Пожар

Полумрак. Дрожащие огни редких свеч. Шуршание юбок. Безликой тенью она скользит по коридорам замка, оглядываясь и вздрагивая от каждого шороха, словно испуганный зверек, за которым гонится хищник. Леденящий душу страх сковывает тело, но непоколебимая решимость бьется в сердце, разнося по венам обжигающую уверенность: все правильно, она все делает правильно. Этой ночью изощренной пытке придет конец. Придет конец их бессмысленной гонке, их незримой войне. Больше не будет больно от разъедающего нутро пламени запретного чувства. Этой ночью она позволит разразиться пожару. И она сгорит. Но он сгорит вместе с ней. Последний поворот, последняя возможность сбежать. Она замирает у нужной двери и, закрыв глаза, прислоняется лбом к прохладной деревянной поверхности. Там, внутри, в самых отдаленных покоях замка, обитает ее личный демон, ее враг, первопричина всех ее бед. Ее погибель и ее спасение. Она умоляет, заклинает сердце биться медленнее, дать ей передышку, дать ей время. Но в сгустившейся тишине продолжает слышаться торопливый сбивчивый стук. Все потому, что ее сердце жестоко и слепо. Все потому, что ее сердце рвется к нему. Ей требуются силы для того, чтобы войти, и силы не только физические. Толкнув тяжелую дубовую дверь, она проскальзывает внутрь без приглашения, все еще оставаясь безликой тенью. Она замирает, не решаясь повернуться лицом к олицетворению своих самых темных кошмаров, сдерживает дыхание, словно боясь, что вместе с воздухом ее покинет решимость. И поворачивает ключ. — Ты… Только услышав его голос, низкий и хриплый, она оборачивается, смело поднимает на него взгляд. Только теперь она обретает облик, прекращая быть тенью. Вот и все, назад пути нет. Эмма Свон в ловушке, заперта наедине со своим личным дьяволом. И ей остается только расправить плечи и вскинуть голову, чтобы с гордостью и честью вступить в последнее действие их затянувшейся игры. Грэм стоит у окна, и их разделяет всего десяток шагов, наполненных тусклым мерцанием свеч, гнетущим молчанием и почти осязаемым напряжением. Они никогда не были так близки, они никогда не были настолько свободны в действиях. Мысль об этом пробегает мурашками по спине Эммы, обволакивает ее беспокойное сердце знакомым трепетом. Она смотрит на Грэма, впитывает в себя то, как играют блики свеч на его лице, как взлохмачены и спутаны его волосы, как небрежно приспущен ворот тонкой льняной сорочки на груди. Она впервые видит его таким и выжигает его образ в памяти, понимая, что пришла сюда отпраздновать их последнюю встречу. Она делает шаг, второй, чувствуя на себе его взгляд, тяжелый и жадный, чувствуя, как этот взгляд прикасается к ней, скользит по коже, оставляя невидимые царапины. Грэм не шагает навстречу, не протягивает к ней руки. Теперь, когда птичка сама прилетела к нему, невзирая на расставленные сети, Охотник не спешит лишать ее остатков свободы. Возможно, давая ей шанс спастись. Возможно, просто наслаждаясь ее глупостью. Эмма старается не думать об этом, когда подходит к нему совсем близко, так, что дыхание Грэма опаляет кожу ее щеки. Она старается не думать о том, что терпеть прикосновения его обжигающего взгляда теперь просто невыносимо. Она с удивлением замечает блики пламени в его темных глазах, понимает, что все это время огонь терзал не только ее одну. И вместе с этой мыслью подается вперед, находя его губы, сливаясь с ним в долгожданном разрушительном поцелуе. И это не просьба. Не предложение. Это безоговорочная капитуляция. Губы Грэма оказываются мягкими и горькими на вкус, и эта сладкая горечь становится всем, что Эмма чувствует и хочет чувствовать этой ночью. Он по-прежнему не прикасается к ней, только отвечает на поцелуй, отрывисто и самозабвенно, а когда она отстраняется, чтобы вздохнуть, его губы, словно не способные оторваться от Эммы, перемещаются на ее щеки и скулы. Эти короткие сбивчивые поцелуи ощущаются чертовски хорошо, и Эмма не может сдержать стон, отклоняя голову назад и подставляя шею под будоражащее тепло его губ. Огонь внутри нее разгорается, брызжет искрами, и, догадываясь, что настоящая пытка только начинается, Эмма тянется к сорочке Грэма, сжимает тонкую ткань между пальцев, тянет вверх. Он помогает ей, и, когда ненужный предмет одежды оказывается в стороне, глаза его кажутся темнее безлунной ночи, опаснее сотни разбойников и горячее тысячи солнц. От желания прикоснуться к его груди, прочертить контуры мышц и тонких белесых шрамов кончики пальцев покалывает, а живот сводит сладкой истомой. Но Эмма отстраняется, стоит только рукам Грэма потянуться к ней. Она делает шаг назад и, буквально пьянея под сладкой тяжестью его негодующего взгляда, решает заняться шнуровкой корсета сама. Ее пальцы действуют ловко и быстро: несмотря на острое желание раздразнить его, пробудить в нем зверя, она боится не справиться с тем диким, незнакомым ей Грэмом и потому не рискует. Платье с тихим шорохом падает к ее ногам, мгновенно превращаясь в беспорядочный ворох кружев и лазурной парчи, и Эмма, испытывая внезапное смущение, делает еще один шаг назад. Нет, она не бежит. Но теперь, когда она почти обнажена, взгляд Грэма, полный страсти и желания, ощущается кожей с почти болезненным жаром, и Эмме страшно представить, что случится с ней, когда ее коснутся его пальцы, его губы. Вспомнив, зачем пришла сюда, она поворачивается к нему спиной и направляется в сторону спальни. Пожар уже разгорелся, думает она, снимая с себя нижнюю рубашку и отбрасываю ту в сторону. И, если ее целью было сгореть, не поздно ли начинать бояться ожогов? Зная, что Грэм наблюдает за ней, чувствуя это, наслаждаясь этим, она неторопливо избавляется от чулок и, замерев у кровати, бросает на него приглашающий взгляд поверх обнаженного плеча. Он ступает вперед, стремительно сокращает расстояние между ними, завершая финальный аккорд изнуряющей погони, начавшейся целую вечность назад и наконец пришедшей к логичному завершению. Она — его трофей. И она в его руках. Объятья Грэма оказываются жаркими и жадными, его руки повсюду — сжимают талию, поднимаются к лопаткам, а затем срываются вниз, обхватывая ягодицы. Эмма стонет от болезненного наслаждения, в один миг разнесшегося по ее телу, скользит ладонями по его плечам к шее, зарывает пальцы в его волосы и, прижимаясь щекой к разгоряченной коже, чертит губами дорожку от места, где ощутимо бьется пульс, вверх к мочке уха. — Надеюсь, ты знаешь, что делаешь, — шепчет он в ее губы и в следующее мгновение запечатывает слова поцелуем, сметающим остатки сомнений, отрезающим последние нити, связывающие Эмму с реальностью. — Я устала бежать от тебя, — признается она, теснее прижимаясь к нему и тяжело дыша под мучительной лаской его обжигающих прикосновений. — А я устал за тобой гнаться. Он нетерпеливо толкает ее на постель, избавляется от штанов и вдруг замирает, словно зачарованный представшей его глазам картиной. Эмме хочется думать, что он, ровно как и она совсем недавно, теперь пытается запечатлеть в памяти этот момент, ее обнаженное тело среди белоснежных простыней его постели. Эта мысль порочна, как и все происходящее, как и его голый возбужденный вид. И Эмма тянется к Грэму, больше всего на свете желая вновь ощутить жар его кожи, почувствовать на себе тяжесть его тела. Принять его в себя. — Грэм… — его имя срывается с губ Эммы вместе со стоном, когда он одним движением заполняет ее. — Грэм, — выдыхает она в истоме, царапая его плечи, оставляя на его теле отметины своего греха. — Грэм! — ее крик замирает на кончике языка, тонет в усталом поцелуе, когда он, двигаясь глубоко в ней, приводит их обоих к разрядке. Он еще долго не выходит из нее, тяжело дышит, уткнувшись носом в ее шею. Эмма чувствует себя обессиленной, а по ее телу вместе с последними отголосками острого наслаждения разносится так долго желанное облегчение. Еще час назад она была заложницей навязанных ей обязательств, вынужденной скрывать и копить глубоко внутри свои истинные чувства. Уже утром с привычной жизнью будет покончено, как и, наверняка, с ней самой, не устоявшей и поддавшейся соблазну. Но сейчас, в это самое мгновение, она чувствует себя бесконечно свободной. Грэм меняет положение, оставляет влажную дорожку поцелуев на ее груди и, ложась рядом, притягивает Эмму к себе. — Ты ведь понимаешь? Теперь ты — моя. И я никому тебя не отдам. Его слова, как последняя, изощренная ласка, прокатываются по ее телу волной теплой неги. Эмма знает, что он не врет, знает, что он искренне верит — такой конец для них возможен. Но вместе с тем она знает, что, стоит им только покинуть покои Грэма, как внешний мир растопчет эту веру, превратив ту в ничего не значащую пыль. Она теснее прижимается к его телу, льнет к его плечу. Впереди у них еще целая ночь, а разожженный ими пожар может бушевать до самого рассвета…