двойное разрушение

В доме моем — холодно, а в твоем — грустно.

У Зейна окна нараспашку, сквозняки гуляют по квартире; он чиркает колесиком зажигалки и затягивается хрен-знает-какой-по-счету сигаретой, потому что все еще чувствует себя слишком трезвым (и пустым). Стены их дома тонкие, словно сделаны из бумаги. Зейн слышит, как за стеной Луи кричит на Гарри, пытается что-то объяснить (подвести к ускользающей сути) и включает музыкальный центр, выкручивая громкость на полную. Зейн не любит шум, но подслушивать — еще больше; к тому же, он уверен, что Луи потом перескажет весь разговор в красках и с подробностями. Малик знает этого парня настолько хорошо, насколько даже себя не знает, и это давно перестало казаться чем-то странным. Луи любит йоркширский чай и Мальборо, а больше всего ненавидит свою квартиру. (— Я чувствую себя странно в ней, Зейни. Знаешь, едва переступаю порог, хочется свернуться в позе эмбриона и рыдать до потери сознания без видимой на то причины, — говорит Луи с натянутой улыбкой и добавляет. — Как будто воздух пропитан грустью, и я травлюсь ей раз за разом). Зейн хватается за блокнот — привычка портить бумагу неровными линиями, оставшаяся из прошлой жизни, тушит сигарету о край страницы, убирая ее в пепельницу. Он рисует подорванные дома, разбитые зеркала, взрывающиеся звезды и Луи, потому что все эти вещи олицетворяют разрушение (художники ведь рисуют то, что болит?) Последние семь дней Зейн изображает на бумаге только Луи, поэтому сейчас не сопротивляется своим желаниям и вырисовывает точеные скулы, нежную улыбку и взлохмаченные волосы. Зейн знает, что с личными зависимостями надо справляться, но этот парень слишком глубоко проник в него своими корнями, не вырвать (без угрозы для себя). Чужая входная дверь громко хлопает. Зейн считает секунды до поворота ключей в замке его собственной — думает, что надо бы закрыть окно, потому что Луи снова будет ругаться, но не может встать с дивана (сил нет). Через сто пятьдесят восемь секунд Зейн чувствует, как Томлинсон прижимается к нему, утыкается носом в его футболку, неразборчиво шепча что-то. У него красные глаза и небольшой синяк на щеке (этот ублюдок, черт побери, ударил его, и внутри Малика поднимается волна гнева и ненависти). Зейн обнимает его незамедлительно и поглаживает по голове (потому что именно то, что от него требуется; потому что так поступают друзья). Зейн хочет предложить давай уедем (вдвоем, навсегда). Зейн хочет засыпать с Луи каждую ночь и целовать по утрам, готовить ему яичницу и возить в Париж, чтобы видеть ту самую улыбку во все тридцать два, но Малик знает, что пусть Луи и любит его, но не так. Н-е-д-о-с-т-а-т-о-ч-н-о. — Все будет хорошо, — говорит Зейн так, будто себя пытается убедить. — Я люблю его, — обреченно признается Луи; его маленькое тело захватывает дрожь, кожа под ладонями Зейна покрывается мурашками. Малик чувствует, как внутри что-то взрывается — атомная бомба? сверхновая? — и мысленно просит Луи молчать, потому что если он добавит еще хоть что-то на эту тему — Зейн не выдержит (разрушится до основания). — Почему я не мог просто влюбиться в тебя? Все было бы проще, — Луи смотрит на него своими невозможными глазами (голубыми, как морская вода). У Зейна на кончике языка привкус соли; Зейн с каждой прошедшей секундой все больше задыхается. — У Вселенной весьма специфичное чувство юмора, Лу, — в конце концов, отвечает он, обессилено откидываясь на спинку дивана. Луи хмыкает и укладывает голову ему на колени. Луи просит рассказать какую-нибудь историю (с хорошим концом, от грусти уже деваться некуда) и спрашивает разрешения остаться на ночь. Зейн дымит сигаретой. Зейн думает о том, когда уже бабочки в его животе сгниют настолько, чтобы убить.