В лунном свете

      Игра на фортепиано далась Рубену без труда, став хоть и не главным его увлечением, но постоянным хобби с детства. Классическая музыка приводила мысли в порядок, помогала синтезировать идеи и образы в нужной последовательности, освобождала от ненужной, мешающей информации. Можно наслаждаться потоком гармоничной мелодии лишь как слушатель, но музыкант — он осязает музыку. Ощущение гладких клавиш под пальцами, когда самым кончиком дотрагиваешься до лакированной поверхности, а затем плавно вдавливаешь в саму плоть инструмента, извлекая четкий, звучный и вместе с тем такой нежный аккорд.       Захватывающе.       Он даже сочинил пару-тройку симфоний, когда ему не исполнилось и двенадцати. Совсем как юный Моцарт. Первая была похожа на военный марш, но только вступлением; в продолжении он постарался выразить благородную борьбу и стремление к совершенству.       Главная тема повторялась, но каждый раз — в совершенно ином окрасе. Если начало можно было представить алым, то середину — нежно-сиреневой, а финал — пестрым, словно павлиньи перья, зеленым.       Еще Рубен сочинил этюд, специально для сестры. Она обожала смотреть, как крохотные пальчики ловко скачут по клавишам, и потому он постарался вложить в произведение все мастерство, на которое только был способен: в бешеном темпе, заданном с первых ударов, он, закусив неосознанно губу, носился руками по клавиатуре, отбивая задорные стокатто, и каждый раз под конец исполнения стирал белоснежным рукавом испарину со лба.       Тогда Лаура, восторженно смеясь, подскакивала с места и долго хлопала в ладоши, аплодируя за весь зал, в их гостиной. Горничная, улыбаясь, подкладывала в камин небольшие поленья, и удалялась.       Теперь от нарядной гостиной остались одни обгоревшие стены.       Вместе с ними, каким-то чудом, уцелело и фортепиано. Инструмент утратил былой блеск, покрылся толстым слоем пыли и пепла. Может, среди этой грязи, затерялись останки хозяев дома, прах их плоти и пыль костей — в примеси обычного мусора.       Несомненно, и часть Рубена похоронена тут. Но гораздо больше погибло в нем вместе с сестрой.       Бинты сковали руки, каждое движение причиняло боль. Его кожа нарастала на обожженное тело заново, пылала от огня в начале и продолжала гореть после многих недель, месяцев, лет. Но сейчас, стоя в опустошенных гостиной, он впервые за долгое время не чувствовал ничего. Только когда Рубен сел за фортепиано, сердце его на мгновение сжалось так, что онемели пальцы.       Он коснулся пыльных клавиш и тут же убрал руку, чтобы принять правильную позицию. Перевязь мешала поставить ладонь верно, локоть практически не двигался из-за плотных бинтов. Ткань скрипела в ночной тишине, тонкие ниточки натягивались одна за другой, он слышал почти каждую. Посторонние звуки отвлекали, злили, не давали собраться с мыслями.       Ничто не давало.       Раздраженный, он ударил по клавиатуре всей кистью. И замер, прислушиваясь, как звучная смесь нот, ярких, почти солнечных, устремилась к потолку.       И затихла, умирая.       Оставляя абсолютную тишину.       Выдохнув, он спокойно и размеренно начал играть Дебюсси, и луна улыбалась ему в разбитом, покрытом копотью окне.       Он играл, и впервые за долгие месяцы, проведенные в больнице, морге, крематории, — не думал ни о чем, кроме звуков. Гармоничных, ласковых и таких печальных.       В этой музыке струился лунный свет.