Господствующая высота

Обнаженный Федор стоял у окна. Спиною к царю, положив крепкие пальцы на свинцовый переплет оконницы. Там, снаружи, стоял золотистый и серый холодный свет раннего вечера ранней, в снегу и насте, весны, но, проходя сквозь окно, внутри он отчего-то теплел и яснел, делался золотым. Возможно, от рудожелтых бархатных занавесей, а может, и оттого, что касался федоровых пальцев, лежащих на переплете окна. У него была красивая линия спины, и ниже, двух гладких округлостей… Царь смотрел, как обнаженный мужчина, убрав руку с окна, достает что-то из шкатулки и растирает в пальцах, стоя у окна, по линии плеч очерченный предвечерним светом, точно светящимся ореолом. Царь смотрел на него и думал о войне, о своем желании, о двух гладких округлостях, о холодном вечернем свете ранней весны… их нужно было брать, как господствующие высоты, и все же они каждый раз сдавались ему без боя. Свет холодный теплел, пробиваясь сквозь стекла… Или все же – теплел лишь для глаза? Обманно, льстиво пристраиваясь к цвету пыльного рыжего бархата, полавочников, ковров? Обольщал, притворяясь теплым ласковым золотом, сам оставаясь холодным пиритом; обманно зовущимся «огненным камнем», истинно же – «золотом дураков». Полки его были выстроены, и шестопер воеводский поднят, готовый к бою, и он думал о войне и о Нарве, и о своем грехе, который никак не мог осознать для себя грехом. Не за его сладость… Сладострастных грехов, опутывающих плоть тягучей патокой и пастилой бабьих ласк, он немало отведал, он многим из них поддавался, и самую душу свою отдавая в плен, увязая как муха в уже загустевшей медовой ловушке, и многие отбросил от себя прочь. Не липкие приторные грешненькие сласти распутства – это была вода чистого родника, сладкая для иссушенной жарой, пропыленной гортани. Литое железо, закаленная сталь великолепного мужского тела. Сам грех этот был чист и прям, точно клинок. Этот грех – слишком похож на спасение… В нем почти невозможно было найти душного, липнущего к коже стыда – в том, что творилось между двумя воинами. Почти. Но: «Не ложись с мужчиною, как с женщиною: это мерзость»… Мерзлый звонкий свет железного колчедана. Он быстро одолел недалекий позолоченный путь. Лишь несколько шагов – до греха. Обнаженный, зайдя со спины, со стороны округлых холмов, притиснул к себе обнаженного Федора, накрепко вжался всем телом, всем естеством. Федор дернулся было от царских холодных рук, но тут же сам подался к нему, сам изогнулся, вжимаясь крепче, чуть откинув и поворачивая назад голову, скашивая на царя взор, готовый к улыбке… - Золото или золото дурака? – царь едва ли не выкрикнул хриплым вороном. Федор сказал: - Ты знаешь, что пирит используют в оружии? - Что? – он не ослабил хватки, но не спросить не мог. - Пирит при ударе дает искры не хуже кремня, отчего и назван по-гречески «огненным камнем». Есть такие рушницы, в которых не нужен фитиль, а замок взводится ключом, точно часы, и камушек пирита бьется о зубчатое колесо и так запаляет порох. И потому из них можно стрелять и в самую сырую погоду, когда фитиль то и дело гаснет. Он по-прежнему продолжал прижимать Федора к себе. Полки его были готовы к бою, и плоть рвалась штурмовать высоты, но он сдерживал себя, сам не слишком понимая, зачем. Сказал: - Ты мой грех. Федор откликнулся: - Половину на себя беру. Царю сделалось вдруг почти жаль, что рядом с ним не покорная женщина; та смолчала бы, наболтала бы какой-нито невразумительной ласкательной дури, может, всплакнула бы со своей бабьей жалостью… Федор стоял у окна, перед раскрытой шкатулкой, и в пальцах все еще сжимал, забыв отпустить, сухие листочки. Царь одною рукою перехватил, стиснул руку, заставив разжаться. Забрал рассыпавшееся седовато-зеленое хрусткое крошево. - Что это? – нервно выкрикнул. Сам поняв уже, на ощупь, а больше по запаху. И враз сделалось страшно – за грех свой, за крепкое мужское тело, готовое сдаться, что сжимал в объятьях… пока что. – Что это? Мята??? Ты это нарочно? Отвечай!!! Ты нарочно?!! - Сушеная мята, - Федор был невозмутим и спокоен. – Для доброго запаха. Не путай песни и жизнь, государь. Мята лишь в песнях к разлуке. - Много на себя берешь… - проговорил государь. Сухие листики мяты крошились и липли к ставшими мокрым пальцам. Запах сушеной мяты, травы нелюбви – чуть сладким и легким холодом, свежий и пыльный одновременно. Сухие листики мяты в золоченой шкатулке, темно-зеленые, то ли серебристые, то ли седые в вечернем свете. – И грех возжаждал делить? Много берешь на себя, Басманов! - По мере своей беру, государь. - Я – царь здесь! И я держу ответ перед Господом за все, что происходит в моей земле! – в голосе его дрожали уже нотки подступающей истерики, и он сам слышал их и сладострастно давал им волю, и одновременно ждал и жаждал, чтоб Федор остановил их, чтоб успокоил, и тем более распалял себя, с вызовом, едва ль не с азартом: ну, что ты сделаешь? Что придумаешь, чтоб успокоить? - Нынче Авдотья-плющиха, - непонятно к чему сказал Федор. – Весне первый день. А коты под окнами давеча уж орали, исторопились. Он забрал рукой Иванову руку, снял со своего бедра; не выпуская руки, одолел те несколько шагов назад – до убранного ложа, сел на краю, вынудив Ивана сесть рядом. - Ты – царь и помазанник Божий, - заговорил он. – Царь надстоит над своими подданными, выше их всех, а выше него и над ним – сам Господь. - Да! – Иван резко повернулся к нему, сам перехватил его руку, крепко стиснул, дернул к себе. – И царь – напрямую внемлет слову Господню и проводит в мир Его волю, проводит так, как сам сочтет нужным и верным, ибо Господь, именно его, а не иного поставив на царство, и тем дал ему это право, и на него возложил этот долг. И царь за деяния свои отвечает пред Господом – и лишь перед Ним. И потому он всегда прав. - И даже если он ошибется… - Царь – всегда прав! – яростно возвысил государь голос. - …то и тогда он останется правым, - твердо продолжил Басманов. – Ибо царь – всегда прав перед подданными. Он может быть неправ перед Господом – и перед Ним будет держать ответ за свои ошибки. Но Господь, именно его поставив на царство, а не иного, с иным рассудком и нравом, тем самым уже попустил все ошибки, которые он может совершить, исходя из собственного, ему присущего, нрава и разума. И потому оспаривать царскую волю, какова бы она ни была – значит ставить под сомнение Божью волю. И вот почему перед подданными своими царь всегда прав, даже в своих ошибках. - Царь всегда прав перед подданными, ибо всякое деяние его освящено Божьей волей. Царь может быть неправ перед Господом, и за грехи свои отвечает перед Ним – и лишь перед Ним. И царские грехи – дело лишь самого царя и Господа Бога, подданных они никак не касаются, - повторил Иван Грозный. Изложенная так, с такой ясностью, мысль ему нравилась, и он посмотрел на Федора с благодарностью. – И царь, будучи поставлен от Господа хранить свое царство и блюсти его от всякого зла, отвечает пред Господом как за свои грехи, так и за каждый грех каждого из своих подданных. - Да, это так, - нагой и прекрасный, сидящий на крае постели, Федор кивнул. – И все же оставь и другим право самим слушать Бога. - Что?! – Иван дернулся, готовый заново вспыхнуть гневом. - Или тогда уж, чтоб быть последовательным, тебе следует закрыть все церкви и разогнать клир… Иван пробурчал что-то невнятное. - …да и запретить самим читать Библию, как у латынян. В таком случае, если, к примеру, ты пошлешь кого-либо из опричников сжечь дом осужденного за измену, а тот прежде вывезет оттуда всё добро, да не в казну, а на собственный двор – тогда и за этот грех отвечает не он, а ты, тогда тебе нет основания покарать его за злоупотребление. Если кто-то, исполняя царский приказ выявлять измену, оклевещет невинного – иль и тогда грех не на клеветнике? На подданном нет греха в том, что он исполняет царскую волю – но то, как именно он ее исполняет, это дело совести прежде всего его собственной. Нет, государь, неси свой крест, он тяжек, я ведаю, и лишь тебе одному ведомо - насколько тяжел… но не снимай креста ни с кого другого. Ты отвечаешь пред Богом за всех – но и каждый из подданных твоих отвечает перед Ним за себя. Предвечерний, серо-золотистый, пиритовый свет уходил, сменяясь мягкостью сумерек. - Это так, Федор? Да? - Так, государь. Так, Иване. Ивану отчего-то было легко и покойно. Словно бы нечто для себя прояснилось… хотя и все это было известно и ясно давно, давно уже определено… но пальцы Федоровы пахли мятой, и собственные его руки – тоже. Легким, чуть сладким прохладным запахом, запахом свежести. И он снова прижал Федора к себе, он был готов, как путник, в дорогу, и опускались вечерние сумерки, и незачем было медлить; он чувствовал плотью своей пару гладких округлостей, точно холмов, и он шел, точно странник, отыскивая путь в сокровенную долину меж ними.