1.
– Странно, что его не нашли, – Альфред морщится и крутит мою чашку, которую сам же мне и принёс, – так не бывает. – Да? – мягко переспрашиваю, вынимая посудину из его небрежных пальцев и делая глоток. – И чем же, по-твоему, должно было всё окончиться? – Рейнджеры, – убеждённо произносит, неотрывно следя, как движутся мои руки. – Они знают леса от и до, наверняка кто-нибудь набредал на логовище. Ну, не зря же ты упомянул, что этот хрен – наездник – видел ауру бедолаги иначе, чем ауру других. Значит, разбирался и понимал, что напасть себе дороже, а потому требовался кто-то, не способный сопротивляться. А рейнджеры... – То есть, ты думаешь, что непременно должен был явиться некто, кто разрешил бы ситуацию из старого доброго шотгана? – Типа того. Или военные. У них нюх на аномалии и... Ну, что? – недоумённо спрашивает, когда Лаура начинает звонко хохотать, а я поднимаю руку и глажу его по волосам. Золотистым, мягко льнущим к пальцам. – Секретный исследовательский полигон, – киваю, – пулемёты на вышках и колючка по периметру. – А хотя бы и полигон, – мальчишка хорохорится, краснеет. Он из тех людей, которые не терпят открытых финалов. И пусть это будут хоть рейнджеры, хоть останки Третьего Рейха, военные или зелёные человечки с гигантскими свёрлами. Точка должна быть поставлена, баста! – Возможно, – соглашаюсь легко, – возможно, и полигон. Или он просто насытился до нужного состояния, а потом зарылся в дёрн и окуклился, чтобы продолжить цепочку превращений. В конце концов, любой организм изначально запрограммирован на процесс репродукции и... – Иван, пожалуйста, – Лаура передёргивается, смотрит жалобно, обеими руками прижимая к груди поднос. – Прости, милая, – улыбаюсь, – фантазия бушует. – Она у вас достаточно мерзкая. Зелёный прохладный батист покачивается над округлым коленом, лаская гладкую линию длинного, ухоженного бедра. А кожа – прекрасная, золотистая эта кожа – поражена вплоть до воспалённого паха. Язвочки – мелкие, обильные, налитые – скоплениями, как виноградные гроздья. Болезненно-синюшные струпья вскрываются от мягкого мучнистого шевеления в покровах. Личинки насыщаются, готовясь к более кропотливой и сложной работе... – Да, – легко соглашаюсь, – мерзкая. Ещё какая. Лаура ловит мой взгляд, все ещё скользящий вверх от колена (непристойный, в общем-то, если рассуждать здраво), и улыбается в ответ – несколько смущённо, но игриво. Я нравлюсь женщинам. Есть у них какой-то пунктик на таких, как я – чересчур высоких, тяжёлых, обманчиво мягких под пальцами, касающихся кожи... Вы помните ли то, что видели мы летом? Мой ангел, помните ли вы – Кажется, она у вас и сейчас работает. Изящные пальчики соскальзывают к кайме кипельно-белых кружев накрахмаленной нижней юбки, будто бы рассеянно, опасно приподнимают её вверх и поправляют надавившую резинку чулка. След на коже рубчатый, розовый. Такой, к которому непременно хочется прикоснуться языком. Филигранный флирт. Браво, девочка. Ту лошадь дохлую под ярким белым светом, Среди рыжеющей травы? – Она у меня никогда не спит. Иначе я лишусь всех гонораров. Полуистлевшая, она, раскинув ноги, Подобно девке площадной Глаза в слезах, искусанные губы, живот несоразмерно большой для человеческой плоти, туго натянутый, но всё же мягкий и рыхлый, подрагивающий под пытающимися удержать его руками – неловкими, со слезшими ногтями. Бесстыдно, брюхом вверх лежала у дороги, Зловонный выделяя гной – О! – Альфред подскакивает. – То есть, ты уже знаешь, какой будет следующая книга? – Конечно, – делаю ещё глоток кофе. – Тентакли. – Пф, – фыркает, – старьё... А про что? – Главный герой – несносный официант. Однажды он едет в отпуск на тёплое побережье и там, в море, его настигает судьба в виде клубка жадных и чрезмерно контактных щупалец. Брызги, пена, масса слизи... – Я от них уплыву, – он снова краснеет и упрямо трясёт головой. – Я классный пловец. – И тут хороший финал? Ну, знаешь... – развожу руками. – Хороший, – произносит насуплено, – с венчанием и кольцами. Косится на прекрасную бельгийку, всё ещё поправляющую чулочки. Венчания и кольца? Ох, Джонс, не ври. Невооружённым глазом видно, что не под венец ты хочешь, а разложить её на барной стойке и поиметь от души. А потом повторить. А она, кажется, никак не может решить, с кем же из нас не против. Альфред ближе ей по возрасту. Я интересен интеллектуально. И оба мы тоже не против. Тяжёлые складчатые портьеры создают в комнате тщательно выверенную полутьму, чтобы вызвать у вас чувство уюта и настроить на спокойный лад. – Как ваши навязчивые идеи? Больше не грезите сношением с насекомыми? – С того момента, как закончил «Наездника», – нет. – Да, я прочёл. Редкостная мерзость. Иногда поражаюсь, как вообще можно это читать? – Но прочли же. – Пытался понять ход мыслей. – Успешно? – Начал вычислять, когда вы, как Де Сад в Шарантоне, приметесь писать калом на простынях. – Копрофилия всех мастей – не мой конёк. – Равноценно. Это мой психоаналитик. И вот уже несколько недель он бесполезно пытается препарировать мой мозг. – А ваш племянник считает иначе. – Он идиот. И как все подростки обожает страшилки. Особенно эротические – вы в них поразительно преуспели. Пальцы у него длинные, нервные, такими здорово справляться с гитарными струнами или резиновыми жгутами. Потрошит пачку «Мальборо», дотягивается до массивной малахитовой пепельницы, пододвигает, чтобы поставить точно под руку: – Будете? – Курение убивает, – я откровенно развлекаюсь. Он отвечает не сразу, сперва очень неторопливо, не глядя, чуткими своими пальцами находит в ящике стола спичечный коробок – такой старый, что спички ломаются, а сера недовольно шипит, пока обладатель примечательных конечностей сражается с никак не желающим заниматься пламенем. Потом в кулаке всё же коротко брызжет оранжевым, бумага неровно вспыхивает и к потолку плывёт изменчивый дымный клуб. Рука отставлена, сигарета зажата небрежно и цепко – хваткой старого наркомана. Он рассматривает меня из-под ресниц влажной зеленью, непроницаемой настолько же, насколько я готов к сотрудничеству. – Скажите, Иван, почему из всех сомнительных направлений выбрано гуро? Озадаченно беру себя за подбородок, старательно изображая самоанализ и работу смятенной мысли. Он замечает иронию и хмурится, но я успеваю раньше: – Скажите, Артур, почему вот уже столько времени мы играем в книжный клуб, вместо того, чтобы бороться с моей апифобией? Затяжка, очередной клуб дыма. – Это интересней. Мы надоели друг другу до чёртиков. Но если бы не обязательства – хрен бы я здесь находился. Альфред носится от стола к столу так, словно кто-то до отказа завёл невидимую пружину и, наконец, отпустил игрушку, потрескивающую от переизбытка энергии. Верхние пуговицы на рубашке соскочили, открывая восторженным посетительницам грудные мышцы. Джонс не качок, но себя блюдёт, хотя я, если честно, не понимаю, как ему это удаётся: две трети времени мальчишка жуёт – сидя, стоя, на ходу... Удивлённо кивает мне на бегу – привык, что чаще всего я прихожу вечером, когда прохлада ощутимо разлита в воздухе, – и уносится на кухню. Лаура за барной стойкой дразнит мальчишку-газетчика, заскочившего на кофе. Насупленный взъерошенный итальянец, обычно не церемонящийся ни с кем из здешней обслуги, глядя на Лауру, краснеет и запинается, разом забывая все слова, когда озорница перегибается к нему, открывая взгляду чуть больше тёплой упругости, покачивающейся за вырезом блузки. – Проблемы со сдачей, – грустно вздыхает Лаура, задевая грудью его взмокшую ладонь, – но мы могли бы... Мальчишка удирает так быстро, словно за ним черти гонятся и совершенно забыв о сдаче. Альфред, удовлетворённо выдыхая, ставит передо мной поднос и шлёпается на стул напротив, умудряясь чередовать всё это со стягиванием фартука. У него конец смены, теперь можно и поболтать! Рубашку поправить он так и не удосужился, поэтому во всей красе стали видны не только грудные мышцы, но и треугольная складочка на животе, исчезающая за резинкой бриджей. Идеальная, кстати. За такую складочку неуёмные «мэнсфизики» Майами-Бич убивают себя в спортзалах. – Иван. Я тут думал, думал... – Очень полезное занятие. – Ага... Не дразнись! – краснеет, как пожар. – Ну, завалил один тест, с кем не бывает. – Бывает, – ухмыляюсь, тянусь за чашкой. – Правда, не все верят... О чём ты хотел спросить? – А этот твой, который родился... Вот появляется он из леса, весь из себя крутой, как голый терминатор... А откуда знает, как себя вести и что делать? Он ведь насекомое? Ну, отчасти. – Рой обладает групповой памятью, слышал о таком? – Слышал. Но «характер» пчелиной семьи и её память зависят от матки. Как только меняется матка память событий, бывших при старой матке, исчезает. Да и то... На что спорим – Артур вчера делал ему очередное вливание на тему образования и вкусов? Или парень порылся в интернете. Поверьте, он очень хорошо это умеет. Снова улыбаюсь, неторопливо отпиваю: – Вообще-то, только что ты сам ответил на свой вопрос. – А... О. Оо... – Именно. На лице – напряжённое раздумье, пальцы совершенно автоматически утаскивают с моей тарелки чизкейк. Я не обижаюсь. На здоровье. – Но, тогда память насекомого... Или... Ведь там был не рой. – Альфред, – протягиваю руку, немного снисходительно треплю золотистую шевелюру, – ты не путаешь фантасмагорическое произведение с научным трудом? Сваливаем всё на гермафродитизм, чудовищные мутации, зловещие корпорации, скрещиваем пальцы, а потом отбиваемся от читательского гнева. Сопит, но не отстраняется, чуть поворачивая голову и откровенно подставляясь под прикосновения. Знакомая недоласканность. Дядюшка у него весьма... кхм... «викторианен» в принципах воспитания молодняка – имеет твердое мнение о его способностях, любит, разумеется, но предпочтёт кнут прянику и суровую закалку излишнему вниманию. Сознание, что близкие не ждут от вас того, к чему вы не годны, конечно же приносит огромное облегчение, но оно же может оказаться весьма болезненным. А ведь подсластить пилюлю проще простого – чуть больше нежности, интереса к делам и, походя, ободряюще потрепать задорный завиток надо лбом. Поэтому не стоит после удивляться, что нехватку отеческой любви с избытком компенсируют совсем иной любовью. А Альфреду чертовски хочется ярких ощущений – любых, всех, можно разом! Отчасти оттого он постоянно пытается прикоснуться к моему запястью, задевая его самыми кончиками пальцев – передавая ли счёт или протягивая салфетку, – а вовсе не потому, что там тускло, тяжело блестит лимитированный чешуйчатый ролекс. Лаура, время от времени встречаясь с моим взглядом, улыбается из-за стойки и едва заметно наклоняется чуть ниже, словно итальянец и не убегал никуда. Мотыльки рядом со свечой. Он не против. Она не против. Я не... Удушье. ...против. Я действительно этого хочу?2.
Ненавижу жару. Тепло – да, тепло люблю, каждой клеточкой и каждым нервом. А жару ненавижу. Особенно такую – оглушающую, гнетущую, влажную, когда путаешь имена, забываешь, как выглядят знакомые, голова словно тисками сдавлена, а внутри камнем лежит что-то тяжёлое. Что-то, делающее движения неуклюжими, а всякий жест замедленным. Кондиционер, подчиняясь движению пальцев по сенсорам, выдыхает порцию почти ледяного, до зябких мурашек, воздуха и, коснувшись оголённых плеч, сыто урчит, облизывая кожу волнами цепенящей, вымораживающей стылости. Бабочка, потревоженная этим потоком, срывается с подоконника, чтобы с лёту порхнуть в обманчиво-невесомую ловушку. Трепет сперва отчаянный, потом панический, потом восемь ловких лапок деловито обматывают кокон крепкой нитью. ... Не спеши, а то успеешь. – Лаура, тебе ещё не надоела эта книга? Ложечка совсем невоспитанно звякает о края чашки, но я всегда с каким-то исключительным упрямством плевал на церемониальный этикет даже на помпезных светских раутах, которые Франсис обычно закатывает вместо нормальных коктейльных презентаций. Девушка поднимает голову и улыбается: – Нет. Это безумно, отвратительно, натуралистично, подробно до тошноты и так неправильно волнующе. Простите, но, когда я читаю это, то возбуждаюсь. ... Ахем. – Я, конечно, подобной реакции и добивался, когда писал, но ты же на работе. – Кроме вас и Альфа сейчас здесь всё равно никого нет. Шевелится, перекладывая ногу на ногу. Округлый носочек удобной туфли задевает мою щиколотку. – Тогда станцуй нам стриптиз! – Альфред, освещая мягкий полумрак своим задорным белозубием, шлёпает между нами поднос с контрабандными бургерами. С другой стороны, я думаю, что владелец кафе давным-давно всё просчитал и включил всплески щедрости (и прожорливости) лучшего официанта в стоимость меню. – Ага, размечтался. Она беззлобно тычет его локтем и переворачивает страничку, снова погружаясь в чтение. Альфред косится в книгу и фыркает. – Аа, душераздирающий финал... Лу, тебе не надоело мусолить одно и то же? – Он сильный. – Ещё бы, кровь, кишки, несчастная дева, слёзы отчаяния, всех расхреначило... Мне вот больше «Наездник» нравится. – Потому что ты чёртов извращенец. – Аха. И люблю страшилки-пугалки. Все эти описания гнилушечных нор, влажных потёков и мокрой трухи... Артур, кажется, откопал в них четырнадцать отсылок к старине Зигмунду. В притворном изумлении приподнимаю брови: – Да ладно? – Аха! Чувак, ты ходячий набор изврата, и мы должны тебя бояться. – Ох ты... Меня же раскрыли! Так, дети, вот вам четвертак за молчание, а я побежал к Канадской границе. Хохочем втроём. Потом всё-таки спрашиваю: – Лаура, а кроме как возбудиться тебя в этой книге ещё что-нибудь прельщает? Альфред давится и смотрит удивлённо: – Ого... Я гляжу, у вас тут не слабый научный диспут. Девушка, ничуть не тушуясь, насмешливо фыркает, но отвечает, чуть помедлив, и вполне серьёзно. – Человечность. Смотрю задумчиво и так же серьёзно, ложечка в чашке ходит неторопливо и бесшумно, выписывая медовые окружности: – Человечность? – Да. Она, наверное, всё, что оставалось герою. – Ты думаешь? Почему ты думаешь, что она в нём вообще осталась? Подушечка пальца чертит по краю чашки, мешая ложке продолжать путь. – Ну... Его девушка. Он ведь так её любил, а потом до последнего защищал, даже когда... – Хм. – Нет? Почему? Улыбаюсь. – Ответить «да» твоим мыслям, значит внести хоть какую-то каплю тепла в пиршество безнадёги, а это не будет соответствовать стандартам жанра. Альфред сосредоточенно жуёт. Лаура смотрит удивлённо и ожидающе: – Тогда зачем он это делал? Пальцем мягко глажу тонкое, нежное запястье. – Инстинкты, солнышко. – И... какие же? – Неужели не догадываешься? Размножение, например. Влечение – банальный инструмент для продления рода. В какой-то момент природа говорит вам: «Ап!» – и вы играете друг с другом только для того, чтобы в финале отложить икру, отожрать самцу голову или пошире развести ноги. Хмурится. – По-вашему, любви вообще нет? – Она всё тот же биохимический катализатор. – Но ведь... Когда он там, в гнезде, принялся ломать спины... Он... – Никнет. – Он просто защищал свою самку, да? – Всё ещё проще. Он защищал будущее потомство, которое она уже носила. Тишина. Дрожащая, растерянная. А потом громкий звук сердитого сморкания в протянутую мной салфетку: – Вот обязательно нужно было всё портить. – Ох, Лу, – дотягиваюсь, слегка провожу по пушистым медовым локонам, – это законы жанра. А вообще, каждый прочтёт так, как ему захочется. С этим автор уже ничего не сможет сделать. – И мне хочется человечности! – Ахаха! Вы, девчонки, такие сентименталки. – А сам-то!! Кто ревел, как последний сопляк, когда Хатико умер?! – Это другое! – Никакой разницы!! – Ай!!.. – Не скалься! – Айй!!.. Ваааняааа! – Гм... Лу, по-моему, во время спора бить оппонента подносом по голове – совершенно не веский аргумент. – Ещё какой! Я буду скучать по ним. Пииип, пииип, пииип... – Алло? – Франс... – Ванечка! Милый мой, ты в порядке? – Ты же знаешь, что да. Все двадцать четыре часа в сутки. – О, я рад это слышать! Хочу сказать, мы уже подготовили совершенно чумовую презентацию. Место, правда, ещё не согласовано, но я думаю, что произойдёт это где-нибудь в Йеллоустоне, на берегу озера. Гостей мы разместим в палатках – со всем комфортом, разумеется – и они на своих очаровательных шкурках прочувствуют прелесть... – Спонсоры невероятно щедры, – перебиваю со смешком. – Я вообще не перестаю им удивляться. – О, ты же понимаешь, что когда всё так удачно... – Прекрасно понимаю. Франс... К какому сроку я должен закончить? Молчит. Он всегда молчит, когда нужно отвечать, что экзекуция назначена на среду. – Франс, я приношу достаточно денег, чтобы... – Содержать такой дом и беспрепятственно разъезжать по миру, – перебивает несколько сухо. Ах, Франс, Франс. Твоё беспокойство показательно. – Так что? – Хотя бы скажи, о чём новая книга. Концептуальные выкладки не раскрывают всего замысла. – Йеллоустон... Ты потрясающе угадал с антуражем. Не сомневаюсь, что презентация всех порвёт. – О. – Ага. Это «Наследие». Так когда? – К марту. – Спасибо, милый. Нежность в моём голосе отнюдь не искусственная. – Привет, – привычно усаживаюсь за угловой столик недалеко от барной стойки и осматриваю зал. – Ты сегодня один? – Хаааай! – радостно вопит Альфред, подлетая и протягивая давно не нужное меню – все позиции в нём я знаю вплоть до ингредиентов, а по запаху с кухни легко определяю, какой соус будет в блюде. – Давно тебя не видно, – искренне и немного укоризненно улыбается Джонс. – А Лу задерживается – у них очередной протест. «У них» – это у защитников природы, к которым бельгийка принадлежит без малого вот уже лет семь. Сперва ходила за старшим братом, размахивая картонкой, на которой тогда ещё детским почерком было выведено «Нет загрязнению окружающей среды» или «Руки прочь от коралловых рифов», а сейчас от акций протеста, которые устраивают Лу сотоварищи, благообразные обыватели впадают в ступор, а власти в истерику. «Это прекрасно, – девушка веселится, когда их очередной раз выпускают из кутузки или под многочисленными телекамерами отковывают от чьих-нибудь ворот, – пусть все-все-все знают, что...» Далее следует перечень, какую проблему надо спешно решить, чтобы старушка Земля очередной раз не накрылась медным тазом. – И какой? – спрашиваю с искренним любопытством. Альфред ухмыляется: – Кажется, они собирались раздеться. Честное слово, мне даже жаль местную полицию. ...Когда дверь кафе распахивается и в залу влетает десяток абсолютно нагих тел, я как раз приканчиваю омлет. Тела, вопя и размахивая плакатами, разбегаются между столиков, чтобы несколько копов, ворвавшихся вслед, на какое-то время предсказуемо растерялись, позволив телам просочиться за, через и вокруг барной стойки и удрать сквозь подсобку чёрным ходом. Впрочем, там их наверняка ждут – это не первый раз, когда спасатели планеты используют общественные заведения как путь к отступлению. У посетителей на лицо разлад мыслей – кто-то свистит, кто-то аплодирует. Огромный швед у прохода прикрывает глаза восторженному пацану в матросском костюмчике. Итальянец-газетчик, уныло дожидающийся свою безответную любовь за очередным кофе, задушено кашляет, словно подавившись куском «Маргариты». Надо полагать, что сегодня Лаура, мелькнувшая мимо него золотистым нагим видением и сверкнувшая запретно-сокровенным, окончательно доломала бедняге психику. Зато японец в противоположном ряду торопливо щёлкает фотокамерой. Молодец, не растерялся. Альфред прижался к стене и насмешливо поднял руки ладонями вверх, стоя с видом, честно говорящим, что он тут, вроде как, ни при чём. Правда Лаура, которую несколько секунд назад он безуспешно пытался засунуть под барную стойку, его же стараниями теперь сидит под моим столиком, скрытая скатертью и смирно обхватившая мою ногу, словно коала эвкалипт. Спускаю ей под стол вилку с кусочком омлета – чтобы укусила и прекратила хихикать, иначе её быстро обнаружат, несмотря на длину скатерти и задвинутые кресла. Как и следовало ожидать, путь демонстрантам отрезан – их по очереди выводят из кафе, скрутив и награждая отборной бранью. Сержант задерживается и подозрительно осматривается по сторонам: – Тут ещё девчонка была. Светловолосая. – Кажется, она нырнула в женский туалет, – любезно сообщает Альфред, как законопослушный гражданин готовый сотрудничать по малейшему требованию, – а там есть окно. Сержант ему явно не верит. Сержант подходит и задирает скатерть у стола, где сидит японец. Там, разумеется, никого. Край второй скатерти взмывает над столиком хихикающих школьниц. – Эй, приятель, – Альфред хмурится, – потише! Я их только что поменял! Коп направляется к нам, и я натягиваю на лицо самую добродушную улыбку, поднимаясь ему навстречу. – А в чём, собственно дело? – мягко интересуюсь, следя за пальцами, обхватившими резиновую дубинку, как только я распрямился. – Эти люди террористы? Они что-нибудь взорвали? Кого-то обидели? – Нарушен общественный порядок и... – Офицер, – перебиваю всё так же мягко, – возможно, это было заявление? Он закатывает глаза, но я опережаю: – Да, скорее всего, это было заявление. Может быть, даже протест. Но о чём? – Да какая... – О, так они против забоя китов, – нахожу глазами валяющуюся на полу картонку, киваю. – Вы против защиты китов, офицер? – Да какая!.. – Киты – они ведь как добропорядочные граждане. Не устраивают демонстраций, не дерутся в барах, не берут взяток. По-вашему, их не нужно защищать? Голос мягко обволакивает, убаюкивает, притупляет реакции. Это я тоже умею. – Да, но... – Да? – Нет, погодите. Нет, конечно, но... – Так, может, это не плохая идея – обнажиться ради кого-то? Показать, насколько эти гиганты на самом деле беззащитны. Почти как люди. По столикам – одобрительное бормотание. Сержант хмурится, стараясь не коситься по сторонам и «держать цель»: – Люди или не люди, а... – Раздеться для чьего-то спасения – не преступление. – А подвиг! – одобрительно рявкает кто-то из обедающих. Ловлю бесшабашный синий взгляд и киваю: – Именно. – То-то вас не было среди этих горлопанов, – хмыкает коп. Приподнимаю брови. – Это не проблема. Поднимаю руку и расстёгиваю запонку. Жемчужная горошина весело звякает о блюдечко для чаевых. Вторая подскакивает, катится по столу и продолжает путь по чёрно-белой шахматке пола. За ней с радостным тявканьем бросается маленькая кудлатая собачка, до этого чинно сидящая на чьих-то коленках. – Что вы... Неторопливо тяну узел галстука, ослабляю петлю под воротником и сдёргиваю «удавку» с шеи хлёстким движением заправского стриптизёра. Кто-то восторженно ахает. Сержант, кажется, откровенно зависает, когда белёное полотно мягкими волнами начинает спадать с ключиц, по спине, ненадолго задерживаясь на сгибе локтей, цепляясь за запястья, ухватившие пряжку ремня. Что ты делаешь? Он же тебя съест. Вдоль позвоночника – остекленевший взгляд, такой, что, кажется, даже лопатки оцарапало. Правильно. Смотри. Смотри. Не отводи глаз. Потому что можно трогать пальцами, а не скользить взглядом. Изучать изгибы. Прижимать выпуклости. Втягивать сквозь зубы вместе с воздухом и кожей. Прикусывать. Лизать. Впиваться. Распробовать. Цепко держа бёдра. Раскачиваясь. Насыщаясь... – ХВАТИТ! – удар дубинкой о стол совпадает с шагом из соскользнувших к щиколоткам брючин. – Так и финал же, – немного пьяно ухмыляясь, произношу, всё ещё окутанный общим вниманием. Палец японца, кажется, навсегда прилип к кнопке «запись». – Не знаю, как это поможет китам, – сквозь зубы сообщает коп, – но ты лучше оденься, если не хочешь загреметь вместе с этими утырками. Качнувшись, тяну штаны и бельё вверх по ляжкам. Сержант широким, немного неестественным шагом выходит из кафе. В голове темно и пусто. Виски сводит, а спина покрыта липкой испариной. Я отвлёк копа от Лауры, не дав ему проверить стол. Но с тем же успехом мог бы просто его заболтать. Какого чёрта... так жарко? ... Ах, да... Альфред что-то говорил насчёт барахлящего кондиционера. Бездумно плещу в лицо холодной водой, склонившись над раковиной. Душно. Плотная пелена перед зрачками, кожа зудит, под ней огонь, сводящий с ума. Тихий скрип и неловкий перешлёп по мокрому полу. – Иван... С вами всё в порядке? Лаура кутается в мою, так и брошенную там, на полу, рубашку и смотрит не то, чтобы встревожено, но... – Лу? – я удивлён, если честно. – Что ты тут делаешь? И, пожалуйста, хватит мне «выкать». Она немного смущённо переступает с ноги на ногу. Шлёпки-вьетнамки на ножке Золушки – размеров на семь больше. Хороший швед. – Мне показалось, с вами... с тобой не всё в порядке. И, вообще-то, это женский туалет. – Да? Стараюсь не поднимать глаз от этих лёгких золотистых стоп, на левой ноге которой с одной стороны прилипла раздавленная коктейльная вишня. – Иван? Стопы делают шажок, запинаются, раздражённо сбрасывают тяжёлую резину. – Ваня? Пальцами контакт. Не c лицом, не с шеей. С моим животом, дрогнувшим под этим понимающим прикосновением. – Всё хорошо. Скольжение мягкое, текучее, в одно движение, чтобы прижаться всем телом – упругим, тёплым, податливым. Вожделенным. – Лу... – Всё... Хорошо... Наполнить ладони бархатистостью грудей... пока они ещё спелые, литые, не похожие на пустые соты ... огладить, смять, понежить кончиками пальцев, скользнуть ладонями за спину, обхватить, приподнять, прижать к прохладной гладкости зеркала, тихо простонать, ощутив горячие тиски бёдер, напружинившихся и качнувших в противовес, пятками от стены, до смешного легко заставляя шатнуться и уже своими лопатками оцарапаться о шероховатую плитку. – Всё... будет... хорошо... Ладони сжимаются на плечах. Немного более тёмные, чем ожидаешь, соски недвусмысленно приподняты, чтобы рот не смог ими пренебречь... Скользнуть, толкнуться, сомкнуть губы, вырывая восторженный длинный стон. И другой. И третий. До вскриков. Речитатива вскриков. Жалобного шёпота, откровенных движений рук по всему телу и влажного перебора по шее, лицу и вискам. Ощущать, как плоть целиком охватывает восхитительная горячая глубина, нежная, мягкая, податливо и сладко расходящаяся навстречу... ... Кажется, мы не закрыли дверь. Не важно. Этот взгляд – насквозь – через щель у косяка... Есть ли он или мерещится? Не важно. Сейчас ничего не важно.3.
– Газеты полны восторгов. Психолог опять дымит. Полупрозрачные веки прикрывают усталые, словно ряской подёрнутые глаза. От переизбытка дыма першит в носу, будто кто-то усердно окуривает осиное гнездо. Символичная ирония, надо запомнить и использовать. Интересно, это сержант меня узнал, японец не сдержался или кто-то банально решил подзаработать? Хотя нет – мне не интересно. Пожимаю плечами: – Это лишь повысит тираж. – Ну ещё бы – эксгибиционизм скандально известного писателя в общественном месте. Ваш издатель сейчас наверняка рыдает от восторга. – Он любит экстравагантность. Вам не надоело курить, Артур? – Вам не надоело бояться пчёл? Невольно передёргиваюсь. – По-вашему, это так легко? – Иван... Вот уже хуеву тучу времени я долблюсь о вас, как бобик о столбик, но вы ни черта мне не помогаете – то есть не делитесь ничем существенным. И я склонен считать, что делаете это нарочно. Так стоит ли удивляться, что я так же, как вы, убиваю время, пытаясь развлечься за чужой счёт? Под языком кисловатый укол. Провожу самым кончиком по нёбу. – Эти знания не дадут вам ничего стоящего, Артур. Хотя бы потому, что для нормального человека гротеск не будет иметь фактической силы. Наклоняюсь через стол. – Лучшее, что вы можете сделать, – шмальнуть мне в лоб из пукалки, которую держите в правом верхнем ящике от незваных гостей. – Суицидальность? Как глупо. Глупо? Кардинально. В который уже раз провожаю глазами сигаретный дым, плывущий кверху причудливыми вьющимися струйками. – Дело в том, что у меня редкая форма прогрессирующей деменции. Затяжка. – Водочкой балуетесь? Ухмыляюсь: – Что вы, доктор, чистая биология, никаких аддикций. Если, конечно, не считать за таковые литературный жанр. – Понятно. Хотите об этом поговорить? – Нет. Окурок остаётся дотлевать в пепельнице. – Альфред на вас очень зол. Нашли, чем удивить. – Алло? Милый, это ты? – Ну. – Укладываешься в сроки? Не поверишь, с какой прекрасной дамой я познакомился! Ты мог бы... – Я всё помню, буду вовремя. Звяк. Хватит меня торопить! Хватит! Я живой, чёрт возьми, а не просто репродуктивный орган для очередного многобуквенного тиража с жужжащим потомством, способным бегать и срать с потолка террористам на головы! Нет, ну, не срать, конечно же, а... Спокойствие, только спокойствие. Ты в курсе, что ближе к старту должен начать психовать, как маленькая девочка на гинекологическом кресле. Это оно, наверное, начинается. ... А вот бросить всё, к чёрту, и умотать на Аляску, пока мозги ещё соображают. До того, как начнёшь путать буквы и забывать слова, и к палате приставят пару ласковых ребят с во-от такими плечами, а к койке – бортовой самописец в -дцать мониторов. Здесь, конечно, тоже не Флорида, но всё же прохлада не настолько значительна, чтобы затормаживать процесс. «Агрессивная деградация, обусловленная биологическим кодом, с предрасположенностью к искусственному началу» – так это, кажется, окрестил Бонфуа? Вжжжж. Смешно. ... Скорее бы осень вошла в силу. Тогда одуряющая жара перестанет медленно, но верно убивать. И можно будет пережить зиму, не теряя шкурки. И дописать книгу. И... ... Бац-бац-бац! БАЦ! БАЦ-БАЦ!! Зашипев, роняю перо и приседаю, зажимая уши руками. За последние дни чувствительность обострилась до предела. Кого там черти принесли? – Йо. Альфред. Золотисто-песочная шевелюра в свете яркого входного фонаря словно дымится. Не ждал я его, честное слово. С того дня он со мной не разговаривает – взъерошенный, рассерженный, сидит спиной у стойки и делает вид, что всё фигня, кроме пчёл. ...Тьфу ты. Не любишь отставать на финише, мальчик? Ну, да оно и к лучшему. – Умм... Привет. Ты по делу или просто так? – Просто... По делу. Хм. Как-то по-дурацки он одет. Глубокий вечер, конечно, но дискомфорт не тот, чтобы рядиться в тёплые шмотки. Или они только выглядят такими? – Так просто или по делу? – Да вот... Хочу предложить тебе ролевую. Чт... ... вообще-то спиной о стену не очень здорово. И языка во рту слишком много. – Лауре ты не возражал. Слегка закатываю глаза. – Ты мне мстить, что ли, пришёл? Надо же, какой обиженный взгляд. – Ты не понимаешь или притворяешься? – Что я не понимаю? – Я ведь тебе нравлюсь! А. Вот ты о чём. – Да, ты мне нравишься, но... – Тогда не понимаю, в чём проблема?! Проблема? В чём проблема? Мальчик мой, ты охрененно, болезненно, одуряюще, безбожно, немыслимо мне нравишься! До дрожи в конечностях, слюноотделения, стёртых ладоней, полного отупения и обострения инстинктов. Но ты любишь жизнь? И я люблю. – Альфред... Иди домой. Пока я тебя отпускаю. Перестань прижиматься. – Нет. – Не заставляй вышвыривать тебя. Или звонить дяде и плакаться, что любимый племянник подался в насильники. – Межу прочим, это он меня на мысль навёл. Кх... кха-аа!.. Что, прости? А он второй рукой уже натягивает на голову какую-то немыслимую шапочку... ... и со щелчком затягивает на затылке резинку очков-консервов. – Альфред... Собственный голос звучит сипло и неуверенно. Он же – во всём полосатом, как старина Фредди, промышлявший доверчивыми детишками, только окрас не зелёно-красный, а песочно-коричневый, как... ... и ворсистый. ... Я либо кирпичную кладку пятками проломлю, либо дом обрушу, но он продолжает с исключительной силой удерживать меня у стены. – Вжжж. Свет входного фонаря, косо отражаясь от стеклянной панели гардеробной, дробится в его очках... фасетах ... множеством ярких зрачков. Закрываю глаза, трясу головой. – Ты... Залез в его деловые бумаги? – Ага. Вскрыл вилкой ящик рабочего стола. У тебя интересные фобии. Кулак, встречаясь с его животом, отбрасывает Альфреда к соседней стенке – прямо ко входу. Солидно, но очевидно недостаточно, чтобы этот «оригинал» расслышал голос здравого смысла. Ухмыляется шало и, протянув руку, захлопывает всё ещё распахнутую дверь до щелчка: – Ты ведь не станешь высаживать собой оконную раму? – Они пуленепробиваемые. – Аха, – отвечает немного рассеяно, копаясь в глубоком меховом кармане, – я так и думал. – Но я попробую испытать их прочность тобой. – Аха. А надо ли? Чт... Он удобный. Но... Но ведь ты думал об этом. – ...Джонс, за ногу тебя да обо всё подряд! Вали отсюда к ебени матери! Делаю пару широких шагов, протягивая одну руку, чтобы ткнуть электронный замок, а второй намереваясь сгрести глупого мальчишку за шиворот и спустить по кованым ступенькам, не особо заботясь, что он себе повредит. Острая тонкая боль под пупком останавливает, как если бы налететь на стену. Чт... Второй укус укол ещё чувствительней предыдущего. – Чт... о... На полувыдохе, замерев, мгновенно покрывшись мелкой испариной. А Альфред, мягко коснувшись губами над ремнём, поднимается с колен. – Подобное изгоняется подобным. Игла для сукна между его пальцев бликует ярче, чем кусающий веко колючий луч от круглого докторского рефлектора. – Шшш. Жжжжжж. – У тебя зрачки расширились и пульс участился. Ну да – он стучит тебе прямо в рот, сбиваясь под пробующими кожу зубами. – Артур говорит, что таким образом ты сбрасываешь на бумагу нереализованные сексуальные фантазии. Но зачем на бумагу, если можно... Можно... Ещё можно толкнуть обеими руками, отступить назад, грохнуться на задницу в гостиной, захлопнуть дверь... Это только в кафе, куда забежал, спасаясь от одуряющей жары, можно, дождавшись заказ, увидеть ползущую по рукаву ярко-жёлтую тварь, вскочить, опрокидывая стол и путаясь в скатерти, замахать рукой, перепугать к чёрту обслугу, забиться, ощутив вошедшую под кожу концентрированную отраву... Прийти в себя, щекой осязая твёрдое и тёплое, а потом – мягкое, как маленькому, прикосновение губ к запястью: – Ну-ну, приятель, тише. Это всего лишь пчела... Лу, дай ещё салфетку... Шшш. Я уже достал жало, сейчас опять поцелую – и всё пройдёт. – Альф, ты сдурел? – Детка, не жужжи. У Артура это всегда срабатывало. – С тобой, балбес, да и то, когда ты был козявкой! А это незнакомый человек! Вот подаст в суд за домогательства в беспомощном состоянии! – Н... нет. Язык ещё ватный, тяжёлый, но уже ворочается довольно внятно. – Я... Это п-просто от неожиданности. Спа... спасибо. – Да не за что. Ну и цирк же ты тут устроил. – А я вас знаю! Вы – писатель. – Трудно не узнать человека, чья морда лица светится со всех обложек в книжных лавках. Можно мне вон то пирожное? – Тоже сладкоежка, чувак? – Альф! – Сладкоежка, ещё какой. И часто у вас тут так? – Как? – Целуют посетителей, нуждающихся в неотложной помощи? – Ха! Поцелую ещё раз, если, вот, подпишете. – Альф, это моя реплика! – Детка, не жадничай. Можно всё, когда ты способен соображать, а не когда парализован от ужаса. Желания. – Альфред... Не буди лихо... Прошу! Ухмыляется. – Кто-то тут явно хочет полакомиться из моего улья без моего спроса. Играющий взблеск. – Кого-то надо наказать. Не рывок – бесполезная судорога, зажатая на талии чужим локтем. – Укусить и утащить. – Альфред... Удар. Укус. Дергаюсь, охнув. А его губы тут же смыкаются на месте прокола... укуса ... мягко зализывая, успокаивая закровившую ранку. Язык влажный, нежный... убаюкивающий ...тёплый. Таким котят утешать, да изводить изнывающее от скрытых желаний тело. – Альфр... Укус. Острием – насквозь, как булавку сквозь ткань. Как бабочку к картонке. И снова – языком, губами, постанывая от нетерпения. Укус. Жжётся. По телу – озноб волнами от каждого касания... удара ... каждого укуса, оттягивающего на себя внимание от раз за разом входящего в кожу острия. Жала. Рубашка белым призраком ползёт по плечам, чувственный холод шёлка тревожит поясницу не больше, чем воспоминание о правильных удовольствиях. Он залипает взглядом на линии моих ключиц – слишком мягкой, в отличие от него, угловато-резкого и твёрдого. Ложбинка над костью. Ключица. Вторая. Плечо. Снова шея. Больно. Горячо. Боже. Я не... не... ...не убежишь. Рой уже со всех сторон. Тихо... Почему так тихо? ... гудящее облако окутывает. Я уже не вздрагиваю от перебора по телу тысячи быстрых уверенных лапок... Или это так успевают повсюду пальцы Альфреда? ... не пытаюсь контратаковать. Слишком много яда. Обездвижен. Парализован. Раскрыт. Укус. Укус. Укус. Укол под сердце. И лишь в голове шелестящим эхом: «Это правильно». Это правильно. Правильно-правильно-правильно... Продолжай. – ...Ещё. Он прослеживает дрожание моей кожи ладонями, перехватывает болезненные стоны губами, переплавляя острую боль во что-то иное... тугой тьмой скручивающееся в животе ... яркое и яростное. Заставляющее руки скользить вдоль спины по жёсткому чуть сильней, чем нужно, раздражающему кожу тёплому ворсу, сжиматься на плечах, повторять губами изгиб яремной вены, суматошно колотящейся вслед одуряющей частоты толчкам. И хотеть больше, чем боль между ягодиц и узлы удовольствия внутри. Больше. Больше. Ещё больше! – Всё, что захочешь... Всё... всё... Пожалуйста... Ещё раз... – Ааааль... – Нннх.. Ощущая, как движутся под ладонями литые сильные мускулы, царапать ногтями, пытаясь оставить на спине яркие следы, но не в силах пропороть жёсткий искусственный покров. Задыхаться от мощных, словно поршнем, ударов внутрь тела. Исходить сдавленными стонами от чувства будто о бархат трущейся, изнывающей плоти. Изгибаться, оплетать, принимать, отдавать себя жадному, неистовствующему рту. Прижимать языком кислое нёбо. – Ты... мой... Тягучий всхлип. – Я... тебя... уволок... и... Нутро заливает горячим в такт хаотичным рывкам вслед за прижатым к груди лбом... Мутное. Всё мутное. Пульсирующий узел под животом не даёт сосредоточиться ни на чём другом, кроме как эта изматывающая тяга и неожиданно чётко очерченное лицо надо мной. Альфред. Взгляд несколько мутный, но внимательный. Потом... – ...Вжжж, – произносит он тихонько, наклоняясь и крепко сжимая зубы на левом соске. Совсем не изящно выломавшись в кольце его рук, взрываюсь с истерзанным стоном, который ловят жадные губы. Агония. – Какой же ты дурак. Ведь мог уйти. – Ни. За. Что. Ладони всё ещё водят по плечам, по груди, трогают бока, живот, снова поднимаются к соскам. – Господи. Ты такой гибкий. Ощущения как купировали. Все до единого. Не чувствую ничего. В массивном тёмном зеркале – белое. Большое белое. Я. Мягкий. Руки неуверенно ложатся обеими ладонями на живот, водят вверх-вниз. Слишком напряжён. Под пальцами – горячий перестук в кровеносных сосудах. Они словно просвечивают изнутри, так быстро несётся кровь. Сердце качает её в сумасшедшем ритме подобно промышленной помпе. Почти чувствую, как с космической скоростью растут и делятся клетки, перестраиваются цепочки, видоизменяются белки. Катализатор сработал, как и предполагалось. Главное, не сосредотачиваться на касании ведущей по лицу ладони. Иначе не смогу его отпустить. Ведь до боли хочу сгрести в охапку, переломить, подмять, толкнуться, двигаться, двигаться, двигаться чтобы он остался там же, где проснулся сегодня утром, мягкий, сонный, тёплый. – Я... Приду ещё? Руки нервно мнут подол нелепой мохнатой рубашки. – Нет, не придёшь. – ...Вань? – Если только не захочешь подставить мне свою неимоверно прекрасную девственную задницу. – Вань... – Честное слово, я с удовольствием её отдеру. Покажу, как на самом деле нужно это делать. – Иван... – Лауру тоже можешь захватить – секс втроём хоть как-то скрасит ваши неумелые детские эксперименты. Бац. Ожидаемо. Засветив мне в зубы и злобно оскалясь, он быстро удаляется в сторону дороги, глубоко утопив руки в меховые кармашки. Язык трогает нёбо. Вот и славно. Бииип. Бииип. Бииип. – Ммм... Да, милый? – Франс... Можете меня забрать? – О... Когда? – Прямо сейчас. – Всё так плохо? – Франс... Это должно было происходить в условиях изоляции. И не с ними. Напряжённая тишина. В эпоху развитых технологий связь настолько чистая, что я слышу, как на другом конце лихорадочно дышат в трубку. – Милый... Главное, не нервничай. Пальцы заведённой за спину руки ощупывают мягкие бугорки над лопатками. Болезненные и податливые под ногтями. – Скажи это себе. Я представляю, как вскрываю ему брюшину и пихаю туда член. – Повиси на линии. Совсем чуть-чуть, милый. Сажусь на кухонный стол, покачиваю ногой, в трубке – весёленькая музыка из того типового набора, который нормальные люди предпочитают заменять Шопеном, например, или Битлами. Когда раздаётся щелчок, возвещающий, что Франсис вернулся, голос в трубке сухой и категоричный: – Иван, эвакуация пройдёт по согласованному графику. Так. Переварить. – Вы... Обалдели? – Согласно новой директиве Совета, требуется подтверждение прогнозов в полевых условиях. – Франс... – Милый, ты сам согласился на исследование поведенческих структур в рамках социума. – На проверку ассимиляции! При условии немедленного возвращения, если, не дай бог, механизм запустится раньше расчётного срока! Ты не представляешь, с какой скоростью это... Франс, я физически чувствую изменения. – Ванечка... Директива не имеет обратной силы. Убежище под домом. Ты знаешь, что с ним делать. – Суки. Лучше бы я сразу родился с полосатой жопой и инстинктом вседозволенности. Увы. Внешняя оболочка и доверчивость, граничащая с идиотизмом, – это от отца. Только у него оно было врождённое и носило чёткое медицинское название. Для найденного в лесу ребёнка, первый же анализ крови которого поднял на уши сперва ЦКЗ, а потом такие структуры, которые мирные обыватели и по аббревиатурам-то не знают, не находилось не то что диагноза, а банального определения на уровне гипотез – этого не может быть, потому что этого не может быть! Может. Моя апифобия объяснима теоретически, но довольно просто. Организм реагирует на смертоносное нападение (множественные укусы) инициацией процесса защиты – ускоренное продолжение рода, то есть желание размножиться и повторить себя в потомстве. А вместе с ним к делу подключается прогрессивно-регрессивная мутация – дублирование качеств родителя для биологического функционала и освобождение от нежизнеспособных придатков для последующего насыщения личинки отработавшей своё оболочкой. Франсис предполагает, что заложено это в структуру генома для того, чтобы соблюдалось природное равновесие. Но это, опять же, догадки. Сперва объясните, за каким чёртом биосфере вообще понадобилась гигантская оса, способная спариваться с людьми. ... Вот и я не знаю. Поэтому надо как можно дальше убраться отсюда. В безлюдье, в глухомань, к чёрту на куличики! Надеюсь, одного выстрела будет достаточно. ... Гладкая, словно зеркало, идеально спокойная поверхность озера равнодушно отражает, как человек с искажённым от усилия лицом выкручивает руку сам себе.4.
Если прижаться грудью и животом, то кажется, что небо дышит прямо в тебя, наполняет изнутри восторгом бесконечного падения вверх. – Вань, а ты... ты что там делаешь? – Косплею «Муху». Толчок, соскок, продемонстрировать вбитые под самый потолок скобы, свести лицевые мышцы в гримасу, что у людей называется насмешливой улыбкой, а потом поиграть гортанью. Пусть думает, что смеюсь в унисон с его неловкой ухмылкой. – Ты получил письмо? – Д... да. Это было немного... неожиданно. И ключи, и... Память Того, другого, услужливо подбирает подходящие слова и интонации. – Я понял, что не могу без тебя. Недоверчивый быстрый взгляд исподлобья, голос специально отмодулирован для того, чтобы я как можно ярче распознал... Обиду, да. И уязвлённую гордость. У двуногих это так называется. – А ты не думай, что!.. Только не надо, чтобы в модуляции резонировали совсем другие ноты – которые человеческое ухо не расслышит. Главное, не улыбнуться. – Это было наваждение. Я... я струсил, Альфред. Подумал, что скажут, когда узнают, что два мужика тискают друг друга до посинения? – Ахем... Для извинений это как-то неправильно звучит. – Возможно. Но это идёт отсюда. Касание к рубашке. Как раз там, где под ладонью, выдавая себя с головой, суматошно заходится миокард. – Знаешь... Я так хочу подправить твой чёртов длинный нос! Чтобы ошмётки полетели, по щекам расползлось, хрящ вдавился! – Можешь начать прямо сейчас. – Лу обещала тебя прибить! – Знаю, она приходила. Иди сюда. – Мфф... Ва-ань?.. В-вань? Ты что... – Теперь играем по моим правилам. Не бойся, это не смертельно. – Да, ннно... оо... Ооооо... Язык дразнит тонкую кожу живота над лобком, пальцы недвусмысленно движутся, постепенно преодолевая анатомическое сопротивление. – Ва...ааа...ня... Я же... не... – Если ты не заметил, до той ночи я тоже «не». Шш. До предела налившийся кровью член идёт туго, но идёт, жирная смесь масел этому способствует. Общее ощущение и интуитивность рекомендуют не останавливаться, несмотря на сдавленные протесты. Не особо, впрочем, уверенные. Сначала он вскрикивает от дискомфорта. Потом – протяжней, дольше и во весь голос – от удовольствия. Дёргает руками простыни, ёрзает, скорчивается, прогибается, подставляется, благодарно всхлипывая... Двуногие охочи до услады, это стимулирует их к спариванию. Желательно побольше, подольше и в разных позах. Нет проблем. И можешь не извиняться, что опять меня запачкал. Когда после очередной недолгой судороги обмякает подо мной бережно, с трепетом прижимаю к груди эту невозможную золотоволосую голову небрежно веду руку сквозь спутанные узлы волос прости прижимаюсь губами и, наконец-то, выпускаю из-под языка жало. Укус. Укус. Укус. Тот, другой, всё ещё просыпается иногда. Шумит, колотится, яростно требует... Вообще делает прекрасную жизнь невыносимой. Приходится прикладывать некоторые усилия, чтобы Он заткнулся. Иногда крики такие громкие, что конечности перестают подчиняться и порываюсь вскрыть Убежище... Но десять метров плотного грунта, отрезавшего будущее потомство от опасного мира, надёжно блокируют эти попытки. Маленькая тёплая почти перестала двигаться. Кожа грудей натянута до прозрачности, до почти медового свечения, в котором торопливо копошатся юркие гибкие тельца – рабочие личинки торопятся насытиться, пока есть чем. Вздувшийся, как барабан, живот она тяжело поддерживает обеими ладонями, чтобы не раскрылся раньше времени. Я старательно фиксировал эту позу, кропотливо покрывая сочленения, вдавленные в грунт, раствором слюны и глины. Высыхая, он прекрасно держит. Большой тёплый ещё дышит сам. Жизнедеятельность в нём начнут поддерживать, когда слабое тело перестанет справляться с нагрузкой. Иногда он открывает мутные глаза, шевелит губами, повторяя, кажется, одно и то же. Я определяю звуки по колебанию воздуха. А, снова. в а н я в а н я в а н я Похоже, всё никак не можешь принять свое предназначение. Ты – ценный пищевой запас. Тот, кто вырастет и в тебе, тоже будет нуждаться в обильной пище. в а н я Небо – это обман. Почему я снова царапаю стену? Маленькая оса вылупляется подвижной и злой. Когда это происходит, Существо лежит у стены, длинным жестом поводя вывернутой в суставе конечностью вдоль спины и пытаясь вместе с отходящими лоскутами ткани снять и атавистичные крошечные крылышки, слабо подрагивающие в невидимых воздушных токах, поступающих в Гнездо по кропотливо и искусно проложенным воздуховодам. Маленькая оса деловито набрасывается на останки рабочих личинок в почти высохшем остове матери, парализует, скидывает на глинистый пол. Мягкие шлепки наполняют замкнутое пространство. Существо, прижимающееся изуродованной мутациями головой к переломленной человеческой ноге, вмурованной в стену, не шевелясь, следит за расчётливой суетой своего первенца. Маленькая оса не торопится приступать к трапезе, хотя очень голодна и потому безжалостно зла. Она улавливает другой, ещё тёплый запах. И поэтому атакует второе, вдавленное в стену, создание, в забытьи постанывающее под собственной тяжестью. И запах этой тяжести – начинка-иной-голодный-моё-соперник – бередит маленькую осу. Убить. Когда она накидывается, стремясь вгрызться ещё небольшими, но крепкими мандибулами в подрагивающий живот – пропороть, пролезть, добраться, – умирающий хрипит, пытаясь выдавить что-то из давно отработанного личинками горла. Существо тяжело приподнимается, оставляя легко отошедший от черепа клок поредевших волос в скрюченных пальцах человека. Оно смахивает юркое тельце вниз и так же тяжело опускает конечность, давя голову маленькой осы...х х х
... Зал был выдержан в двух довольно угрюмых тонах – грязновато-сером и очень тёмном, проваливающимся в черноту, зелёном. Вкупе с приглушённым светом это делало общую атмосферу более гнетущей. Реалистичные скульптурные композиции довершали впечатление. Посетители, попадая сюда из соседней залы, полной восхитительных небесных акварелей, невольно приглушали голоса и, передвигаясь от витрины к витрине, поёживались. – Брр, – Эмили передёрнула плечами, – я ожидала, что будет жутенько, но не настолько же. – Я говорила, что мне это не интересно, – проворчала Роуз, искоса рассматривая гипертрофированного уродца, вырывающегося на свободу из разверстого пчелиного брюшка. Движение и дрожащая вывороченная мякоть были переданы настолько достоверно, что казалось – уродец шевелится. Девушка поморщилась. – Но у вас с Сакурой какой-то ненормальный пунктик на любви к хоррору. – Зануда, ничего ты не понимаешь, – Эмили потянула подругу за левый «конский хвост» аккуратно собранных волос, – это прекрасный способ сбросить излишек адреналина! – Угу, – буркнула Роуз, – поэтому вместо неё тут я, – и пробубнила под нос, – а сбросить тебе надо отнюдь не адреналин. – Я всё слышу! – Угу. Вообще не понимаю, что вы нашли в книгах этого русского – что ни страница, так кого-нибудь жуют, потрошат или имеют. Или всё это сразу. – Сноб ты, милочка, – Эмили фыркнула, – его творчество прекрасный образец классического японского эрогуро... – Сама-то поняла, что произнесла? – ... и несколько лет назад произвело настоящую сенсацию и... Так, минуточку. А ты откуда знаешь, что там делают? – Эмили прищурилась. – Наша мисс всезнайка это читала? – Листала, – Роуз покраснела, – исключительно в образовательных це... – АХАХА! – Понять, из-за чего все как с ума посходили!!! – АХАХАХАХА! – Прекрати ржать, на нас оборачиваются! – Не долго думая, Роуз хлопнула ладонью по губам подруги. – Мффф... – Эмили! – Пххх... Оставалось только уволочь паразитку на диванчик в углу и ждать, пока её отпустит. – Пусть сенсация, – пропыхтела Роуз, всё ещё пятнистая от стыда, – пусть разрекламированное переиздание для форсированного пиара нового таланта... И всё-таки, здоровые люди такое не пишут и вот такое, – мотнула головой в сторону витрин, – не создают. – Не пишут, – неожиданно согласилась Эмили, сбрасывая её ладонь и кивая, – но там вообще какая-то тёмная история. Говорят, он был малость не в себе, а работая над «Наследием», окончательно спятил. В итоге – пожар, несколько трупов, невнятное расследование. Вроде, роман крутил сразу с двумя... – Эмили наклонилась к подружке и многозначительно поиграла бровями, – Обоего пола, Ро. Роуз покачала головой: – Не знаю, что меня больше пугает – то, что мы припёрлись рассматривать произведения этого нового Ганса Гигера или то, что ты настолько интересуешься темой. Эмили обвела глазами зал, потом подперла щеку ладошкой, другой рукой тыча в одну из композиций: – Это Оса. Стопроцентно. – Хм. Судя по жалу – явно не лебедь. – Вон та – Рождение. – Слишком детально. – Зато красноречиво. Та-ак, это... Ага, пиршество Ваала, охота Фурий, Жертвы и Наказанные, Русалка... – Угу. Всю жизнь мечтала поглядеть, как минога сношает женщину. Сразу с двух сторон и насквозь. – Не брюзжи, а то заставлю вспомнить, что было на странице... Ты что именно читала? – Неважно. Слушай... Вон та группа, которая Жертвы и Наказанные... – Ну? – Они очень узнаваемо сделаны – кто есть кто. Почему среди них не видно Психолога? – Ну-у... Он ведь проходной персонаж. Наверное, особой роли не играл. Помолчали. Сейчас, когда они, не шевелясь, продолжали сидеть на диване, а из зала тем временем вышел последний посетитель, тишина царила необычайная. В ней ещё сильнее чувствовался талант создателя, наделившего композиции пластичностью терракоты и текучестью воска и придавшего им полное ощущение хрупкого момента между короткой неподвижностью и сильным вдохом. Эмили поёжилась – Пожалуй, отчасти ты права. Они действительно... слишком. Роуз пожевала кончик левого «хвоста», не в силах отвести взгляда от Рождения. – Ты тоже права. Его акварели из той залы, несомненно, великолепны, но... В этом бредовом треше тоже что-то есть. Хотела бы я понять – что? Молодой мужчина, скромно примостившийся на диванчике по соседству и до этого момента споро бегающий карандашом в блокноте, на удивление точно повторяя «Тушу» Сутина, поднял от зарисовки голову и улыбнулся девушкам изумительной белозубой улыбкой. Забавный – лазурь и чароит – взгляд словно теплом скользнул вдоль щеки Роуз: – Мисс, вы, правда, хотите это знать?