California Dreamin'

В утреннем свете тают остатки беспокойной ночи. Отогнув сальную занавеску, я смотрю из окна номера, как постепенно улицы оживают, выходят из оцепенения, заполняются спешащими куда-то людьми. Какие же они серые, эти люди. Какое же все серое в этом чертовом городе. Как будто кто-то вынул все краски, оставив только эту мутную неясность. Я оборачиваюсь и вижу мужчину, сгорбившегося большой жирной кучей на неубранной кровати позади меня. Его лицо тоже из красного постепенно становится привычного серого оттенка. Губы его растягиваются в довольной ухмылке. Ночью, засунув свой смехотворно маленький член мне в зад, он шептал этими толстыми губами мне на ухо о том, что любит своих детей, что из-за них не может развестись с женой, которая просто замороженная треска, а не женщина. А потом попросил называть его папочкой. Наверное, в моем взгляде сейчас есть что-то такое, от чего уголки его губ опускаются вниз. Я хлопаю себя по нагрудному карману фланелевой рубашки, проверяя, на месте ли деньги (я всегда беру сумму вперед), и прохожу мимо кровати к двери. - Я еще увижу тебя? – спиной чувствую его умоляющий взгляд, прожигающий дыру мне между лопатками. Конечно, ему не хочется упускать того, кто сделал самый лучший отсос в его жизни. - Нет, - произношу я бесстрастно и выхожу за дверь. Иду по длинному скудно освещенному коридору. Истертый ковролин заглушает мои шаги. Как бы я хотел, чтобы что-нибудь также заглушило мои мысли. Ничуть не меньше мне хочется хорошенько отмыться. Залезть в ванну и просидеть в ней несколько часов кряду. Я принял душ в номере, чуть не своротив хлипкую полупрозрачную занавеску, но это было не то. Мне физически необходимо смыть с себя его похотливый взгляд, его губы, его язык, его «зови меня папочкой». Да, особенно это последнее. Если бы не оно, он, вероятно, был бы обычным клиентом. Спускаюсь на первый этаж, киваю регистратору за стойкой, его прыщавое лицо сперва принимает услужливо-безразличное выражение, но когда он меня узнает, то поверх всех этих отвратительных красных точек ложится плохо скрываемое презрение. Придурок, считает, что он выше меня. Ему недолго осталось так считать, я слышал, он перешел на метадон, а с ним шутки плохи. Надвигаю капюшон на глаза, продеваю руки в карманы потрепанной кожаной куртки, толкаю дверь плечом и оказываюсь в свинцовом нутре улицы. Бросаю взгляд себе за спину. На замызганном окне первого этажа устало мигает синим электронная вывеска «Bed&Breakfast». Если бы мне довелось заполнять какую-нибудь анкету, в графе «О себе» я бы написал именно это. Хотя, нет, я даже меньше чем это. По пути домой решаю заскочить к Зегеру, вчера я слышал, что у него есть дело для меня. Технически, Зегер – не мой сутенер. Он вообще не является чьим-либо сутенером. Но мальчикам прекрасно известно, что за небольшую услугу он может подкинуть клиента, организовать крышу и даже снабдить наркотой. Он - что-то вроде амортизатора для тех, кто не выдерживает гнета улицы. У Зегера антикварная лавка в грязном переулке, утыкающемся в глухую кирпичную стену. Про некоторые места говорят «забытые Богом», так вот, лавка Зегера, если и забыта Всевышним, то уж точно не посетителями. Публика здесь собирается самая разнообразная – от ушлых пройдох до степенных господ в костюмах, хрустящих от количества франков, спущенных на них. Дело в том, что Зегер может достать практически все, слишком буквально трактуя теорию Кейнса о спросе, который рождает предложение. Я останавливаюсь перед дверью, на которой уныло раскачивается табличка «Закрыто». Прижимаюсь лбом к обманчиво пыльному стеклу и всматриваюсь вглубь темного помещения. Завидев знакомую тощую фигуру, несколько раз давлю закопченную кнопку дышащего на ладан звонка. - Да открыто, откры-ы-ыто, - раздается приглушенный голос. Оказавшись внутри, я неловко взмахиваю рукой и задеваю медный чайник, тут же возмущенно начинающий дребезжать тонкой крышкой. Я шикаю на него, пытаясь унять производимый шум, чем вызываю кривую ухмылку на помятом лице Петера, который, развалившись, сидит на стуле, вытянув свои длинные ноги поперек узкого прохода. Я киваю ему: - Как делишки? Петер проводит языком по зубам и лениво протягивает: - Помаленьку. Хозяин ждет тебя в кабинете. Петер и в самом деле считает Зегера хозяином после того, как тот вытащил его из лап героиновой зависимости. Он сидит у двери, как цепной пес, только ошейника на тонкой шее не хватает для полноты картины. Я не сомневаюсь, что при малейшей опасности Петер любому перегрызет глотку. О бывшем героиновом шике в этой дворняге сейчас напоминают аномальная худоба и привычка время от времени остервенело чесаться. Осторожно переступив через его ноги, я углубляюсь в пыльное нутро старой лавки. В воздухе витают запахи клея, дубленой кожи, рассохшегося дерева и истлевшей бумаги. Они умиротворяют, успокаивают. Мне это нравится. Я подхожу к изъеденным молью бархатным шторам, перекочевавшим в лавку из старого кинотеатра, пошедшего под снос. - Нандо, это ты? – у Зегера большие уши. Пожалуй, у него самые большие уши, которые мне вообще доводилось видеть. И Зегер пользуется ими на всю катушку. Я раздвигаю шторы руками, будто вплываю в кабинет Зегера. Хотя, кабинетом это трудно назвать. Скорее, это чулан, в который свалили хлам давно почившего дедушки, но руки все никак не доходят разобрать его и снести на помойку. Зегер сидит за столом, заваленным бумагами настолько, что видна только его седая макушка и уши, топорщащиеся и подсвеченные стоящим за спиной бордовым торшером. - У тебя ко мне дело? - Как грубо. Прямо с порога о делах. Нет, что бы пройти, присесть, поздороваться, в конце концов. Я закатываю глаза. - Здравствуй, Зегер. Клиент, которого ты вчера подослал, выглядел, как свинья, вонял, как свинья, и трахался, тоже как свинья. Спасибо. Я даже руку к груди прикладываю, чтобы выразить всю степень признательности. - Но он же заплатил? - Заплатил. - Ну, тогда я не понимаю, в чем проблема. - Да ни в чем. Ты - спаситель, как всегда, ты же знаешь. - Раз мы это обсудили, может, ты все-таки присядешь? - К тебе на коленки? Тут больше некуда. Как ты вообще тут перемещаешься? - Обмазываюсь жиром и проскальзываю. Нандо, у меня к тебе серьезный разговор. Помнишь, как ты ко мне только пришел пять лет назад? Я киваю. О, да, прекрасно помню. К тому времени я уже успел немало пошататься по улицам, как какой-нибудь долбаный Оливер Твист. Мое ремесло нашло меня само, грубо, в грязной, продуваемой всеми ветрами подворотне, так что Зегер меня ни на что такое не подталкивал. Он потребовал честного рассказа о себе, а потом помог снять комнату и начал подкидывать клиентов. В уплату я иногда приворовывал для него. Редко, потому что, как говорил Зегер, я начисто лишен таланта к воровству. Во время кражи меня заедает совесть, к тому же я неловкий и меня с головой выдает аллергия на пыль. - Ты мне тогда поведал о своей семье. Я чувствую, как кровь отлила от моего лица, как сердце пропустило удар и тут же, словно компенсируя, забилось в бешеном ритме… - Твой отец умер. … и ухнуло куда-то с дикой скоростью вниз, через все органы, дальше, к полу, через фундамент, в землю, и там съежилось от холода. - Ты перепутал. Он должен был выйти через месяц. Он не мог умереть. - Он подрался с сокамерниками, и ему разбили голову. Он мертв, Нандо. Я даже не знаю, что сказать. Мне очень жаль? – Зегер прячет взгляд. – Но мне не жаль. Мне на секунду становится интересно, что у меня в глазах – отчаяние, боль или сжигающая дотла злоба. Наверное, все вместе. А может, просто пустота. Я сажусь на корточки, вокруг меня падают старые книги, наваленные в пизанские башни по всему кабинету. Я запускаю руки в волосы и сжимаю холодными пальцами свой череп. Это так странно – еще пару минут назад мир вращался со своей обычной скоростью, а теперь я не могу удержаться на этом раскаленном крутящемся шаре. - Ублюдок, ублюдок… - я раскачиваюсь из стороны в сторону. Мерно. Я – маятник. Мне ни до чего нет дела. Я – часть бездушного часового механизма. Я просто качаюсь. А потом остановлюсь. Зегер вылезает из-за своего стола и подходит ко мне. Я рассматриваю трещины и пятна на потемневшем паркете, будто это единственное, что сейчас имеет значение. - Может, тебе выпить? – у Зегера в голосе дребезжит беспокойство. - Мне надо уехать, - слова из меня выходят быстрее мыслей. - Куда? - Пока не знаю. Но здесь мне теперь делать нечего, - мне некуда ехать. Я везде лишний, везде чужой. Теперь запахи старья раздражают, даже более того, меня от них мутит. - Ты еще вернешься? Или к Уле подселить нового жильца? – Зегер пытается выглядеть прагматичным, но я вижу, ему меня жаль. Жалость – очень неприятное чувство, от него как-то склизко на душе. В этот момент я почти ненавижу старьевщика. - Не знаю, - похоже это единственный ответ на все вопросы, которые задаются мне сейчас. – Я благодарен тебе за все, что ты для меня сделал. - Звучит так, будто ты прощаешься навсегда. Я поднимаюсь на ноги, и мы смотрим друг на друга. Я запоминаю его черты: полноватые щеки, маленькие светлые глаза под нависшими бровями, мясистый нос и эти невообразимые уши. Я действительно не собираюсь возвращаться, мы оба это понимаем и нам обоим от этого жутко неловко. Когда я подхожу к Петеру, его глаза закрыты, но он не спит. И он точно все слышал. - Петер. Он приоткрывает правый глаз: - Смотать от нас решил? - Вроде того. - Ясно, - теперь он смотрит на меня пристально, исподлобья. - Петер, где была твоя точка? Я знал одну, но ее прикрыли. Я вижу, как в его жилистом теле напрягается каждый мускул, а взгляд становится таким острым, что об него можно порезаться. От прежней расслабленности не осталось и следа, он весь сгруппировался на своем стуле, вот-вот бросится на меня и загрызет. - Ты что, сдурел? Зачем это тебе? - Хочу попробовать. - Даже не думай. Выкинь это из головы. Или подожди… - он подозрительно прищуривается. – Ты что, хочешь себе золотой укол вогнать? - Нет, ты что. Просто решил раздобыть пару грамм на дорожку. Он отрицательно качает головой: - Уж лучше золотой, сразу. И с чего тебя так накрыло? Ты же никогда ничего сильнее попперса и травки не потреблял. - Не твое дело, спасибо за заботу, - я обиженно огрызаюсь и тут же остро жалею об этом. Выхожу из лавки, не оборачиваясь. И зачем только я заговорил с Петером о героине? Теперь я чувствую, что его боль будто прицепилась ко мне, смешавшись с моей собственной. Пройдя через несколько улиц, останавливаюсь и прислоняюсь спиной к холодной стене дома. С первого раза я поджигаю фильтр, лишь со второго мне удается закурить. Но даже крепкие Marlboro не помогают ослабить напряжение, иголками покалывающее кожу, давящее тяжестью на затылок. Мне нужна травка. Значит, все же придется попрощаться с Уле. Пока я иду до нашего дома, мне начинает казаться, что в голове у меня вата, от нее горячо и как-то неестественно легко. Прохожие раздражают меня: еще так рано, они невыспавшиеся, злые, спешат на свою глупую работу, но у них на лицах уже появилась смесь из превосходства, сытости и нелепого довольства собой. Подавитесь вы все! К черту! Я не такой как вы, если меня не станет, никто не заметит. Если я упаду, то в грязь лицом. Я просто не существую, никогда не существовал. Комната, которая пять лет была мне домом, находится на третьем этаже. Я прохожу по деревянной лестнице, заранее ставя ногу так, чтобы ступени не заскрипели. Большую часть суток здесь царит мертвая тишина, лишь к вечеру все оживает – обитатели этого дома словно Носферату выползают на ночную охоту. Открыв дверь в наш персональный клоповник, я тут же сталкиваюсь взглядом с Уле. Он смешной, взъерошенный, будто воробей нахохлился в своем гнезде из куцего одеяла. Он меня поджидал, ежась и не мигая, уставившись на дверь. - Нандо? - Нет, святая Богоматерь Вифлеемская. Какого хрена ты не спишь? - Я не мог уснуть без тебя. - Я сейчас разрыдаюсь просто. У тебя травка есть? - Где-то была. Нандо, на тебе лица нет… - Ну, так будь добр, дай мне уже чертову траву! – я не понимаю, зачем я так себя веду, я не хочу грубить. Пока сосед роется в своих вещах, в ушах у меня отдается «зови меня папочкой» - оно склизкое, жирное, растекается по организму, заполняет желудок, поднимается выше и клокочет в горле. Когда Уле протягивает мне пакетик с наркотиком, я вырываю его у него из рук и закрываюсь в ванной, хлопнув дверью. Я еле успеваю добежать до унитаза, меня рвет желчью, я давно не ел. Я чувствую, как внутренности мои сворачиваются в узел. Утираю губы тыльной стороной ладони и стараюсь не дышать носом, чтобы не чувствовать вкуса рвоты. Иду к раковине и полощу рот водой, пока кислота не прекращает щипать язык. Если наклонить голову вправо – она словно наливается свинцом, а если влево – то она легкая, как перышко. Оба состояния отвратительны. Я смотрю в зеркало, чтобы проверить, что же моя голова собой представляет, но вижу там только ввалившиеся глаза, которые уставились на меня в безумной неподвижности и будто чего-то ждут. Они такие темные эти глаза, что мне кажется, они похожи на омуты. Если я буду долго в них смотреть, то меня засосет. А может это выход? Кроме этих жутких глаз я ничего не узнаю, это бледное лицо принадлежит кому-то другому. Не может быть, что это я. Руки дрожат, и чтобы чем-то их занять, сжимаю ими края раковины. Ничто не должно отвлекать меня от этих глаз. У матери были точно такие же глаза. Темные и встревоженные. Может, это она смотрит через них на меня? Мне хочется тепла и чистоты, я подхожу к ванне – она большая, старая, бронзовые ножки вмерзли в битый кафель пола. Дом такой древний, что изношенные трубы надсадно хрипят, когда я пускаю воду. Затыкаю слив пробкой и смотрю, как теплая вода растекается по дну, поглощает стенки, ползет вверх. Я раздеваюсь медленно, будто перед клиентом. Одежда падает скорбной кучей и, если прищурить один глаз, можно подумать, что это лохматый пес разлегся на холодном полу. Я сажусь в ванну и прижимаю колени к груди. Вода дружелюбно журчит, трубы скулят так надрывно, что мне кажется, они плачут. Пожелтевшая эмаль местами взбухла и грозится отвалиться, я отковыриваю маленькие кусочки и пускаю их в плавание по прибывающей воде. У меня в груди клокочет ненависть, и я с удивлением осознаю, что она направлена на меня. Будто все последние годы я пытался переложить ее на кого-то другого – на отца, на клиентов, на любого из окружающих меня людей – но она как стрелка компаса, что ни делай, все равно укажет на север. Я ненавижу себя и жалею – бедное ничтожество, что же ты наделал? Ты же все испортил. Все… Достаю пакетик с травкой и сворачиваю самокрутку – пальцы мокрые, бумага идет волнами, и самокрутка получается кривая и тощая. Все правильно. Эти изломы и дрожащие изгибы идеально повторяют мою жизнь. Делаю затяжку. Сладковатый дым заполняет рот, движется к легким. Я чувствую тепло изнутри, и от этого так пьяняще хорошо и спокойно. Все потеряло смысл: минуты, часы, годы, что я провел в этом городе. Я хочу забыть свое прошлое, мое настоящее призрачно, а будущего и вовсе нет. Эта странная троичность времени – водоворот, неизбежный и неумолимый, затягивающий в бездонную пустоту. И в этом столкновении с неумолимой стихией как-то особенно сильно выступает тот факт, что я шлюха. Мои чувства продаются и покупаются, мои эмоции можно измерить в деньгах. И это уже не смыть. Словно клеймо пристала эта грязь к моей коже. Сколько ни три – ничего не изменится. Мне начинает казаться, что я давным-давно умер. Мне надо понять, могу ли я почувствовать еще хоть что-то. Я хочу ощутить боль. Если тебе больно – значит, ты жив. Хотя, черт подери, кто сказал, что после смерти боль куда-то уходит? Беру пластиковую бритву и разламываю ее, чтобы добраться до стального лезвия. Вот оно у меня на ладони – такое тонкое, едва ощутимое. Я зажимаю самокрутку губами, едкий дым разъедает глаза, они начинают слезиться. Я прикладываю острие к руке и провожу по коже – медленно, будто в трансе. По сравнению с тем, что творится у меня внутри, это просто насмешка, жалкое подобие. Опускаю руку в воду и смотрю, как вытекает кровь маленькими упругими сгустками. Чуть завихряясь, она бледнеет и, проходя через спектр розового, растворяется. Я заворачиваю кран, воды уже достаточно. Становится болезненно тихо. Я слышу, что серый свет, льющийся из двух маленьких, высоко расположенных окон, издает едва различимый дрожащий звон. Хрустальный свет. Из-за двери доносится поскребывание – это Уле. Я не хочу его видеть. Я не хочу никого видеть. Рычу сквозь зубы: - Убирайся. Уле расценивает это как приглашение, его лохматая макушка появляется в узкой щели. Я на секунду вижу себя его глазами: скорченная фигурка, одной рукой судорожно обнявшая колени, в немом удивлении уставившаяся на вторую руку. - Ты похож на призрака, - говорит Уле, неуверенно просачиваясь в приоткрытую дверь. – Помнишь, я рассказывал, что видел тетку после того, как она умерла? Я смотрю на него не мигая. Заткнись. Уходи отсюда. Оставь меня одного. Но Уле игнорирует мои молчаливые воззвания. - Она же умерла очень тихо, я ничего не знал. Только как она вошла ко мне - такая спокойная, печальная, почти прозрачная в своей тоске – я сразу все понял, - Уле садится на корточки рядом с ванной и смотрит на меня немного снизу. – Нандо, что случилось? - Ничего, - я напоминаю себе ребенка в песочнице, выпятившего нижнюю губу и задвигающего свои ведерко и лопатку за спину. Детская глупая жадность. Я не поделюсь с тобой своим несчастьем. Как будто опасаюсь, что кто-то может забрать его у меня, а я еще недостаточно им насладился. - Нандо, - Уле протягивает руку и касается моих волос. Я дергаю головой, но он все равно гладит меня, словно надеется приручить дикое животное. - Я не хочу, чтобы наступил день. Не хочу, чтобы появилось солнце… - слова какие-то глупые. Мне все кажется глупым, отвратительно фарсовым, насмехающимся своей избыточной нереальностью. - Мой отец умер. Уле смотрит на меня непонимающе. Он думал, что я тоже круглый сирота. - Знаешь, что самое поганое? Этот ублюдок умер сам, я не успел его убить. - Ты планировал убить отца? – это звучит как-то слишком буднично. - Да, - обычный разговор, такой впору вести за чашкой чая. - Ясно. Тишина заползает в уши, и я гадаю, слышит ли Уле сквозь нее этот хрустальный перезвон, который источает серый утренний свет. - Возможно, тебе станет легче, если ты расскажешь? - Не думаю. - А ты попробуй. Я здесь, я с тобой, я выслушаю. Я боюсь повернуться к нему. Вдруг он брезгливо на меня косится, или наоборот смотрит с жалостью. А может, вообще просто хочет развлечься, послушав очередную слезливую историю, которая имеется у каждого из нас за пазухой. Но есть в его голосе что-то искреннее, и я не могу противиться этому. - Отец убил мою мать. Я хотел убить его. Все просто, - я провожу раскрытой ладонью по поверхности воды, словно пытаюсь ее разгладить. - Кажется, тут не обойтись без подробностей. - Каких подробностей? Хочешь больше знать о том, как пятилетний заморыш сидел в старой отцовской машине и спрашивал своего дорого папочку: Что это за жуткий запах? А тот говорил, что мамочка хватила лишнего, ей надо освежиться. Или о том, как над полями сгущались сумерки, а отец говорил, что это не страшно, просто мамочка – она одна из этих женщин, которые делают то, что взбредет им в голову, поэтому мы едем купаться так поздно. Мне совсем не хотелось купаться, озеро пугало меня, оно было черное, блестящее, как чешуя гигантского ящера. Я так давно не позволял себе вспоминать подробности того вечера, что мне кажется, я разрываю могилу. - К тому времени они уже год как развелись. Понимаешь? Год. Мама пришла в себя, у нее появился другой мужчина, он дарил мне игрушки и никогда не заявлялся домой пьяным. И отец мне потом говорил: Ну, ты же не хотел, чтобы у тебя появился новый папочка? И новый братик? Ты же не хотел бы делиться своими раскрасками, правда? Вроде как он мне помогал. Да. Спасибо, блять, огромное спасибо. Мой голос падает, я внезапно ощущаю, что меня оставили последние силы. - И он все сюсюкал: Папочка тебя не бросит. Мы всегда будем вместе. Ты и я. Я и ты. А мамочка просто поплавает и придет в себя. Видишь, как она испачкалась в кетчупе? Такая неряха, ну надо же… Ты – единственное, что у меня есть в этом мире… Только это ни черта не правда. С того момента я остался один. Навсегда один. Уле ничего не говорит. Он просто гладит меня по волосам, и мы вдвоем слушаем звенящую тишину. У меня по щекам текут горячие крупные слезы. - Это от дыма, - я зло провожу рукой по лицу. Самокрутка давно уже потухла и лежит на бортике ванны скукожившаяся и потемневшая. - Подвинься, - поворачиваюсь к Уле и вижу, что он почти старик. В его серых глазах каким-то образом поместилась вся моя печаль. Я двигаюсь немного вперед, и Уле, сняв ботинки, как был в одежде, садится в воду позади меня. Он обвивает меня ногами и кладет голову мне на левое плечо. - Ты не один. Я с тобой. Уле живет тут полгода, ему пятнадцать, ровно столько, сколько было мне, когда я здесь появился. В нашем деле молодость только на руку. Клиентов заводит неопытность, хрупкое телосложение, гладкая кожа. Большинство из них – латентные педофилы, чем свежее товар, тем больше они платят. Я чувствовал себя старой пропитой шлюхой рядом с этим мальчиком. И мне всегда хотелось подчеркнуть эту разницу между нами: я грубил, задевал его, курил больше, чем сам мог вынести. - Я хочу сдохнуть, - ну вот опять, веду себя как капризный ребенок. - Это все долбаный город. Тут слишком холодно и серо. Давай уедем? - Думаешь от этого дерьма можно сбежать? - Можно попытаться. Он заправляет мои волосы за ухо и мурлычет себе под нос: - I'd be safe and warm 
 If I was in L.A.  Я поворачиваюсь к нему и ловлю его мягкие податливые губы. Я хочу забрать у него немного тепла, я хочу напиться его надежды, я хочу примерить на себя его мечты. - California dreamin' 
 On such a winter's day.