tendency

Иногда Алфавиту казалось, что с тех пор как они с Фарафоновым… что? Сошлись? Замутили? Стали чем-то большим чем… что? Они никогда не подбирали для этого слов. Может это и к лучшему. В какой-то момент они еще были — вроде — друзьями, а в следующий Курскеев уже считал «друга» безраздельно своим, и права на него подкреплял бессчетными созвездиями засосов. Просто друзья, которые научились делать друг другу приятно. Не более того. Но с тех пор, как это началось, Алфавиту часто казалось, что у каждого из них в голове что-то, какие-то мелкие шестеренки, начинали крутиться не в ту сторону. Ему, например, никогда не нравился вульгарный красный цвет на девушках. На его мальчике — совсем другое дело. Смотреть, как он смазывает алую помаду о его член, подняв на Никиту влажные почти черные глаза. Держать его за волосы, ускоряя темп, контролируя движения. Курскееву никогда особо не нравилось что-либо контролировать, Гена не имел привычки кому-то контроль над собой позволять. Даже попытки Никиты проявлять какую-либо заботу встречались всегда в штыки — Рики сразу ощетинивался и разве что не шипел разъяренным котом. Как будто у него в голове был какой-то блок против воздействий извне. Блок этот, однако, трещал и ломался каждый раз, когда Фарафонов послушно опускался на колени, когда смиренно ждал с открытым ртом, временами облизывая пересыхающие губы. Хорошая сучка. Гена, когда они встретились впервые, страдал паническим неумением смотреть в глаза — оппонентам ли, собеседникам. Курскеев заметил это ровно тогда, когда при их первом разговоре перестал пялиться на его губы. То есть, через пару минут после начала. Для баттл-эмси бегающий взгляд был немаленьким таким косяком, Никита часто повторял это, но слова никогда особо не работали в таких ситуациях. Слова никогда особо не работали в общении с Фарафоновым. Поэтому Алфавит действовал. Неотрывный зрительный контакт в каждом удобном случае: когда его мальчик на коленях заглатывал его член, когда, лежа на спине, кусал губы и сминал судорожно сжимающимися ладонями простыню, когда стонал высоко, почти как девчонка, так, что Никита слышал, как у него дрожат связки. Действия работали лучше. Курскеев не то чтобы был особо консервативным любителем морали, но, на его памяти, ни одной девушке еще не шли раздвинутые ноги. Точно не так охуительно, как Фарафонову, по крайней мере. Никита мог бы наверное, часами водить пальцами по коже, раскрасневшейся от долгого контакта с его щетиной. Чертово произведение искусства. И вид его, бьющегося в оргазме, с искусанными губами в ореоле смазанной помады, с полу-закрытыми, но смотрящими на него глазами, заставлял Никиту думать, что шестеренки его теперь крутятся в самом верном направлении.