Шагами он меряет путь

Хоакин жаден и нетерпелив, но намертво запечатанная клетка и охранник заставляют его мириться с неизбежностью. Его темница похожа на серую полупустую коробку, одна стена которой мерцает нанесенными на нее символами, и только потолка – словно не существует. Он столь высок, что теряется в темноте, и Хоакин мысленно представляет себе раззявленную пасть древнего чудовища. Он бы не отказался, будь так на самом деле: тогда бы Хоакин просто изничтожил монстра, превратив того в смрадные, истекающие кровью куски плоти, и открыл себе путь на свободу. Но чудовища нет, а кропотливо наложенная печать может быть сломана только снаружи, и Хоакин ждет своего часа диким непокорным зверем. Он то сидит на троне-стуле, то внимательно осматривает свой меч, щерящийся на мир острыми шипами на гарде, то встает и ходит по темнице-коробке, знакомой ему каждым углом и каждой выемкой. Шагами Хоакин меряет года и десятилетия. Они, он знает, вереницей проходят мимо него, как проходит вереница караванов одного из Этажей мимо потерявшегося в пустыне. Но потерявшемуся в пустыне уже не спастись, а Хоакин не состарится, не потеряет своей красоты и силы, не умрет от голода и жажды – он выше всех тех червей, которым Хеадон не иначе как по глупости открывает врата Башни. Хоакин знает, кто он есть, и от утекающего песком времени по языку растекается горечь. Хоакин голоден, но голод этот не утолит никакая человеческая пища. Ему не хватает душ, он бы даже согласился на самую слабую и светлую, но в темнице нет других живых существ. Поэтому Хоакин щурится на мерцающую печать, хищно облизываясь, и знает, что однажды – если не скоро – наестся настоящих деликатесов. Вставая, чтобы еще раз до осточертения рассмотреть закрытый проход, шагами он меряет собственный голод, и на языке кислит несуществующий лимон. Вскорости – еще десять лет, еще двадцать два голода – печать тускнеет, а потом и меркнет вовсе. Стена-дверь открывается, и через открывшийся проем в серую клетку льется тусклый рассеянный свет. Хоакин, конечно же, не ликует, как какой-нибудь человеческий детеныш, – он встает со своего места и степенно, воистину по-королевски шествует к выходу. У порога его ждет Дэниэл, и Хоакин чувствует, как лицо искажается улыбкой-оскалом. Шагами он меряет путь к свободе. Она сладка так же, как пропитанные страхом и отчаянием души, и на языке тает тягучая карамель. Хоакин доволен настолько, что даже позволяет уговорить себя не убивать рогатого желторотика и его подружку – с них и толку-то чуть. – Мы позволим вам следовать за Нами, – говорит он мальчишке Дэниэлу и другим новым слугам. Пока слугам – делать их сразу игрушками не стоит, да и всегда можно найти кого-нибудь поинтереснее. Хоакин отворачивается от них и идет впереди, вбирая в себя пряный аромат опасности и будоражащей кровь жути, и сердце его наконец-то бьется быстро от почти забытого азарта. Шествуя по коридорам экспресса, Хоакин меряет шагами путь к своему истинному триумфу. Карамель продолжает таять на языке, и он почти кожей чувствует, как же близок от возрождения и достижения заветного. Он – Они – есть Хоакин. И ни одно существо Башни не смеет вставать на Их пути.