Камакура. Трагикомедия в одном акте.

Очень долго после инцидента я не мог оправиться от соленого привкуса печали на кончике языка, из раза в раз возвращающего меня в реальность из глубокого сна. Давящая клетка из ребер закрыла мой бессмертный дух в смертном теле, так и не дав выбраться мне наружу – прочь из грубых пугающих реалий, вслед за Цунеко. Где же ты, Цунеко? Как жестоко было оставить меня одного терзаться угрызениями совести. В глубокой печали я вспоминаю три бронзовые монеты в бумажнике, отражающие в гранях блики осеннего солнца. Три монеты, составившие основу нашего с тобой смертного одра. И стаи перелетных птиц, скользящих по меркнущему небу клином. Казалось, что все готово, все сошлось в одной точке невозврата, когда с трудом волоклись мои ноги, а руки в карманах пальто немели от соленой прохлады у кромки самого моря. На ступень выше, чем шелестящие нам волны, разбивающиеся в пену у самых скал. Что еще могло это значить? Я смирился. Смирился, моя жалкая, любимая Цунеко, что твой потухший, безжизненный взгляд, гуляющий по бесконечным трамвайным путям, разрезающим мостовую под нашими шаркающими ногами, кричит о том, что сегодня ужасно тоскливо. Мне страшно признать, насколько правы твои глаза, стоит им подняться в немом крике к скучному небу с плывущими куда-то осенними облаками. Я знаю, как ты устала. Я и сам устал, знаешь, эта маска уже начинает натирать мне скулы каждый раз, как принуждаю себя рассмеяться. Ты смелее меня. И оттого, я боялся тебя. Ты была такой безмятежно мрачной, уставшей и потрепанной, что я захотел быть таким же – не прятаться. Просто остаться лежать на холодных камнях, как глупая ящерица в хмурый день, пока кровь не замерзнет и тело не растерзает хищная птица. - Оби я одолжила у подруги на работе. – Произносит она и, аккуратно сложив его, оставляет на скале. Я тоже снял плащ и положил его рядом. Солоноватый ветер с севера танцевал в твоих темных волосах, падающих на бледное личико спутанными прядями. Я думал только о том, что пальто я мог заложить и угостить тебя молоком за свой счет, но мысли эти растворялись под действием снотворного и я лишь старался не задремать, пока раскачивающиеся за спиной деревья и шум прибоя становились все тише и тише. Я держал тебя за руку, Цунеко, крепче обычного, пусть хватка моя и ослабла. Как еще должно было быть, когда мы были в двух шагах от прекрасного «ничего», бездны, купающейся в темной воде прямо под нами? Соленые брызги в такую непогоду доставали до наших лиц, я чувствовал, как кимоно стало неприятно прилипать к коже и становилось тяжелее. Я видел, как нечто гротескно-прекрасное, похожее на тень или призрака, звало меня за собой, протягивая ко мне руки, скованные мелкой дрожью. - Я прямо за тобой, Цунеко. – В моих глазах становилось все темнее и я, было, подумал, что сейчас. Именно сейчас. Мое сердце уже стучало набатом, отдавая в ушах; только холодный пот проступал на лбу, словно нарочно опуская и без того тяжелые веки. Я держал твои руки, разглядывая сквозь сизую дымку дрема облегченную улыбку. Вырезая навечно в памяти последние моменты рядом – глаза в глаза. Твои губы шептали мне: «Спасибо» Спасибо было бы не самым ужасным, что произошло в моей жизни, если бы твой образ распахнувшей крылья навстречу пучине моря птицы с глазами, полными долгожданного избавления и бескрайней благодарности, не оставался в моей памяти. После долгих часов сна, моя дорогая Цунеко, после долгих и тяжелых обрывочных снов я понял, что грудная клетка давит на мой бессмертный дух, не позволяя с собой проститься. С прискорбием и горькой болью я смирился с тем, что моя жизнь не оборвалась, а последнее, что смыли собой соленые брызги с обрыва и подхватил порывистый ветер, были слова: «Спасибо». Я только молюсь тихими ночами, выплакивая слезы, будто это помогло бы мне позабыть обо всем, вычеркнуть из памяти и надеяться, что где-то там, моя милая Цунеко, ты будешь счастливее, чем была когда-то.