Черная Орхидея

Olfacies in rosis       Было около полудня. Солнце пробивалось сквозь виноградную лозу и падало на кусты роз, создавая причудливые полосатые узоры. Фелиция сидела в тени, вдыхая аромат свежезаваренного чая и едва уловимый запах роз. Ветер окутывал ее плечи и ветер не давал ей в полной мере насладиться запахом увядающих роз в конце этого жаркого сентября. Осень в Париже не самое прохладное время года. Лениво пролистывая утренние газеты, делая вид, что ни одно событие ее не интересует, Фелиция ждала новостей. Ее не столь волновало это, сколько настораживало – появится ли фотография Моник в газетах? Будут ли заголовки кричать о том, что владелица самого престижного во Франции парфюмерного завода была застукана в дешевом номере дешевой гостиницы где-то на краю Парижа? Фелиция, как старая и любящая, несомненно любящая, подруга, волновалась за Моник; и она волновалась настолько, насколько позволяла ей ее любовь к Моник, а именно ни на грамм, ни на капельку – Фелиция лишь хотела убедиться в очередном ее провале, усмехнувшись, в своей манере, делая резкий, откидывающий жест рукой и говоря: «Мне нет до нее никакого дела», усесться поглубже в кресло. Газеты были немы, заголовки кричали о других вещах, настолько неважных и вздорных по мнению Фелиции, что она пробегала по ним марафоны, и в итоге забросила эту затею – Моник в очередной раз откупилась от репортёров.       Чай уже остыл, у ног Фелиции спал Мольер – ее любимый пес, немецкий охотничий терьер, вот уже 8 лет он радует ее своим присутствием. Маленьким щенком, с белым бантом на шее, Фелиция впервые взяла его на руки. Мольер прятался у нее подмышкой и несмело вилял хвостом, но уже тогда Фелиция разглядела в нем друга. Услышав звук подъезжающей машины, Мольер лениво поднял голову и повел ухом в ту сторону, откуда донесся звук. Пробыв несколько секунд в таком положении, он, не выдержав, рванул вперед, к главным воротам. Фелиция тоже встала. Оправив юбку и подобрав выбившиеся из пучка волосы, она неспешным шагом прошла лужайку, по краям которой раскинулись кусты красных роз, а в центре мирно журчал фонтан с композицией в виде двух купающихся ангелов. И вот тогда, проходя мимо роз, Фелиция вдохнула долгожданный их аромат, чувственный и глубокий, всегда любимый аромат Фелиции.       Возле входа в дом уже никого не было, но стоял Майбах Ландоле - машина Николя. Фелиция открыла дубовую дверь, инкрустированную железными вставками и вошла в свой замок. Трехэтажный особняк с башенкой справа и конусовидными крышами являл собой величие вкуса и строгости: стены, обвитые плющом и полу-арочные окна с витражами и цветными стеклами.       Пройдя большой холл, Фелиция прислушалась к голосам – они доносились из кабинета Николя, который располагался на втором этаже. Голоса о чем-то бурно спорили; Фелиция различила три голоса, но узнала лишь двоих, кому они принадлежали – ее муж Николя и ее сын Мартин. Встревоженная Фелиция не могла поверить своим ушам. Неужели Мартин, ее младший и любимый сын, приехал из Нью-Йорка, не предупредив ее, любящую мать? И почему они так громко спорят? И кому принадлежит третий голос, доносящийся из кабинета? Фелиция сорвалась с места и поднялась по лестнице. Пройдя большими шагами длинный коридор, она ворвалась в кабинет без стука. Николя, с гримасой ярости на лице и усталости, выражающейся в позе, стоял спиной к окну и лицом к двери так, что Фелиция могла четко разглядеть его, входя внутрь. По левую руку от него, почти за дверью, стоял незнакомец, толи профессор, толи учитель, но человек явно имеющий отношение к образованию. Вид его был безучастный, можно сказать отсутствующий. Совсем рядом с дверью находился Мартин. Мать обнаружила его собирающимся покинуть кабинет. Вид его был не менее раздраженным, чем у Николя. По всей видимости у отца с сыном был скандал и скандал этот закончился не мирным соглашением.       Не понимая, что происходит, Фелиция готова была растянуть губы в улыбке и направить объятия навстречу сыну. Проделав это, но довольно сухо, она произнесла:       -О, Мартин, любимый, ты приехал…       Но Мартин прервал ее приветствие довольно грубо:       -И уже уезжаю.       Не поздоровавшись с матерью, не оставшись на семейный ужин, и даже не ответив на ее распростертые объятия, Мартин выбежал из кабинета и где-то уже в коридоре громко крикнул: «Уилл». Молодой человек с таким же безучастным видом безучастно улыбнулся, попросил прощения и вышел вслед за Мартином. Еще несколько секунд глухие удары подошв о мрамор доносились со стороны лестницы, но потом все стихло. Отец и мать остались наедине.       -Что все это значит, Николя? – раздосадовано спросила Фелиция, закрывая дверь в кабинет мужа. – Почему Мартин не сообщил мне, что приедет?       Николя смягчил черты лица, медленно подошел к Фелиции и дотронулся до ее плеча:       -Дорогая, я хотел сделать тебе сюрприз, - он вздохнул и грустно, но все же с долей иронии, улыбнулся. Мелкие морщинки показались в уголках глаз, но тут же исчезли, - но похоже, он не удался. Присядь, дорогая… - Николя нежными движениями, взяв жену под руку, усадил на кресло, - Нашему сыну в этом году исполнится 20 лет, и ты знаешь, что означает эта дата…       -О, нет, Николя! – на лице Фелиции выразилось изумление, она отдернула свою руку, которую Николя держал в своей. – Нет! Неужели ты хочешь, чтоб наш сын пошел по нашим стопам, занимался тем, чем занимаемся мы? Нет, я не позволю. Я промолчала, когда ты устроил бал на весь Париж для Катрин и посвятил ее в наше дело. Я промолчала и отдала тебе свою крошку Аннабель, когда ты и ее посвятил. Но нет, Николя, я не буду молчать в этот раз, я не отдам тебе Мартина.       -Фели, это наше семейное дело! Вот уже сколько поколений мои предки являются членами этого клуба, и мой сын, не смотря на то, хочешь ты этого или нет, будет членом клуба «Черная Орхидея».       Сделав жест рукой в сторону двери, Николя отошел от нее, как бы закрываясь от опасности, которая могла бы войти в эту дверь, или входила.       -А ты спросил, хочет ли этого сам Мартин? Разве тебе не интересно его мнение?       -Ну, конечно же, он не хочет! – Николя всплеснул руками и резким движением сел в кресло. – А мнение его меня не интересует. Ты думаешь, мой отец спрашивал меня, хочу ли я этим заниматься, когда я, двадцатилетним юнцом строил планы о том, как уеду в Индию со своей тогдашней возлюбленной? А мой дед спрашивал до этого моего отца, готов ли он к этому? Фели, это наше семейное дело, которое передается по наследству, как дар, каждому члену семьи и каждый член семьи, появившийся в ней или вошедший в нее, обязан принять этот дар.       -Но это не мешает тебе «дарить» этот дар не членам семьи… - возразила Фелиция       -Это одно из исключений, которое в мое время стало скорее правилом, если я нахожу достойного кандидата в члены нашего клуба.       -Нет, я тебе не позволю! – поднявшись с кресла, твердо заявила Фелиция и вышла из кабинета, и последнее слово в этом разговоре было за ней. Niger Orchid       Клуб «Черная Орхидея» был основан в 1931 году дедом Николя – Альфредом. Тогда он еще не являлся клубом, а был делом одного лишь Альфреда.       Снег заметал дорожку к экипажу, в котором сидел мальчик восьми лет. Он смотрел в окно, подставив ладошку навстречу снегу. Белые хлопья падали на его руку, и он быстро отнимал ее от окна, подносил к глазам, но снежинки за это время превращались в капли, разбросанные по его ладони. Альфред негодовал куда делись снежинки, которые он только что видел за окном экипажа, и снова высовывал руку под падающий снег. Но снежинки все таяли и таяли, едва Альфред успевал на них взглянуть. Но уже через минуту его привлекло другое событие – отец в сопровождении мадам Бодюэн, гувернантки, спешными шагами направлялся к экипажу.       -Экипаж подан, месье. – услышал Альфред голос кучера и дверь тут же открылась. Белая пыль, состоящая из снежинок, ворвалась внутрь и глаза мальчика наполнились удивлением, он попытался схватит пыль, но отец гневно сказал:       -Не балуйся, Альфред!       Дверь закрылась. Пыль исчезла и экипаж тронулся. Альфред повернул голову вправо, мадам Бодюэн стояла и уныло глядела вслед уезжающим. Бенедикт отец и Альфред сын сегодня должны были навсегда покинуть Францию, отправившись на корабле в Англию. Бенедикт бежал от буржуазной раскрепощенности в буржуазную закрепощенность. Менял Францию на Англию. Менял роскошь показную на роскошь скрытую. Лишь от этого он бежал? Или от женщины, от которой он не мог избавиться в своих мыслях, которая покинула его, оставив в этом мире подарок в лице златокудрого Альфреда, а сама отошла в мир иной? Давайте остановимся на втором варианте.       Карета подъехала к Банку. Бенедикт поспешно вышел, так же поспешно закрыв дверь и не давая белой пыли ворваться внутрь. А снег между тем все шел. Альфред смотрел в окно, наблюдая за мальчишками, которые играли в снежки через дорогу. Веселье его манило. Недолго думая, Альфред отпер дверь и незаметно вышел наружу. Взяв пригоршню снега, он, как вор, скрывающийся с места преступления, перебежал дорогу и подошел к играющим мальчикам. Ребята замерли и пристально смотрели на вновь прибывшего. По возрасту они были младше Альфреда. Их было трое – один, рыжий, веснушчатый, одетый не по погоде легко, улыбался детской улыбкой, в которой не доставало одного переднего зуба, держа в одной руке рыбий хвост, а в другой маленький снежок, и на вид ему было около трех лет; второй лет четырех, но выше всех остальных, в полосатых штанах из грубого сукна, из такого же сукна, но серого, было его пальто и фуражка, надвинутая низко на глаза; третий мальчик, на вид которому было не больше шести, но не меньше четырех, отошел в сторону, нагнулся, чтоб взять снег, сделал снежок и кинул в своего гостя. Снежок угодил прямо в ухо Альфреду и тот, чувствуя невыносимую боль и накатывающиеся слезы, быстрым рывком накинулся на того, кто проделал с ним эту штуку. Остальные ребята начали галдеть и подбадривали своего друга. Мальчик вырвался и побежал в переулок, между магазином посуды и рыбной лавкой. Альфред побежал за ним и следом последовали остальные мальчишки. Переулок между двумя магазинами, по обыкновению парижских улиц того времени, был темный и грязный. Мусор и магазинные отходы выбрасывались прямо на улице. И вот, запнувшись о кучу мусора не то из магазина посуды, не то из рыбной лавки, мальчик-хулиган упал, тем самым дав Альфреду возможность его нагнать. Двое остальных ребят нагнулись над ними, крича: «Бей, бей!». Альфред сунул под рубашку мальчику снежок, захваченный во время преследования и малец испустил протяжный крик, сопровождаемый смехом. Его скорее веселила эта игра, нежели устрашала. А Альфред, напротив, отнесся к этому со всей серьезностью. Его задело то, что какой-то мальчишка с улицы, выходец из рабочего класса, поднял на него руку. Задело настолько, что, не раздумывая, Альфред схватил первое, что попалось под руку в этом переулке и ударил этим мальчишку. В руке у Альфреда показался кусок битого стекла. Капли крови еще теплой стекали со стекла частыми каплями на холодный снег, плавя его своим теплом и окрашивая в красный. Лужа крови, образовавшаяся возле живого несколько секунд назад, но теперь уже мертвого тела, растекалась все больше и больше, змеевидными движениями подбираясь к ногам Альфреда. Мальчики, медленно отходя в сторону, пустились бежать, впрочем, Альфред не заметил их отсутствия. Несколько секунд он сидел неподвижно, смотря на растекающиеся струйки алой крови. Он взял пригоршню снега, окрашенного кровью и принялся разглядывать тщательнее и ближе поднося к глазам. Он попытался лизнуть и его это прельстило, он не выплюнул, а лизнул еще раз, как-то загадочно улыбнувшись. Его это завораживало. Еще никогда он не видел такой метаморфозы – то, что некогда было живым и шевелилось, могло ходить и даже бегать, теперь лежит неподвижно и испускает замечательного цвета жидкость, смешивается с белой пылью и еще приятно на вкус. Альфред не замечал ничего, кроме этого зрелища. Это было цветопредставление для него. Это его увлекало, и он попытался воткнуть осколок стекла еще раз в неостывшую плоть. Осколок вошел в тело мягко, подобно тому, как скульптор запускает свой резак в кусок свежей глины, намереваясь создать шедевр. Теплая струйка крови хлынула из раны, когда Альфред вынул осколок, и окрасила его руки. Не только руки были карминового цвета – белая шелковая рубашка с жабо кое-где порозовела, будто кровь шла у самого Альфреда, штаны его насквозь пропитались кровью, однако заметно этого не было, так как они были черного цвета, но приглядевшись, можно было увидеть, как там, где кровь коснулась материала, цвет стал темнее. Убийство настолько увлекло Альфреда, что он не заметил и не услышал, как его ищет отец. Бенедикт меж тем сновал по улице, выкрикивая имя сына. Он подошел к переулку между магазином посуды и рыбной лавкой и увидел сына, как он сидел, скорчившись над телом, залитый рдяной кровью и держащий в руке осколок стекла. Бенедикт упал перед ним.       -Альфред, Альфред, что ты наделал? – отец прижал сына к груди, не боясь испачкаться кровью.       -Папа, а что это? – спросил маленький Альфред, поднося к глазам отца ладошку, на дне которой была маленькая лужица крови. Но Бенедикт не ответил, он закутал сына в свой плащ, поднял на руки и понес к карете. В ту же секунду экипаж тронулся с места, и в Париже больше не был замечен.       Альфред страдал аутизмом. С возрастом эта болезнь перестала проявлять себя. Но разве может ребенок, больной аутизмом и убивший один раз, навсегда избавиться как от первого, так и от второго? Прожив с отцом в Англии до 20 лет, Альфред вернулся в родной город и зажил своей жизнью. Он устроился в канцелярию банка, через пять лет нажив неплохой капитал и открыв цветочный магазин. Он был замкнутым, разговаривал только по делу с людьми, но с цветами он разговаривал постоянно. Цветы были его страстью. Еще через пять лет он выкупил у застройщика здание, находившееся рядом со своим магазином и объединил их. Он расширил свой бизнес и годовой доход. В двадцать девять он женился на дочери известного флориста. У ее отца была собственная оранжерея в пригороде Парижа и два больших цветочных магазина. Был ли это брак по расчету? Нет. Альфред действительно полюбил Жюстин. Копна рыжих волос завивалась в кудри и всегда небрежно рассыпалась по плечам. Зеленые глаза отражали блеск тысячи изумрудов. А как она задорно смеялась, как капризно вскидывала носик и поднимала нижнюю губу, когда ей что-то не нравилось, как неряшливо закатывала юбку, из-под которой было видно несчетное количество рюш нижних юбок. Альфред влюбился в нее, женился на ней и прожил с ней до конца жизни. А жизнь его была длинная. Он умер в возрасте 97 лет от рака легких. Убивал ли Альфред еще когда-нибудь на протяжении своей долгой жизни? Без сомнений. Тогда, в переулке между магазином посуды и рыбной лавкой, Альфред постиг невероятное, он открыл для себя мир полный красок и цветов, он открыл для себя что-то новое и каждый раз, убивая, он делал очередное открытие. Вскрывая своих жертв и рассматривая их изнутри, он изучал их внутренности, он пробовал их на вкус. Снимая кожу, он изучал мускулы и пробовал их на вкус. Отрезая плоть от кости, он изучал кости – его поражало то, что мясо и кости совершенно разных цветов, как кровь и снег – и он вспоминал тот день, все больше развивая свое мастерство, как во флористике, так и в убийствах.       Идея создать клуб «Черная орхидея» возникла у Альфреда, когда ему было двадцать девять лет и случилось это в день свадьбы, когда он, созерцая орхидеи в руках Жюстин, перебросил взгляд на остывающие свиные отбивные и этим же взглядом посмотрел Жюстин в глаза, а после окинул всех присутствующих гостей – он понял, что, если найти единомышленников, как во флористике, то можно заниматься этим, не боясь, что однажды могут явиться жандармы и увести в тюрьму. Позже, через два месяца после свадьбы, он рассказал обо всем Жюстин. Альфред совершенно не боялся ее реакции, он знал, что есть в его любимой Жюстин что-то такое, что их связывает, и чутье ему подсказывало, что это вовсе не флористика. И он был прав. Жюстин восприняла это известие спокойно, сказав, что идея не только дарить жизнь, будучи женщиной, но и отбирать ее, будучи убийцей, ее прельщает ровно так же, и в последующую минуту она сообщила Альфреду, что ждет ребенка.       Через несколько месяцев после рождения Артура, Жюстин рассказала о клубе своему отцу. Отец не пожелал видеть ее, разорвал с ней и с Альфредом как личные, так и деловые отношения. На следующую ночь в дом к отцу Жюстин постучали, а вечером он уже был приготовлен под соусом болоньезе и подан тетушке Бригитте, которая случайно зашла к Альфреду и Жюстин на ужин.       Таким образом был приготовлен еще один ужин, когда, рассказав о клубе своему другу (можно сказать, не лучшему), Альфред раз и навсегда поклялся себе и взял клятву с Жюстин, что членами клуба имеют право быть только члены семьи Шатобриан.       Когда на свет появился второй ребенок четы Шатобриан, их бизнес разросся до грандиозных масштабов, и они стали самыми востребованными флористами в Париже. Слава магазина «Черная Орхидея» гремела даже за пределами Парижа и в его окрестностях. Цветы самых насыщенных цветов были только у Шатобриан и все восхищенно завидовали их грандиозности и пышности, а конкуренты, опустив руки, отступали. Просто у Альфреда и Жюстин был особый секрет ухода за цветами. Они удобряли почву человеческой плотью и поливали кровью взошедшие ростки, отчего цвет становился насыщенней и у лепестков появлялась особая форма, а аромат… какой восхитительный был аромат!       Так, занимаясь своим любимым делом всю жизнь, Альфред покинул этот мир, оставляя два завещания – одно для официальных лиц, второе, касающиеся только клуба «Черная Орхидея», для своих сыновей Артура и Огюста, которым перешел весь бизнес отца. Жюстин же скончалась в возрасте семидесяти восьми лет, завещая создать из своего тела клумбу, что и сделал беспрекословно Альфред. В своем особняке он разбил розовый сад, уложив Жюстин в могилу среди роз. Сад этот до сих пор цветет. Felicia       Фелиция Бенезе родилась в 1965 году на Юге Франции в небольшом городке под названием Марсель. Родители ее были не богатыми фермерами, разводили коров и продавали молоко на сыродельный завод, который в то время находился поблизости от Марселя. Фелиция была необычайной красоты ребенком – густые светло-каштановые волосы шелком струились по ее плечам и доходили до пояса. Большие, чуть раскосые, зеленые глаза, обрамленные длинными ресницами, лукаво смеялись, даже когда Фелиции было грустно, но грустно ей было редко, природная веселость и детская любознательность делали из Фелиции «неугомонную пчелку», как ее ласково называл отец. Высокий, тонкий стан уже в раннем возрасте выделял Фелицию из толпы провинциальных девчонок. «В ней есть задатки модели! – говорила учитель хореографии матери Фелиции – Отправьте ее в Париж, у этой девочки будет будущее!» Но мать только хмуро отмахивалась, повторяя: «В следующем году обязательно». Все свое детство Фелиция провела в окружении природы – густые поля, манящие своим ароматом летними вечерами; ледяные родники, манящие своей прохладой знойным летним днем; стога сена, от которых веет жаром и терпким запахом, скошенных под увядающим августовским солнцем; насекомые, весело дребезжащие над полем, создаваемые особый, ни с чем несравнимый, звук лета; пение птиц весенним утром в саду под виноградником, которое, вперемешку с мягкими солнечными лучами, бодрит лучше, чем чашка самого крепкого кофе. Фелиция любила природу и ни на что бы ее не променяла. Но она все-таки переехала в Париж, когда ей исполнилось 20 лет. Какие события поспособствовали этому решению? Что же помешало ей наслаждаться природой? Что помешало ей строить свою жизнь там, где жила ее душа? У нее умерли родители. Когда Фелиции было 18 лет, у ее отца, Жермена Бенезе, открылся сильный кашель и продолжался полгода, пока он не умер от туберкулеза. Еще через полгода умерла мать Фелиции, Софи Бенезе, от болезни, развившейся после смерти мужа – Софи не смогла перенести такую утрату. В 19 лет Фелиция осталась одна. Еще какое-то время она поддерживала хозяйство, но уже не продавала молоко. Потом она продала дом и уехала в Париж.       Приехав в большой город, и совершенно его не зная, не зная так же ничего о взрослой жизни, Фелиции было очень сложно. Сняв комнату у швеи мадам Арно, Фелиция первое время помогала мадам в ее работе – утюжила готовые платья и принимала заказы. А красота ее все росла, стан ее возвеличивался. Волосы, некогда бывшие до пояса, Фелиция отрезала по моде того времени, став похожей на Софи Лорен, которая всегда напоминала Фелиции ее мать. Отдав предпочтение классическому стиле в одежде, Фелиция была грациозно-элегантна, как черная роза, еще не до конца раскрывшая свои лепестки. Мадам Арно полюбила Фелицию как родную дочь. Она научила ее шить, и молодая девушка сама шила себе наряды, с восхищением рассматривая модные журналы. Фелиция любила цветы. Прогуливаясь по парку, она не редко останавливалась у клумбы с розами, чтоб вдохнуть их аромат. Ах, до чего же прекрасен аромат роз ранним летним утром! Именно розы изменили жизнь Фелиции.       Погожим воскресным днем, Фелиция гуляла вдоль Елисейских полей и, уставши, свернула на улочку рядом с Площадью Согласия. Пройдя несколько метров, она остановилась напротив витрины цветочного магазина «Черная Орхидея». На вывеске белого цвета, украшенной золотым узором, красовалась черная орхидея. Цветы на витрине пестрили пышностью, красотой и красками. Тюльпаны всех цветов стояли в вазах из тонкого хрусталя. Гладиолусы, ярко-красного цвета, радовались солнечным лучам, проникающим в витрину через стекло и манили прохожих. Ромашки, хризантемы, астры, гортензии, лилии, пионы, гвоздики, иридодиктиумы, фрезии, ранункулюсы, альстромерии, гиацинты, эустомы, герберы, крокусы, каллы, нарциссы, утсонии – все цветы, будто сошедшие с картин Элиаса ван ден Брука, восхищали Фелицию. И она увидела розы. Все прежние цветы меркли в ее глазах по сравнению с розами, стоявшими в фарфоровых вазах. Белые, кремовые, бежевые, желтые, оранжевые, нежно-розовые, розовые, алые, красные, карминные, рубиновые, бордовые, фиолетовые – никогда прежде Фелиция не видела таких роз, столь ярких цветов и разных размеров. Припав к витрине, она с восхищением в глазах и улыбкой на устах разглядывала розы. Именно в этот момент ее увидел Николя – хозяин цветочного магазина. Фелиция восхищалась розами, а Николя восхищался Фелицией.       Они поженились после двух месяцев знакомства. У них родилось трое детей – старшая дочь Катрин, средняя Аннабель и младший сын Мартин. Николя рассказал Фелиции о клубе «Черная Орхидея» еще до свадьбы, чтоб не разбить сердце той, кого так страстно любил. Фелиция любила его не меньше и приняла Николя таким, каким он был.       Спустя три года после свадьбы, Фелиция стала полноправным членом клуба, воткнув нож в сердце молодой девушки, своей горничной, чьей кровью впоследствии она поливала розовый сад за домом. Да, замужество изменило Фелицию. Николя изменил Фелицию. Веселая лукавость во взгляде зеленых глаз теперь сменилась коварством и презрением ко всем, кто был ниже Фелиции по социальному статусу. Николя избаловал ее, он положил весь Париж к ее ногам. Будучи хозяином пяти оранжерей и семи цветочных магазинов в Париже, одиннадцати оранжерей и двадцати трех цветочных магазинов во всей Франции, Николя был богом в цветочном бизнесе. Как уже говорилось ранее, унаследовав свое дело от деда Альфреда, а также способ ухода за цветами, сеть магазинов «Черная Орхидея» славилась самыми лучшими цветами во всей Франции. Фелиция была самым лучшим цветком в оранжерее Николя. Library       После ссоры с мужем, Фелиция закрылась в читальном зале, куда она часто приходила вечерами пофилософствовать за чашкой кофе или почитать томик Шопенгауэра. Зал был около семи метров длиной и четырех метров шириной – длинное и узкое помещение, вдоль стен которого стояли книжные стеллажи, доверху набитые книгами. Казалось бы, что тут есть все книги мира, но была лишь малая часть библиотеки Конгресса. Фелиция, в детстве обделенная книгами, после замужества жадно начала скупать все чтиво, которое ей попадалось – она была жадным и всеядным читателем, она навёрстывала упущенное. Присев в свое любимое, сплетенное из виноградной лозы, кресло, которое ей напоминало о своем родном доме, Фелиция устремила свой взгляд в окно. Смотрела же она в пустоту, ничего не видя перед собой, думая о недавнем разговоре и в глубине души понимая, что все будет так, как захочет Николя, но все же всеми гранями противясь тому, чтобы ее единственный и любимый сын принимал участие в семейном деле, становился членом «Клуба Психопатов», как про себя его называла Фелиция.       Раздумья Фелиции разрушил звук подъезжающей машины. Так как окнами читальный зал выходил на главные ворота, Фелиция приподнялась с кресла и увидела машину Катрин и выходящую из нее дочь с внучкой. «Ах, моя малышка Катрин уже такая взрослая! – думала Фелиция – Скоро и ее малышка вырастет и упорхнет из гнезда, подобно ласточке, что известит о начале дождя своим низким полетом. Я не желаю тебе такой участи, Аурелия. Выйди замуж до двадцати и уезжай из Парижа, уезжай навсегда, не оглядываясь и не возвращаясь». Подобные мысли все чаще и чаще возникали у Фелиции последнее время. Она думала о жизни. Уже настало то время, когда пора вспоминать жизнь и делать выводы. Нет, Фелиция не хотела умирать, она была еще так молода. В пятьдесят лет женщина еще цветет. Но Фелиция увядала. Рак пожирал ее мозг. Червь, поселившийся у нее внутри, тянул из нее все соки, сокращал ее цветение, отнимая у главного цветовода его лучший образец, его шедевр. Она не рассказала мужу, когда ей поставили диагноз. У Николя и так больное сердце, Фелиция не хотела, чтобы он покинул этот мир раньше нее. Она молчала и будет молчать, пока не замолчит навеки. Hortum       Потянув за цепочку, я вынимаю нагрудные часы и быстрым, мимоходным взглядом подмечаю, что уже пятый час. Солнце клонится к закату. Передо мной кованная калитка, железные прутья которой скручены в замысловатые узоры, напоминающие лилии. Края калитки увиты виноградной лозой. Усиками виноград обвил некоторые из железных прутьев, тем самым образуя «замóк». По сему можно догадаться, что с начала весны, а то и больше, калитку никто не открывал. Слева и справа от калитки по прямой линии тянется стена, выкрашенная в желтый цвет и высотой не более двух метров. Кое где облупилась штукатурка и проглядывают кирпичи, довольно старые, но все еще сохранившие оттенок лисьего меха. Несогласованность в вышине между калиткой и стеной кажется комичной, если смотреть издалека. Мне же, стоящему совсем близко и издалека сие творение не видевшим, это кажется вполне уместным. Протягивая руку к неизвестному и открывая калитку, я вхожу в сад. Виноградные усики с треском рвутся. Первое, что я вижу это огромный особняк, заросший мхом и шиповником, который расположен в самой глубине сада так, что, проходя мимо забора на противоположной стороне улицы, едва можно заметить его крышу; все же снаружи казалось, что этот сад пустовал. Трехэтажный, белый, полукруглой формы с двумя мансардами на втором и третьем этаже, распложенными одна над другой, с массивной, дубовой дверью, инкрустированной железными вставками в виде птиц и головы льва в середине и круглыми окнами-розочками – это строение представляло собой смешение стилей и эпох, но все же таило в себе что-то изящное, мрачное и молчаливое. Сад же был не менее загадочен, чем главенствующий здесь особняк. Прямо от калитки тянется по направлению к особняку узкая, заросшая сорняками, аллея, выложенная из мелких мраморных камней, некогда бывших розового цвета, теперь же под действием времени и запустения, ставших темно-бордовыми. По краям аллеи вьется виноградная лоза и шиповник. Оглянувшись влево, можно увидеть небольшую яблоневую рощицу; на яблоневых деревьях плоды еще не созревшие, но кое-где порозовевшие, тяжестью своей заставляют яблоневые ветки гнуться полукругом, касаясь земли. Чуть дальше от яблоневых деревьев одиноко и величественно стоит многолетний дуб. Легкий ветерок раскачивает верхние ветки и листья дуба. Приглядевшись, взглядом вы найдете прошлогодние желуди, то тут, то там разбросанные этим могущественным деревом. Сделав несколько шагов, с правой стороны можно разглядеть круглую беседку белого цвета, частично повторяющую стиль особняка. Фундаментное ограждение длиной около одного метра, с потрескавшейся штукатуркой, пускает из себя, как ростки, шесть коринфских колонн, увенчанных круглой крышей. Некогда ухоженные кусты роз, теперь же разросшиеся и одичавшие, украшают дорожку к беседке, лощенную теми же мраморными камешками. Дорожка, по которой я дошел до особняка, и которая была мной описана, прямо перед самым особняком впадает в небольшую круглую площадку, выложенную все тем же мрамором. В середине площадки находится маленький круглый фонтан, давно не работающий и оттого заросший мхом и с перегнившими, а также свежими листьями, закрывшими собой все дно фонтана примерно на десять сантиметров. В центре фонтана стоит статуя молодой девы, укрытой лишь наполовину одеянием. В левой руке дева держит за ручку кувшин, а правой поддерживает его снизу. В такой позе дева наклоняется вперед, отчего одеяние будто соскальзывает с ее тела. Волосы девы убраны на затылок и скреплены венком. Весь образ этой статуи говорит о том, что дева эта несомненно гречанка. И следующие статуи, увиденные мной, доказывают смешанность стилей в этом саду – по краям фонтана игриво смотрят на деву два амура, протягивая одну руку в сторону особняка, как бы приглашая деву, а другой рукой обращаясь к ней. Перед дверью особняка длинными мраморными пластами раскинулась пятиступенчатая лестница, на перилах которой по каждой стороне сидят два грифона, мрачно взирая на идущих по аллеи по направлению в дом. Грифоны вылеплены довольно необычно – тот грифон, что сидит по левую сторону от лестницы, раскинул свое левое крыло, а правое прижал к спине; грифон, что сидит по правую сторону, раскинул правое крыло, левое так же прижал к спине, как и его сосед. Тем самым, эти два грифона, если их соединить в одну статую, образуют грифона с раскрытыми полностью крыльями. По отдельности же они больше напоминают элемент какого-то узора, где необходимо выиграть место для других частей. Особняк вместе с садом будто скрывали какую-то тайну, молчали о каких-то событиях, разгадать которые мне непременно хотелось.       Подойдя к двери особняка, я огляделся. Внимание мое привлекла белая матерчатая занавеска, которая выглядывала из окна на первом этаже. Я направился к этому окну, по дороге наступив на мяч, который издал писклявый звук у меня под ногой. Я поднял мяч и еще раз огляделся по сторонам. Какая-то волна холода пробежала по моему телу. Значит, особняк вовсе не пустует. Но кто же живет здесь и почему жилец не приводит в порядок сад? Эти вопросы волновали меня не меньше, чем мяч, находившийся у меня в руке. Значит, в особняке есть дети. Но престало ли детям жить в таком мрачном и запущенном месте? Мысленно задаваясь этими вопросами, я подошел к небольшому оконцу, из которого выглядывал кончик занавески. Окно было круглое и открыто лишь на три четверти. Такие окна в готическом стиле не представляли особого труда, если были открыты, для тех, кто хотел открыть их с улицы. Поэтому осторожно, боясь скрипа петель, я приподнял окно и заглянул внутрь. То, что я увидел раздосадовало и одновременно обрадовало меня – комната была совершенно пуста, стены с облезшей и выгоревшей краской все же когда-то были выкрашены в темно-зеленый цвет. В правом углу боковой стены с потолка и до самого пола шел рисунок виноградной лозы с сидящими на ветках канарейками, клевавшими виноград или просто «летающими по стенам». Две доски в полу были вырваны и лежали тут же, рядом с образовавшейся дырой. Толстый слой пыли на половых досках говорил о том, что уже давно никто не был в этой комнате. Но откуда взяться совершенно чистой занавеске на окне такой грязной комнаты? Я был в замешательстве. Ноги тянули меня обратно к калитке, любопытство же шептало, что я должен обследовать этот особняк. И я прошел дальше, обогнул дом с правой стороны. Перешагивая через упавшие или кем-то спиленные дубовые ветки, через кусты дикого шиповника, я добрался до заднего сада. Эта часть сада ничем не отличалась от той, что была перед домом – все та же яблоневая рощица, те же дубовые деревья, но уже в преобладающем количестве, все те же кусты диких роз и шиповника и едва заметная, погрязшая под слоем грязи и мха, мраморная аллея. Куда она вела? Прямо перед моими ногами раскинул свои ветки куст старого шиповника, так что пройти дальше можно было лишь двумя способами – обойти куст, отойдя к самому забору, а это добрых пять метров или приподнять его, и исколоть себе все руки его иголками. Но рискнул бы я своими руками, чтобы поскорее узнать тайну этого дома? Да. Я бросил на землю мяч, который до сего времени держал в руках и нагнулся, чтобы покрепче схватить все ветки сразу одним махом, но тут до меня донесся слабый странного рода шум – будто кто-то смеялся, выкрикивал чье-то имя, а в ответ лаяла собака. Голос без сомнений был мужским. Быстрым рывком, не боясь оцарапаться, я поднял ветки шиповника и очутился за этой «преградой». Перед собой я увидел небольшую лачужку – домик привратника. Он был белого цвета и такого же стиля, как все строения в этом саду. Перед домом в кресле сидел мужчина, на вид которому было не больше 30 лет. Рядом с мужчиной сидел большой рыжий пес. Оглядевшись, я увидел еще пять собак разных пород и размеров, свободно бегающих по саду, и я понял, что мяч, найденный мною, был вовсе не для детей, а для собак. Собаки почуяли мой запах и тут же кинулись ко мне с безудержным лаем. Мужчина, увидев сию сцену, резко поднялся с кресла и окликнул собак. Все, как один, собаки остановились и завиляли хвостом, услышав голос своего хозяина. Мужчина крикнул еще раз и собаки подбежали к нему. Кто-то из них крутился возле него, весело повиливая хвостом, кто-то, скуля, убежал в дом, кто-то мирно шел рядом, лишь изредка полизывая руку хозяина. Мужчина направлялся ко мне со всей своей сворой. Именно в этот момент весь мой страх куда-то улетел, и я уже ничего не боялся. Почему-то с первого взгляда, увидев этого человека, сидящего в кресле с рыжим псом, я понял, что он не причинит мне вреда. Что-то доброе и до предела простое было в этом человеке. Когда он был на расстоянии трех метров от меня, я учтиво поклонился, снимая шляпу.       -Добрый вечер, сэр! – сказал я – Простите за вторжение, я думал, что этот дом пустует.       -Так и есть, он пустует, – ответил мужчина, почесывая рыжего пса за ухом. – Не пустует только этот домик привратника, в котором я живу.       Сказав это, он показал рукой в сторону того дома, который я ранее описал. Мужчина стоял напротив, поглаживал своих собак, не смотря на меня. Лишь единственный раз он окинул меня своим взглядом в начале разговора. Взгляд этот длился не больше секунды, но казалось, что, посмотрев на меня один раз, он взглянул в мою душу, проник в нее насквозь и уже все обо мне знал. Он не прогонял меня, поняв, что у меня нет дурных намерений, что мной движет лишь юношеское любопытство. Он стоял рядом со мной, мирно поглаживая собак и улыбаясь, будто находился в компании старого друга. Это меня очень удивило, и я в замешательстве нарушил молчание:       -Простите, сэр, вы работаете привратником в этом доме?       Мужчина взглянул на меня, почесав висок указательным пальцем. Взгляд этот, как и прежний, был не более секунды, но в этот раз я отчетливо заметил всю пронизывающую магию его взгляда. Из-под век, глазами будто пьяными, с поволокой, он взирал на окружающее его пространство. На меня же он бросал быстрые, любопытные, но в то же время все подмечающие взгляды. Мужчина ответил на мой вопрос не сразу:       -Я тут живу.       -Так вы хозяин этого особняка! – удивился я, вскинув рукой, в которой я держал шляпу, в сторону особняка.       -Нет, - резко, но в то же время доброжелательно ответил мужчина, - я тут живу. Я, как бы это сказать, - тут он замешкался и усмехнулся, почесывая указательным пальцев бровь, - я живу тут незаконно.       -А-а-а, - протянул я и помедлил с ответом несколько секунд, - понимаю. В наше время не всегда удается найти подходящее жилье. Я-то снимаю квартиру со своими университетскими товарищами. Нас там шесть человек, а комнаты всего две – вот и ютись, как хочешь! – засмеялся я и мужчина засмеялся вместе со мной.       По его виду совершенно не было заметно, что он слушал меня или смеялся со мной лишь из уважения. Напротив, я заметил, что он слушает меня внимательно и смеется довольно искренне. Это меня удивило. За те двадцать лет, что я прожил на свете, я еще ни разу не встречал такого «случайного знакомого». Обычно, эти «случайные знакомые» слушали меня из вежливости, или не дослушав меня, обрывали, всем своим видом проявляли крайнюю незаинтересованность. Этот мужчина заставил на меня испытать совершенно противоположные чувства, нежели я испытывал к своим «случайным знакомым» - я проникся к нему и мне казалось, будто мы знакомы уже целую вечность.       -Вы студент? – поинтересовался он.       -Да, сэр, я учусь на живописца.       -Должно быть, вы отлично рисуете, и несомненно забрели сюда, чтоб нарисовать этот странный особняк. Вы не первый художник, кто сюда приходит.       -Нет, нет, - поспешил я пояснить, - я забрел сюда совершенно случайно. Мне стало скучно, я решил пройтись по городу и что-то неведомое будто прошептало, что мне надо зайти сюда.       -Интуиция! Вы верите в такие вещи?       -Я верю во все, что чувствую или вижу. А Вы, сэр?       -Значит, Вы атеист. – Мужчина нагнулся, чтобы поднять с земли ветку и, потеребив ее в руках, ответил – Я тоже верю в то, что чувствую и вижу, но это никак не связано с божественными проявлениями. Я полагаюсь на реальные вещи, которые существуют в этом мире, созданные людьми и для людей.       -Вы – материалист, сэр! – ухмыльнулся я, - Мой друг, Адриан, тоже закоренелый материалист. Вот бы вам пообщаться, он был бы в восторге встретить человека, мыслящего так же, как он. В нашем обществе встретить таких не так-то просто, все склоны более к духовному образу жизни. Хах, и это в XXI веке-то!       -Так приводите его сюда! – с улыбкой и не раздумывая выдал этот человек. Я был ошарашен – он не только не против моего вторжения и моих наивных речей, так еще и приглашает моего друга. Должно быть, этот мужчина изголодался по человеческому общению.       -Вы… Вы нас приглашаете?       -Да, можете заглянуть завтра вечерком. Как Вы вошли? Через калитку? Она разве не заперта?.. Я помню, как запирал ее в начале весны… А, впрочем, это не важно. Вы можете входить через эти ворота. – Мужчина вытянул руку по направлению к большим, белым воротам и пальцем указал на них. В этот момент я заметил, что его пальцы дрожат. – Постучите в ворота, мои собаки поднимут лай, я выйду и впущу Вас.       Как только он это договорил, он понурил взгляд, и я заметил, что некая дымка грусти проскользнула по его лицу. Он выбросил палку, и маленькая собачка кинулась за ней. Я поспешил ответить:       -Спасибо, сэр! Я непременно приду и возьму с собой Адриана. Может, захвачу с собой тетрадь для эскизов, этот особняк действительно странный.       -Было бы не плохо! – ответил мужчина, опять взглянув на меня на секунду и опустив глаза. Я попрощался с ним, и он вывел меня через главные ворота.       Весь оставшийся вечер я бродил по городу, думая об этом событии и в частности об этом странном человеке. И тут я просто обязан нарисовать читателю его словесный портрет.       Огромные глаза оливкового цвета, томный взгляд, который он бросал на мир, под черными густыми ресницами. Две морщинки, пролегшие у основания бровей, в таком раннем возрасте свидетельствовали о том, что он часто щурится вследствие плохого зрения. Во время нашей встречи на нем не было очков, но можно было заметить легкий прищур, когда он смотрел вдаль. Небольшие припухлости под глазами говорили о бессонных ночах, проведенных над книгами. Прямые брови окаймляли глаза, резко очерчивая и отделяя границу между глазами и лбом, иногда придавая взгляду некую суровость и отрешенность. Широкая переносица и опускавшиеся от нее два зауженных, но расширяющихся к низу, перпендикуляра, образовывали небольшой нос, в профиль имевший грациозную полукруглую, вогнутую форму и слегка вздернутый, не острый кончик. Любой физиономист, даже дилетант, взглянув на нос в анфас, мог бы сразу определить, что данный нос имеет небольшое смещение, возможно, произошедшее вследствие перелома, но мне этот факт установить не удалось. Губы же имели необычную форму. Между носом и верхней губой пролегала глубокая ямочка, отчего контуры верхней губы были заостренными и даже угловатыми. Нижняя губа была такой же толщины, что и верхняя. Однако рот к углам заметно сужался, а к середине же образовывал овал, но в тоже время не исключал угловатость губ. В профиль можно было заметить, что, как и нос, верхняя губа вздернута кверху и остра, но не значительно, поэтому в анфас этого практически не заметно. Лицо покрывала коротенькая щетина, начинающаяся у скул и спускающаяся к уголкам губ, углом переходящая в усы и закрывающая нижнюю часть подбородка. Под губой маленьким пучком располагалась бородка. И это лицо квадратной формы, суженной книзу, с не сильно выделяющимися скулами, обрамляли беспорядочно разбросанные, кудрявые, каштанового цвета, волосы, закрывающие уши и иногда, в следствие растерянности, спадали на лоб крупными кудрями. У этого человека было необычное лицо, изящные и меж тем «мужиковатые» черты лица, идеальные и меж тем с изъяном. Я никогда не видел ничего подобного, а мне, как художнику, доводилось видеть много лиц на своем веку, и я уверяю вас, что это лицо одно из самых необычных.       Не лишним будет, забежав вперед, дать полное описание этого человека для того, чтоб он предстал перед читателем в ясном свете. Это был бывший профессор-криминалист Уильям Грэм. Двадцать семь лет отроду было этому молодому человеку, когда он впервые поднялся на кафедру для того, чтобы прочитать лекцию будущим криминалистам США, а может и каких других уголков планеты. На момент нашей с ним встречи Уильяму было двадцать девять лет. Характер у него был спокойный, иногда чересчур замкнутый. По внешнему виду он ничем не отличался от любых других профессоров-криминалистов двадцати девяти лет. Если вы прежде видали профессоров-криминалистов двадцати девяти лет, вы непременно будете иметь представление о внешнем виде Уильяма и его манере одеваться – кежуал стиль во всей своей красе с клетчатыми рубашками, заправленными в штаны с со средней ширины черным ремнем с простецкой железной бляшкой, с пиджаками и не туго затянутыми галстуками, с джинсовыми рубашками и коричневыми полотняными куртками, с кожаными ботинками со шнурками и дешевым лосьоном после бритья, словом, было в его внешнем виде что-то отталкивающее и в то же время притягательное. Не лишним будет упомянуть о его манерах и мимике, которые на первый взгляд казались манерами постоянно уставшего человека. Спокойная, размеренная ходьба, привычка змеевидно извивать шею, поворачивая голову и выставляя ее вперед, привычка наклонять голову в сторону, надевая очки, привычка поднимать брови во время разговора и еще куча других привычек, столь незаурядных. Особая манера разговаривать, задействуя при этом мускулы нижней части лица, выдвигая челюсть вперед, растягивая ее на некоторых гласных звуках, выцеживая некоторые слова через зубы – все это придавало Уильяму некий шарм, граничащий с безумием. Чем он страдал? Синдромом Аспергера? Аутизмом? Нарушением психомоторики вследствие какой-то травмы, которая позже переросла в психосоматическую? Или энцефалитом?       Читатель помнит, что у Уильяма было шесть собак, которых он подбирал на улице, мыл, сушил феном и оставлял у себя. Уильям любил собак. Друзей у него было мало и вечера свои он проводил за чтением. О родных и о семье его мне мало известно. Как он впоследствии рассказывал, матери своей он не знал, воспитывал его лишь отец и жили они бедно. Отец его был рыбаком и научил его рыбачить. Рыбалка была одной из страстей Уильяма – он с упоением сердца рассказывал о том, как он с отцом рыбачил на озерах, переезжая из города в город.

*****

      Пять часов после полудня. Солнце заливало пологий склон улицы своим оранжево-теплым вечерним светом. Мы проходили маленькие решетчатые заборы, увитые плющом; каменные заборы, заросшие мхом и от которых веяло леденящим кожу холодом; деревянные небольшие заборчики, с одной стороны обвалившиеся, с другой – со свисающими ветками абрикоса и айвы. Под мышкой я нес портфель с принадлежностями для рисования. Рядом, устремив взгляд на убегающую вниз дорогу, залитую солнцем, шел Адриан, чинно выпрямляя ноги при ходьбе. Оставив позади еще несколько заборов, мы приблизились к белым воротам. К тем самым воротам, через которые я вчера «вышел из сказки», как выразился Адриан. Он не верил мне, что посреди города может стоять такой особняк, да еще и быть населенным таким странным человеком с собаками, который к тому же еще и жил там незаконно. Он не верил мне даже сейчас, когда мы подошли к воротам. Я постучал, собаки не залаяли. Адриан, устремив свой шутливо-насмешливый взгляд на меня, сказал:       -Ну и где же твой загадочный знакомый?       Я постучал еще, на этот раз сильнее. В ответ, как колокольчик, раздался собачий лай. Сначала тявканье было исполнено тонким голоском, затем в это соло вмешались более грубые голоса и средние, образуя собачий хор. Минуты две спустя дверь отворилась. На пороге стоял тот самый мужчина, в существование которого не верил Адриан. Лицо Адриана в этот момент выражало сомнение. Лицо мужчины было спокойным, размеренным. Сегодня он смотрел на меня в упор, отводя взгляд лишь изредка, когда мои глаза мимолетно встречались с его глазами. Адриана он окинул тем самым взглядом, которым вчера он смотрел на меня – быстрым, но всевидящем. Больше на Адриана он не смотрел, стараясь избегать зрительного контакта, а более задерживая свой взгляд на мне. И когда случайно Адриан заглядывал ему в глаза, человек этот смотрел на меня, как бы ища поддержки в уже знакомом человеке. И тут я понял в чем дело. Мужчина этот был слишком застенчив. Новые знакомства для него были испытанием, которое он преодолевал. Он боялся сходиться с людьми, но он так чутко и точно ощущал каждого человека, что, если бы не его застенчивость, у него был бы довольно обширный круг друзей. Психологи называют это «эмпатия», когда зеркальные нейроны не растворяются в детском возрасте, а остаются у взрослого человека, впоследствии развившись, они и образуют это свойство – как губка впитывать другого человека, пропускать через себя и всей своей душой понимать его, сопереживать и проникаться им. У этого человека был дар, который он запер в странном, старинном особняке.       Я познакомил его с Адрианом, которого все происходящее явно забавляло и удивляло. Мужчина представился нам – имя его Уильям. Собаки, видевшие меня уже во второй раз, не обращали на меня внимания, оно было приковано к Адриану, но так как хозяин разговаривал с незнакомцем, они лишь украдкой поглядывали на него, то виляя хвостом, то скаля зубы, то скуля, прятались за спиной Уильяма. После знакомства, Уильям предложил нам чаю, но мы отказались. Он предложил нам посидеть в беседке, в той самой, окруженной кустами одичавших роз. Из беседки вид открывался как на особняк, так и на домик привратника – она находилась ровно посредине. Несколько минут Уилл сидел молча, смотря на особняк, окидывая его взором любопытным, будто видел его впервые.       -Удивительное строение! – я разрушил тишину, подталкивая Адриана локтем, чтобы он помог мне завязать разговор. Но он сидел молча, вперив взгляд на Уильяма.       -Вы, знаете что… - начал было Уилл, но осекся. Я вопросительно посмотрел на него, и он продолжил:       -Ко мне сюда не часто заходят. Бывают в основном в главном саду, да и то не шумят. Художники, понимаете ли, хе-хе, занимаются творчеством. Я иногда смотрю на них через тот тоннель, что образовывают деревья вон там, видите? – Уилл, как в прошлый раз, вытянул всю руку по направлению к деревьям, но указал на них лишь пальцем, и, как в прошлый раз, я заметил, как дрожала его рука. – Я смотрю на них, а они меня не видят. Забавная штука выходит.       -Сэр, - начал я, - как Вы здесь оказались? Неужели у этого особняка нет хозяев?       -Хозяева есть. У каждой вещи есть свой хозяин. Но хозяев этого особняка я не знаю. Я живу тут уже полтора года. Случайно набрел на этот сад, увидел и захотел тут жить.       Уилл замолчал, но мне показалось, что ему еще есть что рассказать. Я поинтересовался:       -И Вы живете здесь только потому, что Вам тут нравится? Но как же так, сэр, Вы ведь ведете жизнь отшельника. Притом Вы молоды и, беру на себя дерзость предположить, что Вам нет еще и тридцати лет.       -Мне двадцать девять, Мартин! – Уилл сказал это таким мягким, кротким и добрым голосом, каким обычно священники говорят кающимся: «Да простит тебя Господь, Дитя мое». Он улыбнулся, вперив взор к небесам, продолжил:       -Я был профессором в университете и преподавал криминальную психологию. Два года назад я решил уйти. – сказав это, Уилл посмотрел на нас, в надежде увидеть на наших лицах понимание. Я не знаю, что он увидел на моем лице, но я был поглощен его рассказом, непременно ожидая продолжения. Адриан же сидел, подперев кулаком подбородок, устремив глаза на термитов, которые строем тянулись по краю беседки. Уилл снял очки, большим и указательным пальцем провел по глазам. Продолжал:       -Я понял, что это не мое. Вернее сказать, все окружающие постоянно твердили мне, что криминальная психология — это не та дорога, которая обеспечит мне будущее. Упреки окружающих не мешали мне делать успехи в этой сфере. Когда мне было двадцать пять, я работал в ФБР независимым консультантом, чтобы помочь в расследовании дела пропавших девушек. Меня попросил об этом глава отдела бихевиоризма. Он, знаете ли, убийца… точнее не он убийца – глава отдела, а убийца тот, кто убил этих девушек… - Уилл остановился, сжимая зубы в оскал и проводя пальцами по глазам, он попытался продолжить, но останавливался, так и не начав предложение.       -Сэр! Уильям! – я кончиком руки дотронулся до его плеча, не зная, могу ли я позволить себе такую вольность с едва знакомым человеком, или это будет считаться жестом бестактности. Но, подумав о том, какие, должно быть, переживания в данную минуту испытывает этот человек, я все же решился и положил свою руку на его плечо, пытаясь слегка погладить его, тем самым подбодрив.       -Я застрелил его – хрипло и быстро проговорил Уилл, - всадил десять пуль. Я давно не стрелял, поэтому мне потребовалось десять пуль, чтобы убить его. – Было видно, что с каждым словом Уиллу становилось все тяжелее говорить об этом. Он рассказал свою историю. Он рассказал все, что произошло с ним, но я, ввиду авторских и этических прав не стану приводить здесь его историю. Ограничусь лишь тем, что скажу – Уиллу выпали такие испытания, пройти которые не каждый бы смог. Он сходил с ума, возможно, и сошел бы до конца, но он бежал от всего этого, поселившись на этом острове посреди города. Чтобы как-то разрядить обстановку после монолога Уильяма, я показал ему свои наброски и тут же попытался набросать эскиз особняка. Уильям пришел в восторг от живости моих работ и как бы мимоходом попросил нарисовать его портрет. Остаток вечера мы провели за легким разговором о материализме, о яблоневых деревьях, о собаках и прочем. Мы вышли за ворота особняка, когда темнота уже больше трех часов господствовала в городе. Дорóгой я и Адриан молчали, но думали об одном и том же – об Уильяме.

*****

      Следующая наша встреча состоялась через два дня после предыдущей. Уильям сказал, что мы можем заходить к нему в любое время, поэтому, прогуливаясь мимо вместо с Адрианом, я решил навестить Уилла. Уж не специально ли ноги повели меня именно в ту сторону, где располагался «особняк Уильяма» ?!       -Должно быть, Вы собираете антикварные вещи, Мартин?       -Нет, сэр. А по мне можно предположить, что я коллекционер? Ха-ха, Адриан, ты слышал, что сказал Уильям, будто я коллекционирую антиквариатом? Да я даже в руках никогда не держал ничего, чему более 30 лет. Нет, постойте… а моя восьмидесятилетняя бабушка считается антиквариатом? Прошлым летом я пробыл у нее целых две недели. – От коньяка я изрядно захмелел и смеялся по каждому пустяку, произнося подобные тирады. Уилла это тоже веселило, он смеялся вместе со мной, но я уверен точно, что не надо мной. Адриан же без удержу смеялся над моим подвыпившим поведением.       -Вы одеваетесь так, будто на дворе XIX век, - сказал Уилл, отсмеявшись после моей глупой шутки, - Старинного покроя костюмы, шляпы, трости. Увидев Вас в первый раз, я было подумал, что Вы герой из одного романа… знаете, я недавно его прочел… э-э, никак не могу вспомнить название…       -Оливер Твист! – выпалил Адриан и залился громким смехом.       -Это лишь мой стиль, который я выбрал для себя. Отдаю предпочтение классике с малого возраста…       -Только классика эта двухвековой давности! – перебив меня, Адриан снова разразился хохотом.       Уилл, прислонив большой палец к виску, указательным проводил по лбу – типичный жест для пытающихся что-то вспомнить людей. Переведя взгляд со смеявшегося Адриана, я посмотрел на Уилла – весь его вид в этот момент выражал спокойствие, смешанное с замешательством и тоску, смешанную с весельем. Он мне показался настолько жалким существом, вот так, сидя в кресле, укрыв ноги пледом, с лежащей собакой под ногами, со стаканом коньяка, стоявшем на подлокотнике, с пятнами, разбросанными по его клетчатой рубашке, с растрепанными волосами, ушедшего куда-то внутрь своих мыслей и вспоминающего название романа, которое, в принципе, и значения-то для меня никакого не имело. Он казался жалким, убитым жизнью, вышвырнутым обществом, но возвышенным человеком с чистейшей душой, без единого дурного помысла, без единой черной мысли, относившегося к жизни с наивной детской любовью, несмотря на то, что она швыряла и ломала его. Получив в дар немилость судьбы и злость со стороны жизни, он, в свою очередь, совсем не озлобился, сердце его не окаменело, ему удалось сохранить в себе все светлое, что есть в каждом человеке с рождения, но что, несомненно, выветривается из него, как только он начинает постигать жизнь. Уилл, казалось, был таким не сознательно. Он просто был добрым, потому что не умел быть злым.       Мысли эти согнали всю веселость с моего лица и я, так же, как Уилл, погрузился в себя. Адриан это заметил. Он стукнул кулаком о мое правое колено, от чего оно отпружинило и ударилось о левое. Я вернулся из себя. Какая многозначительная игра слов – «Я ушел в себя» и «Я вернулся из себя». Будто фраза так и кричит нам о том, что внутри нас существуют миры, погружение в которые происходит неосознанно и бывает очень полезно не только для философов, как Уилл, но и для таких простых, примитивных в мышлении, не присягающих ни на что божественное людей, как я.       Промурчав себе под нос припев какой-то новомодной песенки, Адриан попытался нас расшевелить, вернув к реальности своим громким голосом:       -Э, ребята, вы чего? Не грустить же мы сюда пришли, а веселиться! – он плеснул себе в бокал еще коньяку и заметил маленькую собаку белого цвета с коричневыми «коровьими» пятнами, лежащую у его ног, слащавым голосом он запричитал:       -А кто это милое создание? Иди, иди сюда, собачонка! Как его зовут?       -Бастер. Предпочитаю, когда к нему обращаются, используя местоимение мужского рода.1       1 – В английском языке, подразумевая животное, какого бы пола оно не было, употребляют местоимение “it”. Однако хозяева, считающие животных членом семьи, нередко используют местоимения “he, she”. (Прим.авт.)       -Бастер, ладно! – Адриан поднял собаку над своей головой и созерцал его опьяневшими глазами и какой-то косой, свойственной только ему, улыбкой, он улыбался, укладывая Бастера на свои колени.       -Вы так и не вспомнили название того романа? – я спросил это только затем, чтоб вывести Уилла из раздумий и прекратить бессмысленную, пьяную любовь Адриана к собаке.       -Что? А-а… Нет, не вспомнил, - Уилл будто проснулся после долгого сна, но только минуту назад он обращался к Адриану. Как удивительно быстро он ушел в себя. И насколько глубоким было его погружение в эту минуту? Насколько вообще глубоким бывают его погружения? Порою мне кажется, что он живет в своем выдуманном мире. Возможно поэтому он уединился тут, посреди города, но в то же время отрезанный от него. Возможно, его сердце так добро потому, что он, не замечая все невзгоды, которые посылала ему жизнь, создал для себя свой мирок и живет в нем. Но в любом случае, Уилл оставался для меня загадкой.

*****

      Шаги его были осторожные, тихие, размеренные. Он шел, держа в руках палку, я же держал в руках трость с набалдашником в виде головы лемура. Мы прогуливались по саду, провожаемые сворой его собак. Я приходил к нему каждый день уже без Адриана. Иногда я оставался у него на весь день. Приходя к рассвету и уходя глубокой ночью, я отсутствовал у него лишь часа четыре, которые я проводил, гуляя по набережной. Каникулы позволили мне полностью посвятить себя Уиллу, не причиняя ущерба учебе. Адриан уехал с сестрой к родителям, так что я был предоставлен самому себе… или ему… Ему!       Пройдя вдоль аллеи, усаженной тополями, я свернул на дорогу, ведущую к особняку. Было около четырех часов утра. Уже начали чирикать первые птицы. Небо ближе к горизонту было залито слабым белым свечением; в вышине оно было все еще ночное, темное, но уже кое-где посеревшее. Легкий, прохладный ветер гладил меня по щекам. Утренний воздух, пропитавший улицу, казался мне благотворным и я, глубоко вздыхая, приветствовал зарождающийся день. Пройдя по безлюдной улице, я заметил, что уже изрядно расцвело; горизонт был залит желто-золотым светом, вдалеке слышались звуки проезжающих машин. Я подошел к калитке, решив зайти в особняк именно так, чтоб не потревожить спящего Уильяма. Нежные лучи солнца мягко освещали фасад здания, окрашивая его в бледно-розовый цвет. Ветер, дунувший с запада, колыхнул розы и их аромат, устремленный в мою сторону, произвел на меня такое же действие, какое бы оказала кружка горячего, ароматного кофе – я был взбодрен и вдруг мне показалось, что еще и полон своего рода энтузиазма. Пройдя на задний двор, я увидела Бастера, бежавшего мне навстречу. Вырисовывая круги передо мной и виляя хвостом, он показывал, что рад моему приходу и еле слышно повизгивал. Я нагнулся, чтобы погладить его. Он вылизал мне руки и с довольным видом понесся к дому. Я чуть слышно окликнул его, чтобы он не разбудил Уилла. Я достал ключ из-под цветочного горшка, стоявшего на перилах веранды и открыл дверь. Неслышно ступая, я прошел в кухню. Аромат роз, принесенных мной вчера, заливал всю комнату. Я открыл окно и ветер, ворвавшийся в кухню, разнес аромат дальше по комнатам. Створки занавесок, покачиваясь, бились друг о друга. Я прошел в комнату Уилла.       Открыв глаза, он устремил свой взгляд на меня. Сонный, едва вернувшийся из сна, он улыбнулся, сощурив глаза и слегка вытянулся. Я сел на краешек его кровати. Уилл не отводил свой взгляд от меня и все так же улыбаясь какой-то сонной, блаженной улыбкой, произнес мое имя. И в тот момент внутри меня что-то произошло. Я понял, что Уильям за такой короткий период стал для меня самым дорогим человеком. Я понял, что мне он нужен, что нужен лишь он. Это не была любовь, как если бы я полюбил девушку, или даже, будь я человеком нетрадиционной ориентации, полюбил парня. Нет, это была другая любовь - любовь, когда любишь душу, не смотря на тело, в котором эта душа заключена; любовь, которая возвышает, определяя самые светлые помыслы; любовь, когда ставишь человека превыше всех, превыше самого себя, готовый отдать ему все до последней капли и, если надо, свою жизнь; любовь, когда любишь каждый недостаток человека, не слепо закрывая на них глаза, а осознаешь наличие недостатков, но все равно боготворишь их, считая их за достоинства; любовь, когда подаешь руку помощи, стараясь укрыть его ото всех невзгод окружающего мира, укрыть собой, как собака вгрызаясь в горло всем тем, кто пытается обидеть его, отнять его. Я смотрел на Уилла отвечая его улыбке, слегка вытянув уголки рта. В глазах моих поблескивали слезы, ком в горле душил меня, как свинцовый ошейник. То были слезы радости, которые я еле сдерживал. Внутри меня бушевал ураган – пыль с каплями дождя в следующую секунду уже могла превратиться в глиняное месиво, поливаемое ливнем. Я улыбнулся Уиллу еще шире. Моя рука потянулась к его руке и это единственное, что я мог себе позволить.       -Вставай, я приготовлю тебе завтрак! – сказал я, направляясь к двери и бросил взгляд на Уилла. Он все так же смотрел на меня, улыбаясь. В его взгляде я прочел, что он чувствует то же самое. Per Inversio       В темной гостиной было задымлено. Свет едва пробивался через коричневые плотные занавески, которые закрывали створчатые длинные окна. У противоположной от окон стены стояли два потертых кресла, не то бордового, не то красного цвета. Я не отрицаю тот факт, что кресла были все-таки красного цвета, когда-то давно, когда стояли в витрине мебельного магазина, но время выкрасило их в цвет старого вина или, быть может, недоспелого виноградного сока. В том кресле, что было ближе к двери, то бишь с левой стороны, сидел юноша на вид престранный. Волосы его были соломенного цвета и отливали блеском даже в темной комнате; напомажен он был по моде девятнадцатого века. Одет юноша был в черного цвета плащ из тонкого сукна, довольно широкий, совсем ему не по размеру. Но, если приглядеться к этого рода плащу, то можно отчетливо понять, что это был вовсе не плащ, а мантия со свисающим на спине длинным капюшоном. Юноша курил трубку все то время, что я наблюдал за ним. Медленно вдыхая густой дым, он отправлял его в легкие и так же медленно выдыхал, носом ловя при этом едкий аромат, будто наслаждаясь каждой молекулой дыма. В долетавшем до меня дыме я учуял нотки вишни и коньяка. Видимо, он курил Гуркху. В кресле с правой стороны сидела девушка на вид ничем не примечательная, но было в ней что-то, что заставляло задерживать взгляд, а отводя его, еще долго думать о ней. Волосы едко-черного цвета, собранные в тугой пучок на затылке, обрамляли маленькую, аккуратную головку, которую она свесила, устремив взгляд на свои руки. В руках же девушка держала янтарные четки. Медленными движениями, задумчиво, по бусине она перебирала их совершенно машинально. Она была не в этой комнате, а где-то за пределами ее, быть может, даже в известном только ей пространстве, в ее мире. Изредка она шмыгала носом, видимо ей не нравился дым. Девушка была одета в черное платьице с пышной юбкой, обшитой рюшами, которые были на пять сантиметров длиннее самой юбки. В лице ее выражалась кротость и смиренность, а также полная отрешенность. Я наблюдал за этими двумя, сидя в кресле у окна. Наблюдал я со всей своей внимательностью, проникая в глубь их мыслей, с каждой минутой узнавая их все больше и больше, а к концу моего пребывания в одной с ними комнате, они, сами того не подозревая, пустили меня к себе под кожу – и я уже был и юношей, и девушкой одновременно. Они мне наскучили как раз вовремя. Дверь отворилась, вошел дворецкий, совсем не классического вида, какого обычно бывают все дворецкие. То был молодой, лет двадцати-двадцати-пяти парень, одетый в вязанный кардиган в клетку и черные, потертые джинсы.       -Прошу Вас, мистер Грэм, - обратился он ко мне, учтиво протягивая ко мне руку и делая приглашающий жест, - мистер Гершель готов принять Вас.       Я медленно встал с кресла, окинув парочку взором на прощание и оставляя их тайны в этой комнате. Дворецкий взял меня за руку, что показалось мне довольно странным, и повел меня по узкому, темному коридору в самый конец, туда, где находился кабинет мистера Гершеля. Вдоль по коридору были открыты двери в каждую комнату в этом доме, комнаты пустовали, кое-где были обшарпаны обои. Я почувствовал резкий холод, доносившийся из этих комнат, который отдавал сыростью. Подойдя к двери кабинета мистера Гершеля, дворецкий распахнул ее, не выпуская моей руки, сильным рывком он втащил меня в кабинет и лишь только тогда разжал пальцы.       -Мистер Гершель, - отчеканил он, сложив руки по швам, - мистер Грэм прибыл.       Развернувшись на пятках, дворецкий вышел из кабинета. Во всех его движениях чувствовалась военная выправка, однако одет он был совсем не по-военному, в плане опрятности – на кардигане я заметил несколько бурых пятен, а обувь была слишком пыльной для человека, который мог бы быть военным. Возможно, он хотел когда-то им стать, но жизнь повернулась иначе и он, не изменяя своей мечте, пытался подражать тем, кто служит в армии.       Перед глазами у меня простерлась бескрайняя пустошь кабинета мистера Гершеля. Это действительно была пустошь – кабинет около двенадцати метров длинной и десяти метров шириной был скорее похож на оперный зал, нежели на кабинет. В самой, черт возьми, самой середине стоял маленький столик и два стула – на одном сидел мистер Гершель, другой был для посетителей. Всё. В кабинете больше не было ничего. С такого расстояния мне едва было видно мистера Гершеля, я надел очки. С левой стороны тянулись окна вышиной от потолка до пола, не завешанные ничем, так что отчетливо можно было заметить, как свет падал на пол под углом в тридцать-тридцать пять градусов. Пол был дощатый, выкрашенный лаком, правда лак кое-где потрескался и трещины образовывали причудливый узор, который создавал свой собственный дизайн. Мистер Гершель окликнул меня:       -Мистер Грэм, прошу Вас!       Оторвав взгляд от пола, я посмотрел на мистера Гершеля. Казалось, между нами расстояние в несколько километров. Кабинет был настолько большим, повторяю, что мне было не по себе.       Медленным шагом я направился к мистеру Гершелю, не сводя с него глаз. Он попросил меня присесть, я исполнил его просьбу.       -Итак, мистер Грэм, Вы оплатили мое время и имеете полное право им располагать, - с усмешкой произнес он. – Что Вас привело ко мне?       Я решил быть определенно краток и сразу перешел к делу, начав:       -Я пришел к Вам, чтобы разузнать о клубе «Черная Орхидея», членом которого Вы являетесь.       Не успел я договорить фразу до конца, как мистер Гершель совершенно изменился в лице, однако не показал этого, а наоборот попытался скрыть за улыбкой и лаконичным ответом:       -Я не понимаю, о чем Вы говорите.       -Из достоверных источников я узнал, что Вы, мистер Гершель, являетесь членом клуба «Черная Орхидея», а также зятем Николя Шатобриан – внуком основателя «Черной Орхидеи» Альфреда Шатобриана. Как видите, я осведомлен в этом вопросе, но меня интересует другое. Постарайтесь ответить на вопрос, который я Вам задам.       Я был предельно настойчив, пытался разговорить мистера Гершеля, но тщетно, он был непоколебим и настаивал на том, что не имеет ни малейшего понятия о клубе «Черная Орхидея». После моих тщетных попыток его разговорить в зале воцарилось молчание. Так прошло несколько минут, после чего мистер Гершель бросил резкий взгляд на часы на своем запястье и спросил:       -Полагаю, у Вас всё, мистер Грэм?       -Да, - ответил я, вставая со стула, - простите за столь бесцельный визит. Я думаю, визит с агентами ФБР возымеет цель гораздо более скоро, чем мой одиночный…       -Мистер Грэм, - выкрикнул мистер Гершель, резко вскакивая со стула, - на что Вы намекаете? Уж не говорите ли Вы, что приведете сюда ФБР? У Вас нет никаких доказательств в том, что я якобы являюсь членом какого-то там клуба. Оставьте, слышите, оставьте эту затею, - он вдруг весь покрылся потом и начал тыкать в меня указательным пальцем, - я не являюсь членом этого клуба и знать о нем ничего не знаю. А, в прочем, приводите своих агентов, давайте! Ха-ха, мне-то скрывать нечего.       Сказав это, мистер Гершель рухнул в кресло, отирая пот со лба. Я повернулся, ничего не сказав, вышел. Renes       -Являются ли ваши ночные кошмары следствием того, что Вы пережили? – спокойно спросил он, глядя мне в глаза.       -У меня редко бывают ночные кошмары, - я попытался взять себя в руки и точно передать ему мое состояние, - это можно назвать сном наяву, кошмарами в предсонном состоянии. Я не сплю, я пытаюсь уснуть, я уже засыпаю и в следующий миг передо мной развертывается бездна. Она манит меня своей черной пустотой, затягивает, закрывает, как в клетке. Я лишь могу, высунув запястья сквозь железные прутья, ощущать ледяной воздух, который испускает эта бездна. Я держусь крепче за железные прутья клетки и вот я уже подвешен вниз головой, плыву по бескрайнему морю. Вдали едва различимо я вижу силуэт. Он манит меня, но чем ближе я к нему подплываю, тем дальше он отдаляется. Я пытаюсь ухватиться за него, но хватаю воздух, бесцельно машу руками в надежде зацепиться за что-нибудь.       -Вам так и не удалось добраться до этого силуэта? Опишите мне его.       -Я никогда не видел его отчетливо, но его лицо… мне оно кажется до боли знакомым, будто я когда-то его знал. На черном фоне я вижу огромные глаза – это единственное, что мне удается разглядеть. Я смотрю в его глаза и вижу свое отражение. Это не то отражение, какое я обычно наблюдаю в зеркале, это, будто я и он – одно целое. Я вижу себя внутри него. Иногда мне кажется, что какая-то часть меня заключена в нем, что это и есть я.       -Увечья, которые Вы себе наносите, как-то связаны с этим силуэтом и с Вашими видениями?       -Я не помню, как я режу себя. Утром я прихожу в себя и вижу на своем теле эти раны. Я не уверен я ли это себе делаю, или… кто-то другой.       -Мартин, это Уилл Грэм, - сказал он, будто не слушая меня и улыбнулся.       -Что Вы сказали?       -Вы не помните меня?       Я всмотрелся в его лицо, и какая-то мука боли врезалась в мой мозг, перевернув его и я уже по-другому начал смотреть на происходящее в данным момент.       -Я Уилл Грэм, Ваш… друг. – Тихо, не прилагая никаких усилий, он произносил каждое слово, а я уже как в хаосе едва слышал его, меня бросило в жар, - Вы не помните меня? Мы с Вами познакомились в старом особняке, где я жил; Вы приходили ко мне, мы очень сдружились. Но однажды Вы поведали мне историю своей семьи, я ею заинтересовался, я загорелся идеей узнать о клубе «Черная Орхидея», проникнуть в этот клуб. Я не хотел быть его членом, я лишь хотел разгадать его тайны. Я начал искать информацию об этом клубе, хватался за каждую нить, которая могла бы меня привести хоть к одному члену «Черной Орхидеи». Как мне казалось, я уже подобрался близко, но вот выпала прекрасная возможность – Вы пригласили меня к себе домой, в Париж, на празднество по случаю своего двадцатилетия. Не об этом ли я мечтал? Именно об этом, о возможности посмотреть на Вашу семью изнутри, проникнуть в нее. Отец Ваш, Николя, знал о том, что я подобрался к нему слишком близко, - он вздохнул, потер правой рукой висок и продолжил - Ох, Мартин, неужели Вы этого не помните? Неужели не помните того, как Ваш отец связывал меня, резал меня, вынимал мои органы? Неужели Вы не помните, как ели мои почки, сидя напротив меня за столом?       Огромного размера невидимый молоток со всего размаха ударил меня по голове. Этот молоток держал человек, сидевший напротив меня. Слова пульсировали в висках: «…ели мои почки, сидя напротив меня за столом. Ели мои почки. Ели. Мои. Почки». Вокруг меня развертывалась бездна. Вдалеке я видел силуэт, который отдалялся от меня. Темнота, измеряя каждый свой шаг, накрывала меня своим безмолвием. Тук-тук-тук-тук. Я слышал лишь звук сердцебиения.