Ведь время — это жизнь. А жизнь обитает в сердце. Михаэль Энде, «Момо»
Бамм-кён-тик-кен, глокке-токке-тиккен, Бамм-кён-тик-кен, тикке-токке-тиккен…
То ласково, то задумчиво, то тревожно, то чуть-чуть насмешливо звучала песенка на непонятном механическом языке, почти неслышная в комнате даже сейчас — когда почти к концу подошёл день рождения Луизы Штальбаум, разошлись по домам почти все гости, лишь потрескивали дрова в камине, тикали часы, да в большом зале негромко беседовали родители именинницы. Доносилась странная мелодия от задремавшего в кресле господина Дроссельмейера — крёстного девочки. И Луиза бы ничуть не удивилась, окажись это какая-нибудь музыкальная шкатулка или карманные часы, — крёстный ведь любил мастерить на досуге разные занятные механические штуки. Но в том-то и дело, что мелодия казалась слишком живой, словно шла из самой груди Дроссельмейера — а может, так и было: сквозь складки его жабо в такт тиканью что-то слабо поблескивало. Совершенно зачарованная всем этим, стояла рядом с крёстным маленькая Луиза, не в силах ни отвести взгляд, ни убрать ладошку с белоснежного кисейного жабо, — и опомнилась, лишь когда Дроссельмейер, проснувшись, сам открыл левый глаз. — Это ведь ты… так тикаешь, крёстный?.. — наконец спросила девочка. — Ты сам?.. — Так вот чего ты испугалась, Луизхен, — шутливо-виновато развёл руками Дроссельмейер. — Тикаю, сколько я себя помню. Одного не пойму — как же могла тебя испугать та же песенка, под которую ты засыпала совсем маленькой?.. — Неужели правда? — удивилась Луиза. — А я совсем и не помню… Наверно, и правда была очень маленькой… А знаешь, почему испугалась? — Она наклонилась к самому уху крёстного. — Сейчас-то ты живой, а когда спал и так вот тикал — был как будто… как будто игрушечный! От страха, с которым произнесла последнее слово его крестница, Дроссельмейер и правда смутился — точно его упрекнули за чёрную латку на правом глазу. — Поживи-ка с моё среди часов и механизмов, — кому угодно игрушечным покажешься… — По голосу мастера было трудно понять, обиделся он или пытается обернуть в шутку какой-то едва не раскрытый до срока секрет. — А помнишь, вы с папой играли, как будто это ты — доктор, а он — пациент? Ты же не испугалась его сердца? — Папино всё равно так не тикает, — задумалась Луиза. — Не поёт… — Но, видя, что крёстный как будто расстроен, тут же ободрила его: — И у тебя песенка ничуть не страшная, честное слово! Просто… сама не знаю почему, но мне показалось — вдруг ты насовсем превратился… или тебя кто-то превратил целиком в игрушку, пока мы не знали… — Так вот в чём дело!.. — с облегчением рассмеялся Дроссельмейер. — Чему-чему, Луизхен, а этому уж точно не бывать. Слово старшего советника суда! А в доказательство, что я не целиком игрушка, — он подмигнул крестнице, — предлагаю сыграть в ладошки!.. Вот только, боюсь, придётся тебе меня всё-таки для начала подкрутить, а то так и буду клевать носом! И Луиза ахнуть не успела, как на его ладони — секунду назад совершенно пустой — появился позолоченный ключ. Мастер тут же вдел его в петлицу сюртука. — Ключиком подкрутить? — переспросила Луиза. — Как часы? — Верно угадала! — улыбнулся крёстный. — Понарошку! Тррык! трррык! тр-р-рык! — трижды повернулся ключ в петлице. С каждым поворотом Дроссельмейер всё больше выпрямлялся, оживал всем острым лицом — пока, наконец, не вздрогнул и, первым протянув крестнице обе руки, не запел смешным и каким-то дурашливым голосом:— Друг, ты невесел, Друг, ты не рад, Или идут Дела не на лад? — Горе растает, Когда зазвенят Тари-тира-тирольцев голоса! «Тиридири-трийли-рийли-риде-о Тирдилли-ди и дрийли-о, Тиридийли-о тирдийли-о Тиридийли-ди-ай-хо!»*
— …Тиридийли-о тирдийли-о Тиридийли-ди-ай-хо! —
подхватила Луиза — сама не понимая, как ей удаётся так хорошо подпевать крёстному и как он умудряется хотя бы раз не сбиться — знай себе то поёт и перекликается сам с собой, то подставляет ей ладони — правой по левой, левой по правой, обе крест-накрест… пока кто-то из них случайно не задел ключ. Песня тут же оборвалась, а Дроссельмейер совсем по-механически звякнул — тзэннг! — точно у него внезапно кончился завод. — Ой! — вырвалось у Луизы. — А ты и поверила, — уже настоящим, весёлым голосом произнёс крёстный. — Что скажешь, хорошо я тебя разыграл?.. — Да-а-а… — в изумлении протянула девочка. — Так звякнул ты тоже понарошку? Тогда, пожалуйста, больше так не пугай: я тебя люблю настоящего. А если бы ты сломался?.. — Что ты! — Мастер легонько погладил крестницу по волосам. — Уж если за столько лет не сломался, то теперь-то… Эге, Луизхен, да мы засиделись уже. Что скажешь, если сейчас пожелаешь маме с папой доброй ночи, а я провожу тебя спать — и к себе пойду?..* * *
— Господин Дроссельмейер, а как же подарок от вас? — успела шепнуть госпожа Штальбаум после того, как пожелала дочке спокойной ночи. — Неужели в этом году… — Нет-нет, — чуть заметно улыбнулся крёстный. И если бы Луиза стояла сейчас слева от него, — увидела бы, что ещё и подмигнул родителям здоровым глазом. — Идём.* * *
— Вот это да!.. — невольно вырвалось у девочки, как только свет лампы озарил её комнату. На скамеечке рядом с кроватью восседал забавный человечек с лихими усами и в тирольском костюме, — не иначе, подарок крёстного. В этом Луиза убедилась ещё больше, когда взяла его на руки — рассмотреть поближе: человечек оказался не только весь на шарнирах, но и с красной ширмой, закрывавшей верхнюю половину его живота. Уж наверняка за этой ширмой прятался какой-то сюрприз. — Держи-ка! — Дроссельмейер снова протянул Луизе ключ — тот самый! — и на немой вопрос крестницы ответил, кивнув на тирольца: — Им Гюнтер** заводится. Правда-правда: не я, а он. Будет кому тебя веселить, когда загрустишь. Только сейчас, пожалуй, не время ему выступать, — пускай так переночует, заодно и к новому дому привыкнет, — как думаешь? А уж завтра веселись с ним на здоровье: он музыку играть мастак. — Он прелесть! — Луиза, посадив Гюнтера обратно, крепко обняла крёстного. И снова сквозь сукно сюртука, сквозь бархат жилета донеслась до неё еле слышная странная механическая песенка. — А почему всё-таки ты так странно тикаешь?.. — прошептала она. — Я не боюсь, а просто… просто вдруг тебя всё-таки… немножко заколдовали? — Обязательно расскажу, — пообещал Дроссельмейер. — В своё время. А теперь мне пора. Доброй ночи!..