Никто не узнает

      Оскар проснулся быстро, как будто уже привык вскакивать посреди ночи и слышать крики. Рядом возились, толкались, раздавалось тяжёлое сопение на грани всхлипов, изредка тишину комнаты нарушала сбивчивая речь. Это было обычно, продолжалось долгое время и имело самое простое решение. Перевернувшись и придвинувшись ближе к тому, кто беспокойно крутился под боком, Шиндлер положил широкую ладонь на повлажневшую от испарины грудь и легко потряс Гёта.       — Амон, проснись. Амон! — в конце концов пришлось повысить голос, надеясь, что рабочие видят третьи сны и не прибегут на звуки.       Гёт вздрогнул, задышал прерывисто и открыл совершенно растерянные, стеклянные глаза, тут же в каком-то отчаянном порыве ухватившись за запястье касающейся его руки.       — Снова, — шёпот его был сух и сбивчив, взгляд метался. — Они узнали, что я…       «…совершает разврат с другим мужчиной или позволяет ему совершать разврат над собой»*. Лицо Амона мутно блестело в темноте спальни, и сердце под опустившейся на рёбра ладонью билось учащённо.       — Ш-ш-ш, — Оскар переместил касание на холодную, гладко выбритую щёку, начал задумчиво поглаживать большим пальцем скулу, подбирая слова. — Никто не узнает. Никто. Успокойся.       Из-за того, что директор приблизился, дыхание чувствовалось совсем рядом, спокойное, глубокое. Гёт начал неосознанно подстраиваться под него, дрожь постепенно уходила, а взгляд приобретал отчаянное выражение. Так смотрел бы уставший от жизни человек на того, кто ещё способен заставить его чувствовать желание бороться за счастье и радость.       — Вот так, — широкая улыбка растянула губы, Шиндлер положил голову на согнутую в локте руку, наблюдая за профилем любовника, продолжил легко касаться бледной кожи, ожидая, когда Амон окончательно придёт в себя.       Тот упёрся затылком в подушку, выгибая шею, где в жилке ещё отдавалось эхом успокаивающееся сердцебиение, и, выдохнув, повернулся. Встреченный взгляд был преисполнен спокойствия, мышцы под ним расслаблялись, отзываясь лёгкой болью — кажется, кошмар был слишком долгим. Об этом говорила буквально отлипающая от взмокшей спины простынь, когда Гёт приподнялся и тут же был мягко уложен обратно. Вновь ладонь опустилась на грудь приятной тяжестью, и Оскар приблизился к лицу любовника, заставляя того вздрогнуть, когда сухие губы накрыла приятная влажность.       Это не было давлением или расплатой за прерванный сон, нет, скорее приглашением отвлечься окончательно от того, что так явно мучает и занимает слишком много места в черепной коробке. И Амон тут же ухватился за ласку, ненавязчиво потянул Шиндлера на себя, позволяя устроиться сверху, прижаться всем телом и углубить поцелуй, оставшийся, однако, всё таким же медленным и ленивым. Они вообще многое делали именно так: степенно, размерено, наслаждаясь моментом, как дорогим вином. Точнее, Оскар всегда стремился к этому, а Гёт просто очень хотел поспеть за ним. Пальцы на запястье разжались (больше не было надобности удерживать рядом) и прочертили линию по внешней стороне руки, взъерошивая тёмные волосы, съезжая по шее к спине и пробираясь под лёгкую ткань покрывала, где вторая ладонь уже оглаживала бок.       Офицер сжал мимолётно чужую нижнюю губу, ощутив на бедре скользящее движение. Тяжесть Оскара, дарящая столь тёплое, тягучее ощущение спокойствия, спустя несколько секунд исчезла — он приподнялся, всматриваясь в приобретшее теперь заинтересованно-сосредоточенное выражение лица и добиваясь ответного взгляда. Пусть видит, как чуть приподнимаются в улыбке уголки рта, когда рука ведёт от ключицы вниз, накрывает сосок и поглаживает, пока не почувствует твёрдость. Или как блестят от довольства глаза, когда напрягается под прикосновениями мягкий живот.       Комендант смотрел заворожённо, а затем разочарованно отвернулся к прямоугольнику окна, когда эти глаза закрылись, а эти губы утонули в изгибе его шеи. Амону, как бы скучно и немного мерзко это ни было, приходилось спать с женщинами, спасаясь от подозрений, и ласкать их так же. И кто бы мог подумать, что его самого возбуждает касание языка вдоль сонной артерии, дыхание в яремную впадину, поцелуи ниже и ниже, ладонь на колене, стискивающая крепко. Шиндлер, дойдя до конца солнечного сплетения, вновь взглянул на него, ожидая кивка. Гёт никогда не позволял женщинам раздевать себя, но ни одна женщина не умела, отодвинувшись, так бережно стаскивать с него бельё, не помогала поднять ногу и выпутаться из ткани. И уж точно ни одна женщина не могла похвастаться тем, что сразу видит его член полностью твёрдым, с открывшейся тёмной головкой. Шиндлер — мог.       Но не говорил об этом вслух, понимая, как важно для любовника сохранить всё в тайне, только хитро блестящие глаза выдавали кошачье довольство, когда Оскар наклонялся и ластился щекой к бедру. Длинные сухие пальцы поглаживали как бы задумчиво от колена до голени, обводили пожелтевший уже синяк, разминали мышцы и ныряли ниже. Амон хорошо знал, какие у директора горячие ладони, отчасти потому, что тот никогда не упускал возможности смять любую понравившуюся ему часть тела. На этот раз пострадали ягодицы. Заставив Гёта неохотно прогнуться в спине, Шиндлер с усилием пробрался между простынёй и кожей, с совершенно наглой ухмылкой ощупывая всё, что ему хотелось.       Если бы это был кто-то другой, кто-то не такой самоуверенный и сильный, комендант никогда не позволил бы так поступать, но Оскар был именно таким, а ещё он любил Амона, по-своему, без излишнего преувеличения этого чувства. Любил доставлять удовольствие, касаться губами нежной кожи внутренней поверхности бёдер, обдавать дыханием плоть, проводить по ней языком до самой мошонки и прижигать напряжённое, чувствительное место звонкими поцелуями. Гёт на это лишь всхлипывал, дёргался, меняя своё положение на кровати, отползал чуть дальше, к подушкам, чтобы оттуда наблюдать за головой между разведённых коленей, за тем, как Шиндлер дразнит, посмеивается над его нетерпением, и продолжает, удерживая взгляд.       Амон облизал вновь высохшие губы и вытянул шею, сдерживая стон. Слишком громким звукам лучше не вырываться, а в том, что это было бы громко, он не сомневался. Кончик языка ткнулся в уздечку, а после губы сомкнулись в том месте кольцом. Оскар, ничуть не разочарованный таким прерыванием зрительного контакта, не спешил начинать, разминая основание члена, но спустя ещё пару напряжённых вздохов всё же сжалился, вознаграждая их коротким движением до середины и медленно обратно. Офицер стискивал зубы, стараясь не думать о том, как сладко бывает, когда удаётся потерпеть эту медлительность и дождаться, когда любовник покажет, для чего таким, как он, такая горячая глотка. В этот раз хотелось не так, и спустя несколько минут плавных кивков головы Гёт опустил на неё ладонь, оттягивая волосы назад.       — Хватит, — не то потребовал, не то попросил он и слегка царапнул аккуратными ногтями шею. — Иди сюда.       И Оскар послушался если не его, то собственного желания вернуться к тёплому рту, который исследовал языком в новом поцелуе, и рукам, избавляющим от белья. Амон тоже любит ощупывать и сжимать и доказывал это сначала на ягодицах, затем на члене, лёгким шелковистым жаром лёгшим сразу в обе ладони, а после — на собственной ноге, крепко схваченной под коленом и почти прижатой к телу.       — Вот это, — отрываясь от губ и нашаривая в прикроватной тумбочке смазку, прошептал Шиндлер, — власть.       Губы снова растянула улыбка, а потом они раскрылись для нового поцелуя-игры, чтобы отвлечь часть внимания туда, где зубы несильно прикусывают, а язык облизывает и изучает. Несомненно, Оскар умел заставлять Гёта тянуться за продолжением, придерживая свободной рукой за широкое плечо, шипеть, выгибаться, но всё же послушно топить стоны в слиянии, нервным движением головы откидывая упавшие на лоб пряди. Он знал, что ему это нужно, что так гораздо проще контролировать чужие скользкие пальцы, массирующие промежность и надавливающие на вход в тело. Пробное проникновение — ладонь у шеи сжимается сильнее, подрагивает несколько секунд и расслабляется, взъерошив волосы на затылке. Медленно и терпеливо, прислушиваясь к любовнику, Шиндлер растягивал мышцы, массируя простату именно тогда, когда Амон цеплял за язык или царапал вдоль позвоночника, такой уязвимый сейчас, податливый, забывший на время о тяжёлой роли и сопутствующем ей волнении.       — Хватит, — прозвучало снова, на этот раз между просьбой и мольбой.       Выдохнув в сторону, офицер расслабился, как только мог, показывая, что готов, и в следующее мгновение сжал проворачивающиеся внутри пальцы, зная, как это возбуждает. И, возможно, благодаря этому Оскар и извлёк их почти сразу, сменяя давлением головки члена на мышцы снаружи. Но мучительное предвкушение длилось недолго, и, ещё придерживая ствол, он медленно вошёл, упёршись в матрас согнутой в локте рукой.       Гёт издал отрывистый звук, словно его ударили под дых, однако внезапная боль почти сразу же начала утихать. Все эти секунды его любовник сжимал губы, привыкая к тесноте, и так же медленно двинулся назад, стоило лишь слегка хлопнуть по напряжённой, покрытой испариной спине. Хватка на его плече была, казалось, едва ли крепче той, с которой охватывало его плоть тело Амона, выпустившего собственное бедро и теперь нещадно мявшего простынь с каждым плавным движением. Нельзя было назвать это грациозным, скорее наоборот. Шиндлер дрожал, жадно вглядываясь в выражение лица напротив, с каждым толчком сильнее. Поцелуй, в который его вовлекли, вышел сейчас быстрым, обрывчатым и суматошным и прервался тихим мычанием сквозь сомкнутые губы, когда Амон вновь откинул голову.       Светлые глаза были затуманены, но не страхом, теперь Оскар видел в них только возбуждение, которое ему не давали зацепить, отворачивались, увиливали, зарывались носом в шею и шумно дышали. Гёт подавался под толчками, мычал сквозь плотно сжатые губы, натягивал простыню и незаметно для себя выгибал спину, хотя в любой другой ситуации ни за что бы не поверил, что способен так двигаться, так открываться и просить о ласке одним своим видом. Подчиняясь этой беззвучной просьбе, Шиндлер ускорился, заглушая собственные стоны прикусыванием пропитавшейся потом подушки. Запах был сильным, ударил по обонянию крепким мускусом и дополнил картину происходящего последними штрихами.       Директор вдруг со всей ясностью осознал, какое удовольствие получает от развернувшейся под ним картины: бледная влажная кожа, припухшие губы, волосы в полном беспорядке, гибкая, длинная шея с новой отметиной, ключицы. Ниже он не видел, зато мог почувствовать напряжённые соски, едва прощупывающиеся на боку рёбра, напряженное, прижатое к нему бедро, липкую головку члена, на прикосновение к которой Амон отозвался просительным плачем. Широкая ладонь накрыла плоть, уверенно подстраиваясь под общий ритм, и натянула кожу, провела с нажимом от основания, стирая выступившую смазку, ощущая выпуклые вены и живой жар. В подушечки пальцев отдавалась пульсация, похожая и не похожая на стук крови где-то в висках.       Подчиняясь команде того оплота здравомыслия в хаосе наслаждения, который диктовал быть тише, комендант всё же зажал себе рот. Вовремя, потому как сдержать не удалось ни стонов, ни подступающую разрядку, пара секунд до неё расплылись во времени на целую вечность, растянув и накрывающее волной напряжение и быстрые спазмы за ним. Это напоминало отдачу от выстрела, сильную и невероятно приятную, — то, как всё тело резонансом отзывается на, казалось, каждую каплю семени, испачкавшего пальцы Шиндлера. Ещё несколько секунд дрожи и сдавленного мычания Гёт не убирал закрывающую выход звукам ладонь, и расфокусированный взгляд блуждал потерянно по потолку. Оскар оглаживал сбивчиво ещё твёрдую плоть, вырывая вздохи, но не слыша их, только чувствуя, как скользко, тесно и хорошо, и стараясь изо всех сил не дать себе испачкать Амона.       У него получилось — с разочарованным хрипом, с парой резких движений по будто бы каменному рельефу вен на уже своём члене. Получилось если и испачкать, то только вздрогнувший живот, украшенный теперь парой быстро высыхающих подтёков. Стараясь не измазать всё ещё сильнее, Шиндлер откинул покрывало к ногам и завалился рядом с тяжело приходящим в себя Гётом. Откинулся сначала на свою подушку, а потом, вспомнив, видимо, что под любовником влажно и липко, потянул несопротивляющегося коменданта на себя, обнял, посмотрел в потерявшее всякое выражение лицо. Это было состояние полного покоя и расслабленности, когда у Амона можно было просить, что угодно, и он бы на всё согласился. Но Оскар только счастливо улыбнулся, продолжая наблюдать и чётко уловив тот момент, когда в голову офицера с новой силой вернулись переживания и страхи.       — Никто не узнает, Амон, — тихий шёпот сопровождало едва ощутимое касание губ на мочке уха и последующий за этим поцелуй в висок, крепкий, уверенный. — Никто не узнает.