Надя.
Атмосфера: Keaton Henson — «La Naissance»
Сначала, сразу после всего, на неё навалилось оцепенение. Она отстранённо наблюдала происходящее вокруг и людей рядом с ней. Гесер либо присутствовал физически, либо перманентно — ментально. Она чувствовала его пристальный взгляд всюду, но ей было всё равно. Его настороженность понятна — шутка ли, Абсолютная Волшебница на грани нервного срыва. Или после него. Кеша предлагал ей взять отпуск, но она отказалась. Когда-то давно выбрав профессию доктора, как и её мать, она самозабвенно отдавалась лекарскому ремеслу. Стала хирургом. Держала в руках человеческие сердца. Когда оно впервые забилось в её руках... Это было неописуемо. К тому, чтобы не примешивать к особо сложным случаям свою магию, пришлось идти долго. И тут невозможно было забыть о вкладе Артура в это знание. Он несколько раз закрывал глаза и не давал ходу... плодам процесса её обучения. «Считай это подарком ко дню рождения, Надя, — скривившись, бросал он. — Хотела котёнка, теперь получишь эту старуху. По мне, так совсем не равноценный обмен. Но теперь пеняй на себя. Ну, по крайней мере, шерсти в доме не будет». Но при этом он долго объяснял ей причины и следствия. Вероятно, это был максимум демонстрации Всетемнейшим светлых чувств. После Трибунала она несколько раз порывалась узнать, что с ним стало. Её раздирали противоречивые чувства, но Гесер запретил. Он прав. Так было нужно. После «похорон» семья окружила её плотным кольцом. Да — тёплым, да — родным. Но иногда она едва могла дышать. Погружённая в собственный вакуум, она не замечала того, что творится с Кешей. Только иногда, когда ночью, лёжа в постели, он особо крепко прижимал её к себе, вжимая в грудь, словно хотел спрятать внутри, и она ощущала, как между лопаток быстро-быстро бьётся его сердце... Тогда становилось чуточку легче, окутывающий туман будто отступал. Но утром всё становилось как прежде. Пару раз она натыкалась на несколько пустых бутылок от коньяка, которые воровато были припрятаны за мусорным ведром под раковиной. Но не спрашивала. И не выбрасывала. Это — не её. И она не будет трогать. Они пришли в гости к среднему сыну — Даниле. Его жена суетилась на кухне, а маленькая Вера волчком крутилась на полу. Кеша общался с сыном и цедил коньяк. Тут у Дани зазвонил телефон, и сын вышел на балкон. Невестка позвала её на кухню, и, уходя, она сказала Кеше присмотреть за разыгравшейся не в меру Верой. — Дедя... А мама недавно вон какого агеочка купиа... Оксана очень любила старинную посуду и фарфор. Она неустанно инспектировала блошиные рынки и антикварные салоны, которых почти не осталось в Москве, выискивая обожаемую старину, и, словно Алладин, тащила в свою пещеру. Поэтому у неё был отдельный сервант, где было выставлено всё это добро. Послышалась какая-то возня, словно кто-то быстро, царапая пол, двигал стул... Надя и Оксана, не сговариваясь, замерли, вытаращившись друг на друга. — Вера! — Кеша! Крик и грохот раздались одновременно. А потом повисла жуткая тишина, которая, казалось, длилась вечно. — Надя! Надя, спаси, исцели её! Надя не могла пошевелиться. Она видела, как рванула в комнату белая от ужаса невестка. Слышала крики, но не могла пошевелиться. А потом звуки словно прорвались сквозь туман. Она побежала в комнату. На полу, среди десятков разбитых тарелок и блюд и опрокинутого стула, лежала Вера. Руки и щёки у неё были в крови, а глаза расширены от ужаса. Но она была в сознании, только молчала. Кеша прижимал её к себе с такой силой, словно пытался раздавить. Среди их детей и внуков Вера больше всех была похожа на её папу. То ли из-за ситуации, а может, при виде застывших глаз её отца на маленьком личике, но она пришла в себя. Отстранённость, поселившаяся в ней после того, как Гесер привёл её в себя, отступила. — Надя! Надя! — кричал Кеша, не подпуская к ребёнку ни сына, ни невестку. Она подскочила и, глядя в искажённое страхом лицо мужа, тихо сказала: — Кеша... Дай мне её. Я должна взглянуть. Отпусти. — Её нужно спасти, Наденька... Нужно... Его трясло, из глаз катились слёзы. Кеша не был слишком эмоциональным. Она лишь пару раз за все прожитые годы видела его плачущим. — Я знаю. Да. Просто позволь мне. Отпусти её. Она старалась говорить как можно спокойнее и мягче. Наконец, Кеша выпустил внучку, и она приняла её на руки. Та лежала, словно безвольная кукла. Быстро осмотрев её, Надя поняла, что Вера не особо пострадала. Бросив взгляд на кучу битого стекла, она представила, чем вообще всё могло закончиться. На самом деле, кроме пары порезов и шока, с ней ничего не произошло. Ни ушиба головы, ни отрезанных крупными осколками пальцев. Она не заметила, как проговорила всё это вслух, пока Оксана сдавленно не прошептала: — Чудо, Боже мой... Чудо... Надя обхватила окровавленные щёчки Веры и посмотрела в её стеклянные от ужаса глаза. — Всё хорошо. С тобой всё хорошо. Вера, ты будешь жить. И тогда девочка закричала. *** Оцепенение сменилось ненормальным оживлением. Надя разговаривала с близкими и знакомыми — торопливо, обрывочно, захлёбываясь, — словно возвращение отца — это просто вопрос времени. Она знала, что это так. После произошедшего Надежда не ездила в квартиру папы. Да и Гесер был против. Но спустя три месяца она вошла в обшарпанный подъезд и вставила в замок запасной ключ. Надя сама не знала, что ожидала увидеть. Когда она была тут в последний раз, квартира была почти заброшена. Папа и в обычном, нормальном, состоянии не слишком хорошо ладил с бытом. Обычно за порядком в доме следил Завулон, у которого был пунктик на чистоте, как у любого контрол-фрика. А в последние пару месяцев до того дня он совсем перестал обращать внимание на окружающую его действительность. Словно присутствовал здесь лишь физически, сам давно утонув в Сумраке. Она приходила и помогала с уборкой, но он будто не замечал. Скорее всего, не замечал. Но открыв дверь, она застала почти больничную чистоту. Разумеется. После того, как стало известно о развоплощении Высшего мага, после того, какое количество энергии выбросило, Гесер прислал в квартиру команду зачистки. И всё зачистили. Убрали. Стёрли. Атмосфера... пустоты. Никаких эманаций смерти, боли, тоски, распада. Пустая коробка, как после строителей. Она прошла по коридору и вошла в комнату. На кровати белое пятно голого матраса. Пол чисто вымыт. Кругом ни клочка бумаги, ни грязной чашки. Она провела рукой по матрасу. Холодный. Потом по столу. Чистый до скрипа. Ни пылинки, что, конечно, невозможно. Посмотрела на квартиру сквозь Сумрак. Разумеется, заклинание. Она законсервирована. Отсюда ничто не проникнет наружу. Но и внутрь не попадёт извне. Она открыла шкаф. Там висела папина старая куртка, на полках — парочка свитеров и рубашек. Всё сложено, вот только... На самой нижней полке, в глубине, свёрнут комом голубой свитер. Неудивительно, что его не тронули. Он зачарован. Его просто не заметили. Команда зачистки обычно состоит из группы Иных максимум третьего уровня, снабжённых специальными амулетами. А свитер был «спрятан» папой. Хорошо спрятан, наверное, чтобы даже сам не нашёл. Надя потянулась и достала свитер. Она помнила его, ведь сама дарила. Когда-то папа рассказывал, что ещё до её рождения у него был свитер со снежинкой. Но тот поизносился, и пришлось его выбросить. Когда Надя наконец научилась вязать, то первым её изделием стал этот свитер. С большой белой снежинкой на груди. Папа очень растрогался и обрадовался подарку и практически не вылезал из него. Но после разрыва с Артуром она ни разу не видела папу в нём. Едва в голове мелькнула мысль о Завулоне, она ощутила... нечто. Словно он сам присутствовал здесь. Она наклонилась до самого пола и заглянула в дальний угол полки, из которой вытащила свитер. Так и есть. Она протянула руку и нащупала резной костяной медальончик на медной цепочке. Амулет Завулона, который отец не снимал с груди. Как некоторые люди носят обереги. Или кресты. Ей пять или шесть лет. Папа привёл её в детскую комнату. Глаза разбегаются: тут и лабиринты, и горки, и батут, и даже замок! А ещё куча других мальчиков и девочек. Надя бегала, прыгала, визжала... Пару раз успела подраться, потому что гадкий мальчишка посмел отобрать у неё паровоз, который ему нисколько не нужен был. Мальчишка обозвал её плаксой, хотя она не проронила даже слезинки, когда он лягнул её. Поэтому она вцепилась ему в волосы. Но потом, когда прибежала его мама и её папа и разняли их, они помирились и вместе ели мороженое. Она устала и прилегла в манеж с шариками, а когда открыла глаза, оказалось, что папа несёт её на руках и они почти пришли домой. Папа так вкусно пахнет, и он такой тёплый. Она потёрлась щекой о его грудь и почувствовала, как что-то твёрдое прилипло к ней. Потянула за цепочку и увидела белый медальон. Тот был тёплым, почти как папина кожа, и таким же гладким. Она сжала его в ладони, и папа, почувствовав это, поцеловал её в лоб и мягко вытащил из её пальцев медальон. — Красивый, — прошептала Надя. Папа улыбнулся. — Да. Красивый. — Ты подаришь его мне? — спросила девочка. Очень уж он ей понравился. Гладкий и тёплый. Они как раз зашли в спальню, и папа переложил её на постель, а сам сел рядом, наклонившись над ней. — Нет, я не могу. Это — подарок, а подарки нельзя передаривать, — мягко сказал он. — Кроме того... Это также защитный амулет. Надя, конечно, знала, что такое защитный амулет. И насколько он важен. — Ты поэтому его не снимаешь? — спросила она, наматывая на палец цепочку. Папа снова улыбнулся. — Да... И поэтому тоже. — А от чего он защищает? Отец высвободил её пальцы от цепочки, рассеянно погладил медальон, а потом поцеловал её ладошку. У папы пушистые ресницы и добрые, смеющиеся глаза. Но сейчас он отчего-то стал грустным. — От меня самого. Надя сжала в ладони гладкий прохладный медальон и заплакала. Не защитил.Гесер
Гесер внимательно смотрит на сидящего перед ним пророка. Пророки вообще сложные существа. Их невозможно контролировать, их сила проявляется спонтанно и совершенно непредсказуемо, а человеческая сущность, сколько бы им не было лет, всегда более преобладающая, чем Иная. Именно поэтому единицы доживают до сотни лет и не лишаются рассудка — в большей, или меньшей степени. Некоторые, как, например, Бакис, который создавал фантомы и жил с ними, именуя нимфами, превращаются в обычных чудаков. Другие, типа Нострадамуса, вскрывали себе вены, нападали на людей, которые, по их мнению, представляли серьезную угрозу, или терялись в Сумраке, рванув за очередным осознанием. И оставались там навсегда. Гесеру сложно было определить, к какой именно категории относился Иннокентий. В основном, из-за глобального влияния Надежды. По сути, для парня это могло стать спасением, ибо если кто и мог контролировать потенциальное безумие Кеши, то только Абсолютная Светлая. Но, как выяснилось сейчас, Толков оказался гораздо более крепким орешком, чем думал Гесер. Ибо что-либо скрыть от такой жены, как была у него, казалось практически невозможным. Выглядел Кеша плохо. Он зарос, взгляд был блуждающим и больным. Он явно пристрастился к алкоголю. Если бы не оцепенение, в которое впала Надежда после ухода Антона, а также того, как сильно пыталась Ольга, семья да и он сам отвлечь ее, она бы уже давно поняла, что с ее мужем что-то происходит. Но пока, очевидно, списывала происходящее на всеобщий стресс и подвешенность ситуации. На переживание за нее, да мало ли что… Слава Свету, она пока не сообразила, насколько все серьезно. Когда Толков в первый раз увидел грядущее будущее Антона и рассказал Наде, та немедленно пришла к нему. Им нужно было время, чтобы подготовиться. И без того было нелегко. И то, насколько осторожно нужно было действовать при всем этом, превращало ситуацию в самую сложную операцию на памяти Гесера. Но то, что сейчас ему рассказал Иннокентий, ввергло его в шок. Он просто не представлял, как все это пережить. За всю его долгую жизнь, ему очень часто приходилось приносить жертвы во имя общего блага. Темные часто спекулировали этим, утверждая, что их Свет требует гораздо больше крови и жертв, чем Тьма. Называли их лицемерами и любителями даже не двойных стандартов, а целого уровня. И сейчас, когда к нему пришел пророк, который, сжавшись в жалкий комок на скамейке у него на даче, в беседке, сидел, растерянный и почти спятивший от всего того, что вспыхнуло в его мозгу… Захлебывающийся рыданиями от этого бремени, от своего слишком большого человеческого сердца, которое не может вместить столько любви сразу — к жене, детям, внукам, Антону, заменившему ему отца… Даже Заулону, к которому, за давностью лет привык и стал воспринимать, как члена семьи. И он пришел к нему, чтобы переложить ответственность, заставить его, их главу решать. Ведь у него больше опыта. Знаний. Веры. Понимания того, как должно быть правильно. Крупная и нескладная фигура Кеши кажется нелепой и некрасивой. Почти комичной в своем горе. Как у клоунов, изображающих в цирке фальшивую грусть, которая вызывает смех у почтенной публики. Ему по-настоящему больно и грустно, но собственная оболочка предает его. Крупный рот и пухлые губы слишком по-детски кривятся, почти в обиженной гримасе. Руки дрожат, и замученное, со следами похмелья лицо, как-то неправдоподобно горько. Это вызывает почти брезгливое отвращение. Но вот его слова и весь тот ужас, которые они заключают в себе — это реально. И эта реальность острым ножом вскрывает этот комический образ, оголяя внутреннюю сущность сидящего перед Гесером жалкого человечка — безукоризненная, фанатичная вера в Свет. В правду, какой бы она не была. Надежность и верность. Именно это и могло подкупить и завоевать Абсолютный Свет. Иннокентий максималист во всем, и это невозможно изменить даже спустя века. Именно эта непосредственная, детская вера и самоотверженность могли удержать Надю. И именно поэтому Толков сейчас пришел к нему, потому что самому ему не хватит сил сделать выбор. Гесер знает, что этот максимализм в большей части почерпнут от Антона. Поэтому Кеша и мечется. Сходит с ума, не зная, какое из обрушившихся на него зол выбрать меньшим. Он слишком любит свою жену, чтобы разрушить ее этой ношей. Этим выбором. Поэтому пришел к нему. Апрель стоял необычно теплый, и окружающая сад тишина и покой, словно насмехалась над грузом отчаяния, повисшим в воздухе. Ирония судьбы Гесера так часто превращалась в жестокую издевку, что он практически привык к этому. За столько-то лет. — Сегодня день рождения Антона, — хрипло выдавливает Кеша, сверля его болезненным взглядом. Губы у него дрожат и Пресветлому неприятно смотреть на него. Толков отворачивается в сторону и Гесер замечает капли крови у него на рукаве рубашки. — Символично. Он сжимает губы и, не мигая, смотрит на куст можжевельника, растущего прямо за спиной Толкова. Да, он много знает о символах и знамениях. Всегда умело им пользовался и манипулировал. Прикрывался ими в особо сложные времена. Вот и сейчас — правильное место для себя выбрал пророк. Забился в самый дальний угол беседки под сень этого единственного в саду Гесера куста и вжимался в перекладину так, что не ощутил, как оцарапали его колючие ветки. Разумеется, ведь Иннокентий в шоке. Перед его глазами до сих пор только одно видение. Странно, что перегруженный разум забрасывает Гесера фактами, пытаясь прикрыться от ужаса того выбора, что предстоит сделать. Можжевеловый куст, можжевеловый куст, Остывающий лепет изменчивых уст. Легкий лепет, едва отдающий смолой, Проколовший меня смертоносной иглой![1] Поэты и музыканты, с их трепетными и чуткими натурами, чаще всего если не оказывались Иными, то уж Силу, заключенную в предметах, ощущали, словно пчелы — цветы. Ему самому нравился запах можжевельника, а еще из него получались очень сильные амулеты. Когда-то греки и римляне верили, что можжевельник защищает, придает уверенность и толкает на инициативу. А потом христиане провозгласили его древом Христа, и наполнили им церкви и свои дома. Защищались от зла и верили, что если кто во вpемя гpада или гpозы спpячется под можжевельник, молния его не тpонет. Они оставляли своих младенцев спать под этими ароматными и колючими ветками, когда сами отправлялись на работу. Но пророка не спасет этот куст. Даже несмотря на эту малую, кровавую жертву. Они — не люди, и вера в священный, горящий куст не оградит их обоих от этого решения. Одного на двоих. Общего. В золотых небесах за окошком моим Облака проплывают одно за другим, Облетевший мой садик безжизнен и пуст… Да простит тебя бог, можжевеловый куст! Потому что эта жертва потребует очень много крови.Завулон
Ты прокололся, так возьми себя в руки, Кроме себя, больше некого проклинать, Теперь бродишь по одинокому городу, Где каждая улыбка доводит тебя, Только добивает. Не уходи и смотри, как я рассыпаюсь, Смотри, я проигрываю игру, которую придумал, Не уходи, я отказываюсь от своего долга, Смотри, я пожинаю боль, которую посеял. «Watch Me Fall Apart» Hard-Fi
Срывы после Трибунала, кажется, стали накрывать его всё реже, и Завулон понемногу приходил в себя. Да, сон нарушился и смутное беспокойство от самых странных мимолётных слов или образов налетало, как порыв ветра, но столь же быстро отступало. Он практически не волновался по этому поводу: ещё немного времени — и всё окончательно станет прежним. Правда, кое-что проигнорировать он всё же не мог. Например, то, что полностью избавился от Алиты, заменив её и других ведьм магами. Чередой симпатичных, русоволосых, светлоглазых магов. Он и сам не заметил этого, пока не услышал, как распустила свой язык в отношении этого факта одна обиженная ведьма. Просто замечательно. Открытие очень неприятно поразило. Он как раз находился в своём кабинете, лениво прикидывая, что именно сделать с обнаглевшей тварью, как в дверь настойчиво забарабанили. — Шеф! Шеф! Голос Юрия звучал странно взволнованно. — Заходи, — бросил Завулон. Тот влетел в кабинет и резко остановился около стола. — Инквизиторский схрон обчистили. Нас немедленно вызывают в местное Бюро. Артур удивлённо поднял бровь. Московский схрон, конечно, не был пражским, но тоже неслабо охранялся, учитывая, сколько всего там находилось. Следовательно, ситуация тянула на ЧП. Он быстро собрался и рванул на Воробьёвы горы, где расположился московский филиал Инквизиции. Если бы не серьёзность происшествия, Завулон бы в полной мере насладился растерянностью и напряжением, которое украшало физиономии Хранителей Равновесия. Он почти аплодировал неизвестным ворам за этот миг, разве что слегка завидовал и переживал, как же те распорядятся добычей. В Главном зале собрались местные Инквизиторы, а также Светлые в лице Гесера, Ильи и Ольги. Все — Высшие. Но самым неприятным, хотя и вполне предполагаемым, лицом оказался Кармадон. Разумеется, он ведь заведовал схронами. Завулон, поймав совиный взгляд Грандмайстера, напрягся и побледнел. Они не встречались с момента Трибунала, и он мечтал вечно не видеть его. Инквизитор даже глазом не моргнул, заметив главу Дневного Дозора, а вот тот почувствовал, как замелькали в голове кошмарные воспоминания: неприятный тихий голос, длинные пальцы, копающиеся в его разуме… Он резко выдохнул и тряхнул головой. А затем скривился, заметив, с каким сочувствием посмотрел на него Юрий. Инквизиторы сообщили, что похитители непонятным образом умудрились усыпить охрану, обезвредить магическую защиту и вынести шесть наиболее сильных артефактов, оставшихся от обширной коллекции Мерлина. Этих игрушек хватало как раз на то, чтобы стереть такой город, как Москва, с лица Земли. — Высших магов, приехавших в Москву, зарегистрировано не было, — монотонно пробубнил Исраэль. — Спонтанных выбросов энергии, которые могли бы объяснить порталы, тоже не было зафиксировано. — Хотите сказать, это дело кого-то из местных или Дозоров? — прищурившись, спросил Гесер. — Ну, учитывая бескровность, при которой была осуществлена вся операция, это вполне мог быть кто-то из твоих молодцов, — бросил Завулон. Гесер резко повернул к нему голову. — Тяга к чужому добру скорее прерогатива Тёмных. — Ну конечно. Светлые ведь такие безгрешные сеятели добра, — саркастично ответил Завулон. — Достаточно, — резко прервал спор Кармадон. — Мы обязательно выясним всё, и уж поверьте, Инквизиция не оставит это. Артефакты слишком мощны и редки, чтобы можно было использовать их незаметно. Теперь предлагаю вам отправиться к схрону. Очень надеюсь на сотрудничество Дозоров. Разумеется, последнее вовсе не напоминало просьбу. Завулон с Гесером почти синхронно скривились. — Конечно, Грандмайстер, — сказал Гесер. — Да, — улыбаясь одними губами, ответил Артур. *** Завулон прибыл на место в одиночестве. Он отправил Юрия в офис, решив сам заняться этой странной кражей. Гесер же притащил к схрону какого-то незнакомца, с которым до этого Завулону сталкиваться не приходилось. Это был Светлый маг третьего уровня — высокий, светловолосый и… Завулон едва успел на него посмотреть, а тот уже отступил назад и покрылся потом. — Бор-рис Игнатьевич, — захрипел он. Гесер резко повернулся к Завулону. — Выдай ему амулет, — бросил он. В ушах Артура зашумело. Это уже было. Что за… — Артур! — рявкнул Пресветлый. — Клонируешь чахлых гениев, Борис? Пестуешь новое дарование? — едко спросил Завулон, стараясь отгородиться от морока: тёмная комната, Светлый маг и воронка за окном… — Мои сотрудники должны быть иммунны, Завулон. Дай ему амулет! От этой фразы стало ещё хуже. Проклятый Гесер! Он с ненавистью посмотрел на старого врага. Парень продолжал хватать ртом воздух и синеть. — Артур! Последнее предупреждение! Он опустил руку в карман пиджака. Тогда, в последний раз, другой высокий, светловолосый и хамоватый Светлый так и не отдал ему его амулет. В груди сдавило так, что с трудом удавалось вдохнуть. Нельзя дарить такой козырь Пресветлому ублюдку. Пальцы коснулись острых граней амулета. То, что надо. Когда-то давно они с Антоном в редкий совместный выходной день сидели и смотрели шедевры русского кинематографа. Разумеется, Завулону и в голову не приходило до его совместной жизни с Городецким интересоваться чем-то подобным, но Антон настолько непосредственно радовался фильму об английском сыщике и его верном докторе, что Артур решил уступить. После одной из серий, в которой главной интригой выступила монстроподобная собака, Городецкий придвинулся к нему поближе и, внимательно глядя в глаза искрящимся от смеха взглядом, сообщил, что ему — Всетемнейшему — для полного соответствия мрачному и готическому облику не хватает последнего атрибута — как раз такой величественной и пугающей окружающих собачки. Завулон сухо улыбнулся, больше наслаждаясь настроением Антона, нежели идиотской шуткой, и ответил, что Городецкому с таким бездонным чувством юмора стоило устроиться на полставки в цирк на Цветном бульваре. Хотя, по сути, Ночной Дозор вполне себе тянул на балаган. На этом Артур решил, что тема себя исчерпала, однако неделю спустя Городецкий появился на пороге их квартиры с щенком чёрного немецкого дога за пазухой. Глядя в его ошеломлённое лицо, Антон, смущённо улыбаясь, сказал: — Ты не поверишь. Но, очевидно, это судьба. Его зовут Финст… Финсте… Чёрт, как же это слово?.. — забормотал Городецкий, прищурившись и забавно морща лоб. Он всегда так делал, когда пытался что-то вспомнить. — Finsternis, — автоматически поправил Завулон, легко сообразив, какое именно немецкое слово пытался выдавить из себя страшно не любивший этот язык Антон. — Вот! Точно! Мне сказали, что это означает «Тьма». — Банально, Городецкий, — фыркнул Завулон, внимательно оглядывая тёмный и недовольно рычащий комок, который изо всех сил стремился спрятать за этим «грозным» рыком животный страх. — Ты вообще в курсе, как животные реагируют на Иных, тем более Тёмных? Тон псины из рыка перешёл в ультразвуковой писк. Антон успокаивающе погладил того по голове. Потом достал из кармана небольшой железный ошейник и бросил ему. Артур автоматически поймал. — Зачаруй его как защитный амулет, — он поднял уши собаки, и Завулон увидел тонкую кожаную полоску. — От меня у него уже есть один. — Интересно, каким образом ты заставил его прогавкать: «У тебя нет больше надо мной власти, Антон Городецкий»? — не сдержался он. Антон улыбнулся и опустил подбородок на голову всё ещё верещащего щенка. — Никак. Просто немного подкорректировал заклинание. Ты умный, уверен, и у тебя получится. Ну, погляди на этого беднягу, ему и так несладко пришлось! Мы обязаны его взять. Ты обязан, он ведь только подчеркнёт твой образ мрачного властелина в тёмном и до смешного дорогом пальто, — рассмеялся Антон. Завулону ничего не оставалось, как уйти в кабинет и зачаровать шипастый ошейник, чтобы, вернувшись, надеть его на шею щенка вместе с изменённой ритуальной фразой. Теперь собака чувствовала себя нормально в его обществе, а ещё ошейник увеличивался в размере сам по мере роста собаки. Антон пустился в леденящую кровь историю появления у него щенка, нападения на семью, в которой тот жил, голода, холода и других напастей, свалившихся на ушастое недоразумение. Наконец, Завулону надоело слушать весь этот бред, он подошёл, крепко поцеловал Антона в губы, тем самым заткнув поток этой неумелой лжи, и твёрдо постановил: — Если эта тварь хоть раз нагадит в моём доме, то отправится на руины своего искорёженного твоим воображением бывшего жилища. Собака осталась. Надя души в ней не чаяла, и, хотя предположительно Финстенес должен был выбрать любимым хозяином его, всё же больше благоволил к Антону. Он вымахал метр в высоту. Был спокойным и величественным, хотя и самоуверенным, явно знал себе цену. К незнакомцам относился с подозрением. — Я приручил твою Тьму, Артур, — смеялся Антон, когда он возвращался после прогулки, и Финстенес, кличку которого Городецкий сократил до плебейского Фин, прыгал на него всей своей любящей семидесятикилограммовой тушей. Эта шутка неприятно отдавалась внутри, и Завулон молча кривился. Когда он переехал на новую квартиру, собака отправилась с ним. Финстенес умер спустя две недели. Огромная глянцево-чёрная туша уснула на пороге и больше не проснулась. Конечно, он уже на пару десятилетий пережил свой естественный возраст, ведь Завулон с помощью магии продлял ему жизнь. Пёс сильно тосковал по Антону, но Городецкий находился в таком состоянии, что явно не нуждался ещё и в собаке. И Завулон в один из дней просто не подпитал его. Если рвать, то лучше всё сразу. Он снял с него свой «тёмный» ошейник и положил его в карман пиджака. А собаку похоронил в саду загородного дома, который они прежде делили с Городецким. Шипы приятно покалывали пальцы. Он совершенно автоматически сегодня надел этот пиджак. Он достал ошейник и бросил его в Светлого. Острые шипы впились в шею, и лицо мага стало ещё на тон темнее. Завулон злорадно наблюдал за этой дивной радугой. — Повторяй за мной, Артём: «Завулон, у тебя нет больше власти надо мной». — …Гх… Нет… Зав-вулон, у теб-бя нет… кх... больше влсти над-до мной. Ошейник перестал впиваться в бледную шею Светлого, торчащую из хлопчатобумажного синего свитера, и спустя пару минут он стал выглядеть почти нормально. Гесер неприязненным взглядом окинул амулет, но комментировать не стал. — Это мой аналитик, Артём Колокольцов. Завулон только поднял брови, но до ответа не снизошёл. Конечно, это бред. Мальчишка со звонкой фамилией не был похож на своего предшественника ничем, тем более мозгами. Очередное вливание серости в Светлую массу Ночного Дозора. *** Проходили дни, но ответа и каких-либо подвижек в деле пропажи артефактов не находилось. Серые балахоны совсем отчаялись и объявили, что всенепременно наградят тот Дозор, который обнаружит следы воров и артефактов. По такому случаю Тёмная цитадель прямо кипела. Завулон решил провести общий мозговой штурм-совещание, представив все зацепки и факты, которые им удалось обнаружить. В перерыве, направляясь обратно в конференц-зал, не доходя до поворота, он услышал голос Раума — вполне перспективного мага второго уровня, который в последний год пополнил ряды Дневного Дозора и совсем недавно постель его Главы: — Я целый день проторчал с этим Артёмом, их якобы аналитиком. Тот так и сыпал абсурдными идеями, вроде того что похититель был один и явно действовал не ради самих артефактов. Интересно, идиотизм у них там распространяется воздушно-капельным путем? Я слышал, предыдущий, Городецкий, был таким же чудиком… — голос стал на тон тише. — И как только… Договорить он не успел, потому что по вытянувшемуся лицу ведьмы, которой всё это вещал, понял, что пора заткнуться и обернуться. Завулон замер, стиснув зубы и глядя на языкатого ублюдка ледяным взглядом. Разумеется, он понимал, что именно тот не успел договорить. — Полагаю, раз ты так смело берёшься рассуждать о чужих идеях, у тебя есть своя, гениальная и правильная? — негромко поинтересовался он. — Я… Завулон… — Раум побледнел и только хватал ртом воздух, как выброшенная на берег рыба. — Значит, так. Самое позднее завтра я жду от тебя ответа, где артефакты и кто их украл. Если мне не изменяет память, Сумрак наградил тебя именем демона, который ворует сокровища и приносит их туда, куда скажут. Вот ты и принесёшь. И сохрани тебя Тьма, если ты этого не сделаешь, мой гений. А сейчас пошёл вон. *** В ту ночь ему впервые за долгое время приснился Антон. Даже хуже: это было воспоминание, которое воплотилось в реальность сна, наполнив его новой жизнью. Он заходит в свой номер в отеле. Настроение — хуже некуда. Он устал и раздражён, по большей части, потому, что, судя по всему, вся эта поездка оказалась сплошным пшиком: Гелиос как был жлобом, так им и остался, обещание своё, по сути, не выполнил, и непонятно, зачем ему вообще понадобилась помощь, раз он всё равно… Мысль не успела закончиться, разбившись о до боли фантасмагорическую картинку: на ковре перед кроватью сидя спал Городецкий, обнимая большое алюминиевое садовое ведро, из которого едва виднелось горлышко бутылки шампанского. Завулон зажмурился, а потом снова открыл глаза. Нет, морок не пропал. Городецкий никуда не делся, разве что проснулся и теперь сонно щурился, глядя на него. — Привет, — хрипло сказал он, совершенно беззастенчиво зевнув во весь рот. — Антон? — только и смог выдавить из себя Завулон. Удивление было вполне объяснимо: Городецкий должен был находиться сейчас в Москве на своей драгоценной дозорной работе во благо Света. А не тут, в промозглом Эннисе, где даже весело покрашенные в разные цвета домики не могли развеять хмарь и холод этого островного ирландского захолустья, куда его занесла собственная абсурдная жадность и наивная вера в то, что некоторые люди меняются, будучи Иными, прожившими не одно тысячелетие. Ему ли было не знать? Сам ведь такой же. — О, привет. Наконец-то, я даже вздремнуть успел, пока тебя дождался, — сказал он и, отставив ведро, медленно встал, морщась от явно затекших конечностей. — Откуда это ведро? — тупо спросил Завулон первое, что пришло в голову. Антон рассмеялся и подошёл к нему. Обхватил ладонями его лицо, погладил большими пальцами щёки, а потом поцеловал. — Правда? Я преодолел почти три тысячи километров, не пользуясь магией, чтобы ты меня не засёк, внезапно появился тут, а тебя смутило только ведро? Артур почувствовал, как стала расслабляться натянутая внутри него пружина. Городецкий всегда странно действовал на него. — Ну, в твоём стиле свалиться мне на голову, как снег в июле. Но вот ведро — это какой-то новый штрих. Он провёл ладонью по всклоченным волосам Антона, с удовольствием отметив знакомую реакцию — тот неосознанно подался вперёд навстречу ласке, закрыв глаза. — Я, пока нашёл твой отель, шёл через улицу, на которой располагался садовый магазинчик. По дороге купил шампанское, и, увидев меня, хозяин предложил купить ведро для бутылки. А лёд положил в подарок. Как тут было устоять? Выгодная же сделка. Завулон расхохотался. В этом был весь Городецкий. Вот ему бы никогда никто не предложил купить садовое ведро для шампанского. Видимо, тут дело в особом выражении лица. Антон открыл глаза и, мягко улыбнувшись, прошептал: — Я соскучился. Вот и решил навестить. Мерлин его знает, сколько ещё понадобится времени, пока до тебя наконец дойдёт, что старый маразматик не отдаст тебе обещанный артефакт. — Да уж, ближний свет, — пробурчал Завулон, но не смог сдержать улыбки. Ему бы сейчас нужно было разозлиться на такую навязчивость, всё же у него командировка и стоило отдохнуть от вездесущего присутствия Светлого, но горячему чувству, захлестнувшему грудь, было наплевать. Это словно головная боль, которая колола висок в фоновом режиме уже несколько недель и вдруг легко исчезла, стоило принять волшебный допинг — растрёпанного и сонного Городецкого. Антон опустился на деревянный пол и потянул его на себя. И Завулон присел, наплевав на свои костюмные брюки, и позволил Антону стянуть с него пиджак и усадить его у себя между разведённых ног. Городецкий потёрся носом о его шею и коротко поцеловал затылок, потом одной рукой обхватил за талию, а другой потянулся к ведру, из которого выудил мокрую и почти заледеневшую бутылку. Артур не успел отреагировать, как Антон с громким хлопком открыл её и шампанское захлестало во все стороны пенящейся струей, обливая их и всё вокруг. Антон рассмеялся и опрокинул Завулона, громко и недовольно ругающегося, на спину на пол, а потом влил в него шампанское, перемежая с поцелуями, пока Завулон, наконец, не заткнулся. В глубине души он уже смирился с этим непотребством и с испорченной рубашкой, ведь сейчас главным был счастливый Городецкий, который потратил целый день, добираясь до него. Антон, целующий его так, словно и не прожили они вместе уже больше тридцати лет. Он закрыл глаза, и весь мир пропал, оставляя лишь пространство этой маленькой комнаты, одуряюще пахнущей шампанским и лакированным деревом. Да ещё пальцы Антона, потянувшего его за волосы, чтобы он откинул голову и позволил добраться до шеи. Этот странный, почти вампирский инстинкт и нездоровое влечение Светлого к его шее всегда безумно возбуждало. И дурман, который накрывал животным чувством собственничества, когда он ощущал крепкое и гибкое тело Антона. Непонятная надоба, с которой, несмотря на прожитые годы, он неустанно боролся — ведь нельзя было позволить Городецкому понять, какую он имеет над ним власть. Горячее тело прижимало его к гладким доскам, и этот контраст — холодного пола и пылающего тела, не дававшего ему замерзнуть, — кружил голову, и он не понимал, от шампанского или от всей этой ситуации. Сумерки за окном смешались с разбавляющей их с каждым мигом надвигающейся ночной тьмой, и этот двойственный свет заполнял комнату, вливаясь через большие окна, — он ведь так и не успел включить освещение. Этот миг странно переворачивал ему нутро, он резкими, голодными прикосновениями и поцелуями покрывал знакомое до последней чёрточки тело любовника, стонал и подавался навстречу… Запахи, касания, шёпот — всё смешалось в одуряющую реальность, и, даже когда он случайно задел рукой проклятое ведро, больно ударившись и заставив Антона рассмеяться, он всё равно понимал, насколько абсурдно и по-мальчишески был счастлив. И хотел запомнить этот миг навсегда. — Я рядом, Артур. Я всегда буду рядом, — прошептал Антон, и Завулон подумал, а понимал ли он, что обещал сейчас. Завулон резко проснулся. Сердце колотилось в груди, и пот стекал по спине, но постель казалась ледяной. После разрыва с Антоном он гнал от себя все эти сентиментальные воспоминания, потому что смысла смаковать их не было никакого. Конечно, поначалу они упорно возникали в сознании: всё же прожить полвека с партнёром и забыть об этом сразу было невозможно. Его страшно раздражало, что некоторые вещи были доведены до автоматизма силой привычки: он долго ещё очень тихо передвигался по утрам по квартире, ведь Антон в это время обычно приходил домой, когда задерживался у Гесера или, обучая молодняк, водил их на ночные патрули. (И зачем, спрашивается? Высший ведь маг! Вечный самоотверженный герой!) Его бесило, когда он неосознанно готовил две порции или так складывал вещи в гардеробе, что вторая его часть сиротливо пустовала, просто крича о том, что ей не хватает других вещей. Это было глупо и нелогично, ведь квартира была новой и Городецкий никогда не переступал её порог, а весь смысл его переезда был как раз в том, чтобы перестать напоминать подопытное животное русского биолога и наконец, вернуть себе свою прежнюю жизнь. Он долго и с недоумением смотрел по утрам на лежащую в его постели Аэлиту или на неё, стоящую на кухне и готовящую ему завтрак тогда, когда он позволял ей оставаться на ночь. Она не тащила в его квартиру свои вещи, прекрасно зная, как ценит он личное пространство, тем более, при таких поползновениях он быстро избавлялся от них. Время шло, и он всё реже стал рефлекторно искать в зеркале, кроме собственного отражения, маячившую позади него русую макушку. Он почти перестал называть своих любовников «Антонами» не только в постели, но и просто случайно задумавшись. Иногда воспоминания могли нахлынуть, но тогда в груди поднималась такая сжигающая в пепел душу, необъяснимая ярость на себя, что приходилось, бросив всё, немедленно решать эту проблему. Он либо звонил любовникам, либо пил, пока не успокаивался, ощутив расслабленность и накрывающую его мысль: «Глупость, глупость всё это». Белый флаг прежних отношений — это многотонный якорь на груди, превративший его в придаток Светлого. Стоит лишь вернуться к этому — и удушающая атмосфера снова превратит его в скучного, бесхребетного, покорного и прикрывающегося вечными компромиссами. Чтобы в ответ получить сухой эмоциональный паек, который бросал ему изредка Городецкий, вклинив между походами к родственникам, священной работой на благо Света и собственными привычками. Завулону не хотелось больше быть растворённым в этой обыденной реальности ложной семейственности, от которой, по сути, ничего не осталось. Но сейчас, по прошествии почти четырёх месяцев с момента, когда Городецкий ушёл в Сумрак; сейчас, впервые за долгое время, увидев этот проклятый сон, Завулон позволил себе снова вспомнить всё это и погрузиться так глубоко, что казалось, будто он вот-вот захлебнётся… Именно сейчас он осмелился признать истину, от которой прятался всё это время: ему нестерпимо, нелогично и отвратительно сильно хочется снова прикоснуться к знакомому горячему телу. Вспомнить это будоражащее ощущение, которое всегда сопутствовало любой форме общения с Городецким: когда будто взахлеб дышат друг другом их явные противоположности, тем не менее находя единый ритм.