Король былого и грядущего

Музыка для атмосферы – The Once And Future King (из м/ф «Король Лев»)       В душной комнате, укрытой беззвёздной ночью томного августа, умирает мальчик.       Мальчик, который живёт уже восемьсот сорок четыре года.       Мальчик, в хрупком семнадцатилетнем теле которого заточена Священная Римская Империя.       Тёплый густой воздух, прорываясь через тонкую паутину тюля, обжигает кожу, а одеяло тяжёлым камнем давит на слабо вздымающуюся грудь. Солёный едкий пот каплями застывает на бледном лбу, искусанные горячие губы жадно хватают воздух, а кислорода всё равно не хватает. Отчаянно-рвано, болезненно-колко бьётся смертное сердце бессмертной души.       Не спасают иконы, не спасает раскалённый золотой католический крест на груди.       Слёзы Венгрии не помогут, тихие молитвы Австрии, крепко сжимающего его руки своими прохладными и сухими ладонями, не помогут тоже.       Вот уже две недели семнадцатилетний мальчик гибнет вслед за одной из самых могущественный империй мира.       Потому что он и есть империя.       Элизабет уже не приходит к нему. Он услышал недавно из разговоров прислуги, думающей, что он спит, будто «госпожа Хедервари беспрестанно плачет и никак не может набраться сил сюда придти».       А ведь именно она говорила ему, что «воины не плачут».       Вот он и не плачет.       Зато с ним рядом Родерих, что снова гладит его руки и убирает взмокшие золотистые волосы с его горячего лба.       Родерих — воин, он не плачет. Потому что сил на слёзы не осталось. Ему осталось лишь целовать ладони мальчика и аккуратно приподнимать его голову, чтобы поднести к тонким губам, испещрённым кровоточащими трещинками, стакан с холодной водой, что потом всё равно тонкими струйками сбежит по его подбородку и прочертит тонкую дорожку до груди, скрывшись под воротом тонкой льняной рубашки, что прилипла к мокрому от пота юношескому телу.       Родерих смотрит в ясные голубые глаза, цвета холодного февральского неба, когда Священная Римская Империя появился на свет, и судорожно выдыхает липкий воздух.       Мальчик, которого Австрия ласково зовёт Хансом, улыбается и сжимает ладонь Эдельштайна в знак своей благодарности.       «Дарованный Богом», названный то ли в честь Иоанна Крестителя, то ли в честь Иоанна Богослова, должен скоро отправится в благоухающие и вечно-цветущие сады Эдема прямо в крепкие объятия милосердного Всеотца.       Но, Господи, как же хочется жить.       Страны не знают, есть ли Бог, страны не знают, что ждет их после смерти. Но они продолжают шептать горячие и отчаянные молитвы, надеясь на прощение и спасение своих подопечных, надеясь вымолить себе место в Раю или в Аду, если умрут, лишь бы их не ждало ледяное и сводящее с ума беспросветное Небытие.       Господи, защити их.       Ханс, которому лишь семнадцать на вид, повторяет за Австрией тихую молитву, надеясь, что Небесная Рать защитит Родериха и Элизабет после его смерти. Она всегда называла его их «главным защитником», он – «самым щедрым даром Господа».

Anima Christi, sanctifica me. Corpus Christi, salve me.

      Мальчик, который для всех, кроме Австрии, имени не имеет, думает лишь о том, как тяжело умирать тому, кто должен быть бессмертен.

Sanguis Christi, inebria me. Aqua lateris Christi, lava me.

      Мальчик, который любит играть с оловянными солдатиками и рисовать яркие натюрморты, должен умереть, потому что он – Священная Римская Империя. А империи этой нет. Значит, и его — тоже.

Passio Christi, conforta me. О bone lesu, exaudi me.

      Маленький Ханс, у которого остались лишь вера да память, дышит хрипло и поверхностно, стараясь не заплакать.

Infra tua vulnera absconde me. Ne permittas me separari a te.

      Взрослый и сильный Австрия закрывает глаза, стараясь скрыть за очками и тонкими покрасневшими веками боль.

Ab hoste maligno defende me. In hora mortis meae voca me.

      Больше всего Ханс, которому в душе всегда семнадцать, хотел бы нарвать ярко-синих васильков и подарить их Элизабет, чтобы та больше никогда не плакала. А еще он хотел бы вновь услышать игру Родериха на скрипке, потому что именно в такие моменты Эдельштайн выглядит беззаботно счастливым.

Et iube me venire ad te, ut cum Sanctis tuis laudem te in saecula saeculorum. Amen.

      Священная Римская Империя счастлив до переливчатого слабого смеха, когда грустно улыбающийся Австрия наклоняется и прижимается своим лбом к его.       Священная Римская Империя, которому больше восьмиста лет, по-детски обиженно поджимает губы, когда в комнату входит тяжело дышащий министр и говорит, что прибыл широкоплечий и улыбчивый Иван Брагинский.       Но Ханс, которому всего семнадцать, знает, что поставить язвительного златовласого Франциска на место для Европы важнее, чем молиться за обреченного ребенка.       Прощально-нежно он гладит рукав поднимающегося Австрии и смотрит, как тот выходит из комнаты, на секунду оглянувшись на него, сверкнув из полумрака аметистовыми глазами, в которых отражается мерное пламя свечей и невыразимая боль.       Маленький мальчик откидывается на подушки и горько плачет, потому что Эдельштайн всегда ему говорил, что «воины не плачут лишь прилюдно, а в одиночестве же дозволены любые чувства».       Ханс кусает губы и тихо всхлипывает, крутя в дрожащих пальцах подаренный Родерихом и Элизабет перстень с янтарем, пока по его покрасневшим щекам текут горячие слезы.       Священная Римская Империя мысленно просит, чтобы Австрия сдержал слово, и его похоронили на холме, дабы он видел раскинувшееся внизу васильковое поле.       Он бы хотел, чтобы на сером надгробном камне было выбито: «Здесь лежит Ханс, появившийся на свет 2 февраля 962 года и покинувший его 20 августа 1806 года». Совсем как у обычных мальчиков.       Но он империя.       И у него не должно быть человеческого имени, ни даты рождения или смерти.       Есть дата образования и дата распада.       И имя его — Священная Римская Империя.       А мальчика, что любил писать натюрморты и смотреть на васильки, мальчика, которому всегда семнадцать, больше нет.       Он закрыл глаза цвета холодного февральского неба, под которым был рожден, и прошептал то, о чем молил и чему посвятил свою жизнь, длиною в восемьсот сорок четыре года:       — Gott erhalte den Kaiser!