая так, чтобы не было слышно шага, я добираюсь до входа в подвал. Словно марево тишины разойдётся по швам от единого звука, стараюсь изо всех сил вести себя так, словно превратился в мышь, какой мечтал стать во времена цирка. Мышь смогла бы укрыться от побоев, сбежать от мучителей в нору и там выжидать, лелея надежду, что про неё забудут. Про меня никогда не забывали. Однако цирк сгинул пугающим по ночам кошмаром, и теперь я крадусь, бесшумно отворяя вход в подвал и спускаясь по лестнице, чтобы узреть нечто.       Внизу тихо. Я слышу собственное робкое дыхание, содрогаясь от одной мысли, что могу быть замеченным, если ошибся. Громоздкие, отталкивающие грязными боками, машины возвышаются подобно безмолвным стражам запретного места, следя за каждым моим движением. В высокой цистерне едва различимо булькает безжизненная масса, вытекая тонкими струйками в сточную трубу. На мгновение перед глазами проносится, как эта жидкость льётся в канавы, следуя в реки, где стирают бельё и моются бедняки. Жидкость набрасывается на них, разъедая кожу, выжигая глаза. Она ликует, что обрела свободу. Она чувствует власть.       Шаг за шагом я приближаюсь к столу, укрытому запачканной блекло-жёлтыми и багровыми выделениями тряпкой, но взгляд мой устремлён поверх него. В тот момент я осознаю, как облажался и не смею сдвинуться с места. Когда приходит единственно верное решение – бежать, уже слишком поздно.       На кровати двое. Здесь часто спит Виктор, когда не может покинуть своё детище ни на секунду, опасаясь, что даже ночью его открытие отнимут, заберут как доказательство сумасшествия. Виктор не псих, но сейчас, когда я вижу, как его ноги обхватывают поясницу Эдварда Рочестера, сомнения стремительным потоком стекают по пищеводу. Мерзкий плеск возвещает о том, что они опустились в желудок. Организм сопротивляется, воет, мечтая избавиться от вторжения, и я чувствую горькую тошноту, карабкающуюся к горлу.       Это может быть вовсе и не Виктор. Это тот наркоман, чьё имя я ношу. Рочестер – конченный извращенец, вырывает из него сиплые вздохи, крошащиеся о несуществующую нормальность. Это настоящий Игорь вздрагивает на кровати под очередным толчком, и это его знакомый жилет из дорогой ткани так неряшливо сброшен на пол.       Ложь сцепляет клыки на моей шее, но реальность злее – она убивает.       В надрывном стоне я слышу Виктора. Никого другого. В нём клокочет желание и моя погибель.       Я разбираю картину на части: напряжены мышцы спины и плеч, ягодичные мышцы сокращаются в безостановочных движениях, кровать – дерево цвета спелой вишни – не скрипит – вздыхает вместе с людьми на ней. Не то, чтобы я когда-то пробовал вишню. И не то, чтобы я когда-то интересовался материалами для мебели. У Виктора слишком много книг. Ботаника – одна из них. Но на полках высоких шкафов нет той, что объяснила бы мне творящееся в подвале разрушающегося от старости дома помешательство моего создателя.       Булькающее чувство в нутре усиливается. Я слышу, как ускользают царапающими коготками минуты, чтобы покинуть пропахшее селитрой и разложением помещение. Помещение, пропахшее моим стыдом. Чужим удовольствием.       Обращаясь в трусливое бегство, я задеваю стол. Стеклянная колба разлетается на мельчайшие осколки надежды, что меня не увидят. Звенит стекло, но вибрирует вся комната. Подобно огромному резонатору я дрожу. – Что это? – голос Эдварда наступает мне на лёгкие. – Не останавливайся, – с мольбой, с отчаянным желанием – всё равно приказ.       Это Виктор.       Я бегу наружу, преследуемый громогласно смеющимся поражением. Моим поражением.       После того как к гниющим отходам на улице добавляется содержимое моего желудка, становится легче дышать. Но не жить.       Я нахожу спасение в руках Лорелеи. В её глазах. В её постели. Она – ослепляющий свет, согревающий собой заплутавших на тернистых дорогах. Она – та, кто даёт спасение больным, жаждущим укрыться от невзгод и боли. Подобно святой грешнице, Лорелея дарит мне наслаждение, сравнимое разве что с прикосновением ангела. Именно в тот момент я понимаю, что вожделею демона. Моего создателя. Виктора.       В свой единственный дом я возвращаюсь через день. Рочестер провожает взглядом и молчит. В его молчании столько слов, что моя уверенность забивается в дальний участок мозга, беспомощно скуля. Виктор сидит за столом, что-то рассматривая. В его руках словно живое существо перемещается перо. Он вертит его так быстро, что перо напоминает бьющуюся пичугу в клетке. – То, что ты видел… – начинает он, поднимая взгляд. – Что вы имеете в виду? – вниз по затылку катиться капля моего страха. – Вчера в подвале… – Я никогда не заходил туда. Вы сами запретили, – чеканю каждое слово, даже не думая сделать лишний вдох, боясь ошибиться. Боясь выдать себя сумрачным глазам мецената.       Щека Виктора дёргается в намёке на не верящую улыбку, но мгновение проходит, и знакомая горячность его темперамента занимает место. – Тогда какого чёрта тебя не было весь день?!       Я мямлю что-то в ответ, наслаждаясь нотами недовольства в голосе Виктора, что в подсознании раздирает память просящим: «Не останавливайся». Область груди обугливается под пристальным взглядом Рочестера. ***       Проходит несколько недель, за которые мы продвигаемся широкими шагами вперёд. По крайней мере, так утверждает Виктор. Он сдержан, не напивается до потери контроля над телом, а разум контролирует всегда. Это означает одно – мы приближаемся к кульминации. Рочестер за это время уходил лишь дважды. Похоже, его жена смирилась с тем, что Виктор победил в их негласной схватке. То, что женщина оказалась так слаба, не принесло мне ничего кроме накапливающегося раздражения от постоянного присутствия Рочестера рядом. Оно собиралось в бесформенную кучу, клокотало желчью, но не смело разлиться. Оно ждало своего часа. В ночь, когда разлагающиеся лёгкие Гордона самостоятельно удерживают воздух, наступает тот момент.       Очарованный своим новым созданием, Виктор прикасается к медленно пожираемой трупными червями плоти, поглаживая так, словно она – самое желанное, чего он когда-либо касался. Глаза гомункула открываются и закрываются, а зрачки Виктора расширяются. Он отходит от живого мертвеца и вцепляется мне в лацканы пиджака. Я чувствую запах смерти на его ладонях и фартуке, пока он прижимается, утягивает меня в поцелуй и дёргает за волосы, стараясь сделать ещё ниже. Стараясь возвыситься, подобно Богу, хотя для меня он всегда им был.       Я знаю, что меня найдут завтра утром в канаве. Буду лежать вместе с рассечёнными колёсами повозок собаками и кошками. С перерезанным Рочестером горлом. Но мне плевать. Плевать на всё, кроме того, что поцелуй заползает под кожу, течёт вместе с венозной кровью, а потом безжалостно раздирает сердце. Он лишает связных мыслей, лишает вообще всего, чем я раньше жил. Становлюсь безвольной марионеткой, захлёбывающейся безграничной щедростью своего кукловода.       Тяжёлая рука опускается между нами, отнимает Виктора от меня и с бешенством срывает с него пропитавшийся тлеющей жизнью фартук. Рочестер смотрит в синие глаза, не давая отстраниться, не позволяя взглянуть в мою сторону, ведёт пальцем по заалевшим от поцелуя губам, и Виктор вбирает фалангу в рот, заставляя меня подавиться отчаяньем, а Эдварда – желанием.       Раздражение, долгое время разъедавшее изнутри, захлёстывает мысли истошным воплем, вырывающимся из глотки, и я толкаю его, снова оказываясь перед моим кумиром, веря, что увижу то ненормальное восхищение, что искрит в его взгляде, когда он смотрит на Рочестера.       В потемневших глазах изумление. Оно и нечто потаённое, что заставляет Виктора коснуться моей брови, будто стирая несуществующую алую влагу. Эдвард бьёт именно туда – в глаз, рассекая часть века массивным перстнем. Трель в ушах и звёзды перед глазами чем-то похожи на начало представления в цирке. Том самом, откуда я сбежал. Откуда меня спасли. Обычно побои следовали после поднятия занавеса, но сейчас ударили авансом – даже не выпустив из-за кулис.       Виктор.       Имя в мыслях опускается пуховым одеялом, укрывая, снимая боль. Я ощущаю его руку в волосах и вновь на лбу около брови, на этот раз счищающую ставшей реальной кровь. Не уверен, но кажется хочу обнять его. Просто спрятать голову на груди, чтобы спастись от Рочестера и его ревности. Хоть раз почувствовать себя в безопасности. – Отойди от него, – в голосе мужчины нет ни намёка на страх, лишь скупая холодная ненависть, звенящая в различимом щелчке пистолета.       Дуло направлено на меня, но Виктор на линии огня, поэтому выстрела ещё не было. Только поэтому. Отчего-то понимание, что меня защищают, согревает. Возможно, я всё же важнее Рочестера. Лучше него. – Опусти пистолет, – голос Виктора переливается мрачными оттенками. Угрозой. – Почему ты защищаешь этого клоуна? Он не смеет прикасаться к тебе! Я убью его…       Шёпот Виктора подобен шуршанию страниц. Я прислушиваюсь, силясь разобрать хотя бы слово, но звуки смешиваются, скрываясь за пленяющей неизвестностью. Ладони покрыты холодным потом. Я невольно сжимаю и разжимаю пальцы, ощущая липкую кожу. Виктору нужны деньги, значит, ему нужен Эдвард. Он не прогонит, не сможет сказать ничего против хотя бы потому, что тогда работа всей его жизни погрязнет в руинах забытья. Рочестер пойдёт в полицию, сдаст Виктора и меня властям, а те постараются, чтобы ничего из наших трудов не сохранилось. Мы сами канем в лету, сгнив в тюремных камерах или доме сумасшедших. Мы останемся никем.       Надбровные дуги и переносица приходят в движение – Рочестер хмурится и не сводит с меня взгляда. Я будто снова под прицелом, только этот опаснее – будет убивать медленнее. Мучительнее. Когда Виктор прикасается губами к уголку рта мужчины, я почти готов к смерти. Он ведёт медленно по нижней губе, кладёт его руку себе на грудь – ровно туда, где бьётся сердце, отвлекая Эдварда от моего убийства, отвлекая от мира. Смотрит, смотрит, смотрит в холодные глаза, а внутри меня что-то разрывается, и стонет от желания вновь оттолкнуть мужчину. От желания встать на его место – быть им.       Минута на раздумье, и Рочестер кивает. Меценат остаётся меценатом, но я не догадываюсь о плате за оказанную щедрость. Ещё не догадываюсь. Как в терновнике, во мне бьётся мерзкое чувство, название которому не способна дать ни одна книга.       Мужчина уходит, оставляя меня с Виктором. Слов нет – есть мысли, но, если мои слышны почти на всю комнату, его – остаются скрытыми за горящим синевой взглядом. Я так много хочу спросить, хотя знаю, что даже двух языков не хватит, чтобы передать в этих вопросах пожирающие нутро страх и слепую надежду. Я нем и беспомощен перед тем, что услышу. – Игорь, у тебя есть мечта? – Виктор смотрит на меня и сквозь меня одновременно, делая шаг вперёд так, словно держит на себе тонну гниющего мяса для будущих опытов.       Я не знаю, что отвечать. Так странно говорил лишь Рочестер однажды, но у Виктора нет ведра с трупом собаки в руках, чтобы пугать. Однако его я боюсь сейчас гораздо больше, чем тогда Эдварда. Боюсь так, что чувствую кровь, отливающую от лица. – Есть то, ради чего ты живёшь? – продолжает Виктор, делая ещё шаг, оказываясь на расстоянии вытянутой руки. Ужасающе близко.       Рот не поддаётся, а язык кажется разбухшим и бесполезным. Я не могу произнести даже звука, но мне и не дают. Виктор припадает к моим губам, преодолевая два шага в один. Просто накрывает рот своим и уже не отпускает. Язык кружит и ласкает, доводя меня до полной потери понимания. Доводя до состояния безмолвного восторга. Не соображая, что делаю, прикасаюсь к его плечу, скрытому одной лишь рубашкой, и под пальцами чувствую горячую кожу и мягкие завитки белёсого дыма, вползающего в разум, прогоняющего мысли. – Ради своей мечты, – Виктор не отстраняется, шепчет в самые губы, стирая горячим дыханием желание вдохнуть столь необходимого воздуха, – ради неё я готов на что угодно.       Он оставляет меня в подвале собирать себя по крупицам. Уходит наверх, а я всё ещё не могу остановить дрожь. Что вообще происходит?       На следующее утро я нахожу на столе записку. То, что сейчас утро, говорят лишь часы. Я потерял счёт времени, то проваливаясь в сон, то снова борясь с мыслями и проносящими дрожь по телу желаниями. Серый город и серое небо похожи в любое время суток. Приходится довериться безжизненному механизму, отсчитывающему удары моего сердца, когда я читаю знакомый небрежный почерк.       На листе сухое предложение спуститься вечером в подвал. Нет ни намёка на причину. Зачем? Помочь с Гордоном? Услышать новую идею? Зачем?! А может, если Рочестер снова уехал, Виктор позвал, чтобы…       Бред.       Нелепые мысли уходят с нервным смехом. Это сумасшествие. Стараюсь думать о чём угодно, а в итоге считаю шаги часов – свой пульс. В те минуты я ненавижу свою наивность, но позволяю себе в последний раз захлебнуться приторным вкусом несбыточной мечты.       Когда стрелка часов волочится последний час до назначенного времени, я не могу найти себе места. Волнение на время скрылось за усталостью после бессонной ночи и дало мне несколько блаженных минут отдыха, окрасившись багряными красками боли и страсти. В коротком сне я видел Виктора. Уверенный, даже величественный, он приносил такое наслаждение, что из сладостного кошмара меня вырвал собственный восторженный стон. Никогда я не чувствовал себя настолько окрылённым и разбитым одновременно. Виктор стал моей галлюцинацией, и я был готов даже обратиться в веру, если хоть одна из смешных молитв помогла бы оживить её. Намеченное время застигает врасплох. Я взволнован, словно в первый раз выхожу на арену. Хотя тогда меня просто выпихнули под улюлюканье и крики толпы в пропахший нечистыми ртами и конским навозом шатёр – не дали выбора. Теперь сделать шаг вперёд или остаться сидеть в своём защищённом отголоском нормальности коконе – решать только мне. И я надеюсь, что поступаю правильно, когда нога касается первой ступени лестницы в подвал.       Виктор стоит около Гордона. Он одет в обычный костюм, значит позвал меня не работать. Делаю глубокий вдох, слыша, как от внутренней дрожи неровно втекает в лёгкие воздух. Горло пересохло, и больше всего я боюсь, что придётся хоть что-то говорить. Единственным словом я выдам своё состояние. Своё запуганное и доведённое до отчаяния желание.       За одним из рабочих столов сидит Рочестер. Страх пронзает меня мириадами острых иголок, попадающих точно в сердце. Терзающее душу осознание становиться почти осязаемым, и я невольно отступаю, боясь за ту единственную ценность, что имею – за жизнь. – Он безоружен, не беспокойся, – Виктор правильно понимает моё не совершённое бегство – не улыбается и не хмурится – коротко зовёт обратно, – проходи.       Между мной и Эдвардом всё ещё стена, по каждой стороне которой шипы, что вопьются в тело при любом неосторожном движении. На него я стараюсь даже не смотреть. На всякий случай. – Я попросил вас прийти, чтобы объяснить, – голос Виктора разносится слишком громко. Первые секунды я не понимаю, почему каждый звук отдаётся в само сознание, и в итоге ошарашенно осознаю – машины выключены. Хотя бы одна из них работала всегда, как и бесконечные мысли в голове моего создателя, она не останавливалась даже ночью. А теперь тишина. Гордон действительно закончен. Через несколько дней его триумф. Наш триумф. Если я переживу сегодняшний вечер. – Каждый из вас мне нужен, – продолжает слишком громким голосом Виктор, – и каждым я дорожу.       Слышу, как Рочестер негромко хмыкает, глядя в мою сторону. В глазах – превосходство. – Если в среду нашу работу оценят в университете, можно будет начать другой проект. Возможно, он перевернёт само понимание о жизни, – голос становится тише, – он возвысит нас до богов.       Я чувствую мурашки, бегущие по телу вниз. Не понимаю странного чувства, но в одно мгновение забываю про Рочестера и вижу только Виктора – пылающего, восхищающего. – Однако мне будете нужны вы, – последнее слово втыкает кол в сердце, – и сейчас нужны. Не по отдельности. Вместе.       Я не понимаю слов и уверенности в его глазах. Возможно, не хочу понимать.       Виктор нервно облизывает губы и идёт к кровати. Тёмная ткань простыней принимает тело в свои объятья, а я встречаюсь недоумённым взглядом с Эдвардом. Впервые за этот вечер.       Мужчина хмурится, похоже, тоже не видя сакрального смысла в произошедшем, но поднимается и идёт следом за Виктором.       Не знаю, что мне делать. Не понимаю, что происходит, и не вижу смысла. Если мир вокруг меня решил свихнуться, то сейчас он достиг своего апогея. Он готов быть закрытым за облизанными и изгаженными решётками сумасшедшего дома. А, возможно, стоит запереть за ними только меня, ведь не может происходить взаправду то, что я вижу на кровати.       Виктор целует Рочестера, не скрываясь, даже не заботясь обо мне – стоящем в оцепенении. А потом делает единственный жест рукой, и я перестаю чувствовать ноги. Он зовёт. Меня.       Не могу пошевелиться, кажется, забыв, как это делают люди. Виктор обдаёт стекающим горячей лавой по телу взглядом, легко отталкивает мужчину – идёт ко мне. Я помню, что книга про действия ядов и наркотических веществ на тело человека лежит на пятой полке в правом шкафу. Я помню, что некоторые страницы пестрят сносками неровного почерка и текущих чернил. Но я не помню, чтобы за всё время употреблял хоть что-то обозначенное в содержании. Однако то, что происходит, не может быть реальностью. Тем не менее, так и есть.       Виктор приближается, мягко касается мочки моего уха, что-то шепча, но я не слушаю, видя, как за его спиной Рочестер сжимает кулак и ничего не делает. Не делает! – Идём, – наконец звучит в мыслях, и я безвольной куклой следую за своим кумиром.       Послушно усаживаюсь на кровать и жду, что сейчас перестану дышать, ведь ярость Эдварда душит, вцепляется мучительными тисками. Виктор снова ложится на кровать, кладёт мою руку себе на горло и, будто двигая моими застывшими пальцами, сам развязывает шейный платок. В ладони – власть над жизнью, сожми посильнее – и мир лишится величайшего учёного. Величайшего сумасшедшего. Но я не позволю себе сделать этого.       Движение идёт сбоку, заставляя меня отмереть. Эдвард расстёгивает жилет на Викторе, руки двигаются по ткани словно пауки – расчётливо, быстро. Хочу согнать их, избавиться от гадких созданий, но видя, что Виктор от чужой нетерпеливости сбивается с дыхания, останавливаюсь.       Чувство, что я тут лишний, приходит само. Виктор не смотрит на меня, всё также не убирает руку, но даже не обращает внимания – он поглощён Рочестером – его прикосновениями, его забравшимися под сорочку пальцами.       Появляется подсознательное желание скрыться подальше от этого места. Подальше и навсегда. Отчаянное понимание того, что мне никогда не встать на место Рочестера, не заменить его, уводит мысли в сторону, сжимает горло и выбивает из груди остатки дыхания. Я снова отвергнут. Изначально зная, что не смогу достичь вожделенного, я лишь коснулся его и наивно поверил, что получу целиком. Жизнь снова смеётся, вырываясь тихим постаныванием Виктора, когда Эдвард проводит языком по его обнажившейся груди. Хочу убить обоих, но могу прикончить только себя.       Происходит что-то странное, а может, это я окончательно лишаюсь разума. Виктор лишь смотрит на мужчину, и тот послушно отстраняется. Я чувствую, что меня тянут назад, и только тогда вижу собственную ногу, уже ступившую на пол, чтобы уйти. Рочестер не церемонится – толкает вперёд, и я оказываюсь плотно прижатым к горячему телу своего создателя. Обнажённому телу.       Он улыбается, глядя в мои, полные сверхъестественного ужаса, глаза, тянется ближе, проводя носом по челюсти, и коротко кусает.       Рочестер за моей спиной смеётся. Негромкие басовитые перекаты напоминают грохот приближающейся грозы – он недоволен, но подчиняется стоящей над ним силе – Виктору. Возможно, он думает о собаке, чья кровь плескалась у моих ног несколько недель назад. Её предсмертный скулёж, скорее всего, напомнил ему тот, что вырывается из моей глотки сейчас. Такой же беспомощный и жалкий. Молящий. – Посмотри, – губы Виктора кажутся измазанными кровью, – посмотри на меня.       Я неловко поднимаю взгляд и толкаюсь языком в чужой рот. Не могу противиться, даже не думаю, чувствуя, что мою голову лишь сильнее вжимают, стараясь сделать поцелуй ещё яростнее. Болезненнее. Виктор отравлен страстью, и этот яд передаётся мне в солоноватом привкусе столкнувшихся губ.       Рочестера для меня не существует. Я забываю, кто он, где находится. Есть лишь помешательство, охватившее разум и тело, заставившее едва забрезжившее удовольствие разлиться наслаждением, охватить мысли быстрым потоком и унести вместе со сточными водами в грязные канализации. Однако Рочестер не исчезает. Его прикосновение отшвыривает меня к углу кровати, а сам он нависает над Виктором, дотрагиваясь свободной от оков ткани кожей к коже. Виктор не успевает понять – я вижу мимолётную растерянность в синих глазах, но она скрывается, стоит лишь Эдварду прижаться к обнажённой шее ртом. Язык ведёт влажную дорожку, стирая ощущение моих пальцев, что недавно сжимали беззащитное горло. Виктор его – это он хочет сказать. Я узнаю во лжи страх. Рочестер доказывает себе, что он всё ещё правит балом, но уверенность рассыпается. Я всё ещё здесь. Мой создатель сам позвал меня, сам позволил прикоснуться и сам открылся. Я равный, однако не могу противиться пожирающему чувству в глуби.       Волнение выдаёт себя в неловкости движений, но отступить уже невозможно. Виктору жарко. На языке остаётся солоноватый привкус, когда я прикасаюсь к ярёмной вене в надежде доставить удовольствие. Эдвард спускается вниз, целуя живот, но я не могу следовать за ним. Не хочу чувствовать его слюну на губах. От одной только мысли тошнит. А может, от волнения. Я помогаю Виктору выпутаться из рукавов и целую запястье. Остановиться нет сил – умелые пальцы, что играют с жизнью и смертью, что созданы рождать симфонии, оказываются в моём рту, и я слышу глухой стон. Кажется, он отдаётся в моём сердце. Прикасаясь языком к участкам между пальцами, я думаю, что, если ад существует, то врата откроются передо мной уже сегодня. И я шагну туда. Без промедления. Лишь бы на веки запомнить момент, когда Виктор поднимает голову, чтобы встретиться со мной горящим взглядом и погладить по щеке. Нет сил сдерживаться, я снова хочу поцеловать его, но происходит что-то, от чего он сипло задыхается и выдёргивает руку, чтобы сжать простыни.       Рочестер снова берёт лидерство. Спустившись ниже живота, он доставляет наслаждение ртом, воплощая в жизнь фантазии самых грязных извращенцев Лондона. Заставляет меня закусить губу, чтобы не взвыть от очередного проигрыша. Не могу видеть, как Виктора бьёт дрожь от каждого движения, как он зажмуривается и сжимает зубы, но всё равно не может сдержать звуков, что рождает полное восторга тело. Поражение бьёт точно под дых, приносит ноющую боль, и впервые в жизни с ней невозможно мириться. Я решаюсь.       Оттолкнуть Эдварда сразу не получается. Слишком силён страх и слишком слаб я. Когда удаётся опрокинуть худое поджарое тело на кровать, в голове сразу звенит от удара. Кулак приходится точно в челюсть и несколько долгих секунд я не могу прийти в себя, закрываясь боязливо руками в ожидании повторения. – Игорь.       Голос в темноте сомкнутых век раздаётся чарующей музыкой. Глаза открываются сами по себе, и я вижу обнажённую спину. Мышцы, вычерченные идеальными линиями, послужили бы анатомическим атласом, но я не позволю кому-либо ещё увидеть. Виктор сидит на животе мужчины, не давая ему задохнуться под своим весом, но и лишая возможности подняться. – Не останавливайся, – даже сейчас, даже в такой позе – очередной приказ.       И я подчиняюсь. Не могу оторваться от Виктора, изо всех сил сдерживаюсь, чтобы не прикоснуться к широким плечам, обвести дугу лопатки, но останавливаюсь, веря, что момент ещё настанет. Сейчас важно доказать себе, доказать Рочестеру, что я тоже чего-то стою. Страх выбивает, однако Виктор следит за мной через плечо. Интерес в его глазах читается слишком явно, кипящим маслом выжигает панику. Я не хочу расстраивать своего создателя.       Вбирая в рот твёрдый ствол, я задыхаюсь, нелепо повторяя движения Эдварда на нём самом. Слишком много слюны, запаха, волнения и непрошенных слёз, выступивших от желания опуститься как можно ниже, чтобы доказать ублюдку, что здесь он не лидер. Смешавшаяся ненависть, отчаянье и желание не дают мыслить, но даже пытаться сейчас бесполезно. Бледная спина Виктора окрашивается прикосновениями чужих пальцев, движется в такт животным инстинктам, сбивая с дыхания, приковывая мой, затуманенный налётом сумасшествия, взгляд. Лишь она не даёт мне сдаться и избавится от давления на щёку, на корень языка – от Рочестера. Однако желание ощутить превосходство сильнее.       Меня останавливает стон. Низкий, горловой, он прокатывается по всему телу, и я давлюсь собственным дыханием. Эдвард наконец-то сдаётся. Он больше не противится моим ласкам, сам подаётся бёдрами вперёд, и я слышу мягкий смех в ушах. Это Виктор. А может, всего лишь мой взбесившийся разум.       Не понимаю, как оказываюсь на спине. Рочестер смотрит со смесью отвращения и злости. Только что он стонал в моих губах. Сам просил большего. Виктор улыбается и опускает руку мне на грудь. Это очередной его эксперимент, а я – вновь подопытная мышь, и я ни на что не променяю это. Никогда. – Посмотри на него, – в улыбке моего создателя безумие. В глазах – воплощение. – Дотронься.       Эдвард мрачнеет. Тишина и сомнения затягиваются. Затягиваются верёвкой на моём горле. Я понимаю его нежелание. Собственную брезгливость. Хочу сбросить пальцы Виктора, что отстукивают барабанную дробь на моём сердце, и одновременно жажду, чтобы прикосновение никогда не кончалось. Оплавляюсь под столь разными взглядами – в одном восторженное любопытство, в другом – ледяная неприязнь. Мой создатель сдаётся первым: нетерпеливо кладёт ладонь Рочестера мне на грудь, а сам наклоняется для поцелуя. Я слежу за тем, как язык обводит губы, как Виктор первым закрывает глаза, когда рот мужчины накрывает его. Звук поцелуя вползает под кору мозга, разрывает нервы и рассудок, оставляет след, возбуждением и яростью затаптывая другие чувства. Я тону в происходящем.       Полностью поглощённый движением языков, Виктор ведёт пальцами по ткани у соска, похоже, даже не следя за рукой. Движения хаотичны – кружат вокруг, прикасаются ласково и болезненно сжимают. Я забываю о существовании других частей тела до момента, пока рука Рочестера не ложится мне на горло. Я не домашнее животное, чтобы верить человеку, недавно избивавшему меня, а теперь дружелюбно протягивающему мясо. Это не ласка.       Он сдавливает шею не сильно, но достаточно, чтобы начать задыхаться – играет, желая растянуть триумф. Виктор не замечает.       Я слышу кровь в ушах, свет перед глазами скачет в том же бешеном ритме. Не хочу останавливать эту пытку. Среди всех самых грязных, самых порочных и развратных людей Лондона я нахожу себя – задыхающегося и слабо сипящего, чувствующего жгучее желание, давящее внизу живота. Я молю о продолжении.       Воздух трётся о стенки лёгких наждачной бумагой, когда давление на горло исчезает, и я заливаюсь кашлем, хриплыми стонами, но не чувствую спасительного забытья. Наоборот, ощущаю ещё больший жар.       Виктор не смеётся – склоняет голову с немым вопросом, наверное, желая записать догадки, но вместо этого тянется к моей сорочке, выплетает пуговицы из петель и мучает, мучает, мучает завороженным недвижным взглядом. Рассматривает старые шрамы на груди от плети, совсем недавние рубцы всё ещё налитые красным, появившиеся в день, когда он спас меня, и новые – будущие синяки – пальцы Рочестера.       Пока он возится с одеждой, занимаясь этим столь методично, будто накладывает стежки на сцепленные воедино куски мяса – не отрываясь, внимательно вглядываясь, я слежу за ним. Из нас троих лишь он обнажён полностью – откровенный, свободный, и в то же время таящий столько неразгаданных секретов – непредсказуемый. Эдвард прижимается к нему сзади, делает так, что ловкие пальцы подрагивают, пропускают петли. Виктор смотрит на меня, пока я вижу Рочестера – его насмешку в каждом движении. Насмешку надо мной.       Когда ткань соскальзывает с плеч, Виктор валится на меня. Не сдерживается – утыкается лбом в ключицу, больно вдавливается и стонет. Я чувствую трение его плоти через ткань брюк, хочу провести по оголённой спине, дотронуться наконец до пленяющих взгляд мышц, но замираю. Это трение, эти неровные толчки не его. Эдварда. Рука останавливается, не достигнув жалких дюймов до кожи. От особенно резкого движения Виктор едва слышно воет и вгрызается мне в плечо, стараясь заглушить какое бы то ни было чувство.       Эдвард смотрит свысока, наклоняясь надо мной и моим кумиром, - на лице отражение величия, выкрашенное алыми пятнами ликование. Я не могу пошевелиться, чувствуя, как отчаянно хочу прекратить всё это, молю время не останавливаться. Восхитительная тяжесть Виктора, его губы на коже и его возбуждение – сильное, столь желанное – прижимающееся ко мне. Знаю, что схожу с ума.       Великодушие Рочестера бесконечно – он отстраняется, позволяя Виктору стянуть с меня остатки ткани, отличающие людей от животных. Спокойствие ему не поддаётся, глаза горят неистовым желанием обладать.       Ноги, путаются в штанинах, подрагивая от ожидания, от волнения, затапливающего всё тело. Брюки остаются висеть на икрах нелепым напоминанием о нормальном мире. Рука моего создателя, моего кумира прикасается непозволительно бесстыже, разнося жадное удовольствие, сразу заглатывающее целиком. Скольжение внутри, скольжение пальцев по покрытой капельками жизни коже, скольжение по истине человеческой сущности – по её распущенной действительности, похотливой тайне. Я чувствую всё. Дышу этим. Наслаждаюсь.       Виктор во мне. Несколькими движениями он заставляет покориться. Двинуться навстречу и потерять себя. Наверное, безвозвратно. Я слышу – Виктор стонет сзади, над моим левым ухом, дышит загнанно в плечо, забывается, кусает лопатку, шепча едва слышно: «scapula»*. Эдвард рычит громче этого шёпота, толкается сильнее так, что Виктор по инерции входит в меня до упора, заставляя звёзды танцевать перед плывущим взором. По полу недалеко от кровати разливается рыжина заката. Она кровоточит ручьями из щелей решечённого пола кабинета, высвечивая сиянием грубую плитку скрытого от всех этажа, но не доползает до нас. Три человека – тот, кто был монстром; тот, кто хочет создать монстра; и тот, кто близок к становлению им – мы остаёмся в темноте, скрытые сладостью и грязью нашего греха, гуляющего в телах, опьяняющего до беспамятства.       Я не думаю ни о чём – ощущаю, чувствую, дышу. Только так и только в этом порядке. Виктор движется во мне отрывисто, слышу шлепки кожи о кожу, слышу его сбитое дыхание. Знаю, что это невозможно, но я чувствую Рочестера внутри себя. Ненавижу за то, что он тут. Виктор пронзает меня, теряется во всхлипах и стонах, но чужое присутствие настолько явно, что нельзя полностью раствориться в удовольствии. Я отчаянно гоню его, вдыхаю лишь моего создателя, наслаждаюсь прикосновениями, стараясь представить, что мир и эта комната созданы только для нас. Только для этого момента. Мысли застилает блаженная ложь, а тугое наслаждение выбивает последнее дыхание. Я не чувствую своего сердцебиения.       Пытаюсь сделать вдох, но не выходит.       По бёдрам пробегает неконтролируемая дрожь, а в давление в паху становится невыносимым – болезненным, вожделенным.       Кажется, я падаю на кровать, не в силах держаться. Удовольствие скручивает внутренности, заставляет сжаться, а затем затрястись, словно в предсмертных конвульсиях.       Не уверен, что вообще дышу в тот момент. Я умираю, слыша на самой черте голос Виктора. Его стоны, смешанные со странным звуком. Моим агонизирующим рёвом.       Ослепляющая погибель отступает едва заметными шагами, забирая крохи подаренного восторга, заменяя их ноющей болью. Ноги и спина не желают подчиняться, всё тело ощущается сгустком бесполезного мяса. С трудом удаётся повернуть голову. Я всего лишь хочу добить себя.       Виктор всё ещё бьётся под мощным телом. Запрокидывает голову – лежит уже лицом к лицу, – кричит, но я не слышу звуков, оглушённый видением. Рочестер смотрит только на него. Два безрассудных дефекта общества, сплетённых воедино, образующих целое.       Я – лишь шестерёнка. Лишь деталь в их ненормальном механизме.       Понимаю это, когда Виктор захлёбывается именем, прижимается, стараясь слиться с Эдвардом, войти в его тело – стать его частью. А может, наоборот – его притягивают так, что не оторвать, не разъединить – не желают никогда не отпускать. Стоны перемешиваются, слова, произнесённые на самом пике – в точке невозврата – звенят в воздухе. В моих потерявших способность слышать ушах.       Закат узкой полоской корчится на полу. Пепельная синь вечера окутывает комнату. Матовая тишина. Я притворяюсь, что меня не существует.       Слышно ровное дыхание Эдварда. Грудь вздымается, выпуская воздух, сгоняя демонов случившегося спокойствием. – Помнишь, я сказал, что пойду на что угодно ради мечты? – рука Виктора в моих волосах. Кажется, будто запуталась в разметавшихся космах или просто осталась там, не послушав хозяина. Ласка – ложь – приятная, как вино.       В ответ лишь коротко киваю. Я помню. Понимаю. – Я хочу создать человека, Игорь. Настоящего человека.       Когда глаза Виктора закрываются, слова всё ещё висят надо мной. Они тяжёлые. Они грозятся убить, но я не шевелюсь. К такой смерти я готов. Ради него я на всё готов. Ненавижу себя.

***

      И вот нас четверо. Виктор смотрит на Рочестера горящим взглядом. Безумие его зажигает или любовь – мне не понять. Я не хочу понимать. Или признавать. Когда глаза опускаются на Гордона – его творение, его воссозданную из гниющей плоти жизнь, его сына – безумие сменяется торжеством, ликующим самолюбием, преодолевшем саму смерть, победившем Бога и постулаты глупцов. Однако когда он смотрит на меня, между двумя предыдущими Викторами происходит странный симбиоз. Как смешивается венозная и артериальная кровь в трёхкамерном сердце, так и его чувства образуют необычную смесь из нежности и того самого восторга, кричащего: «Да! Он – моё творение! Я его создал!».       Глаза Рочестера привычно холодны. На меня он смотрит изредка, но каждый раз когда он это делает, меня окатывает волной неприязни и скрытой ревности. Волной его слабости. Он победил, но был слишком близко к поражению. Из-за меня. Он не хочет делить Виктора и его открытие с жалким клоуном-уродом. Всё ещё думает, будто я не изменился, будто не стоило тратить сил и средств на отброс низшего слоя общества. Думает, но никогда не произносит вслух – не хочет расстраивать Виктора, привязанного к нам своей ненормальной любовью. Эдвард захвачен неукротимой страстью, зовущейся Виктором Франкенштейном. Он попал под чары, с упоением ворвался в её мир без надежды однажды полностью вернуться в реальность.       Я не знаю, что выражают мои глаза. Наверное, ожидание. Вот сейчас за этой самой дверью аудитории «Н» пред миром мы явим наше открытие. Явим нас.       Наше безумие, разделённое на троих. – Игорь, больше мощности! – повелительный крик отражается от стен, бьёт в самое сердце разрядом тока.       Безобразная, объеденная мухами, лапа гомункула дёргается.       Теперь – на четверых.