Надя
Она больше не могла ждать, пусть и прекрасно понимала все риски: в случае, если её поймают, ей грозил бы Трибунал, который вполне мог закончиться Сумраком. Тем самым Сумраком, в котором сейчас пребывал её отец. Хуже всего была неизвестность. Никто не знал, что там. Страдал ли он или, наоборот, нашёл покой? Христиане, по крайней мере, верили в Рай и Ад. Благодаря Данте, существовали хоть какие-то прообразы того, что ожидает людей там, за гранью жизни. А что в Сумраке, не знал никто. И те тени, которые очень-очень редко встречались на нижних слоях, выглядели так, что ни о каком покое и речи не могло идти. А ещё жили те, кто участвовал в процедуре ревоплощения в качестве живого тела. Те, кто пережил это и умудрился не сойти с ума, но никогда не заговаривал об этом. Да, она помнила о том, что сказал ей Кеша, но больше ждать не могла, потому что, когда она говорила с Гесером на тему того, чтобы подтолкнуть события, тот отреагировал крайне негативно. Ну что ж, он бы не прожил столько, если бы не осторожничал. Но ей терять было нечего. Да, у неё была семья: любимый муж, дети, внуки, — но самым главным человеком в её жизни всё равно оставался отец. Она хорошо знала, что, когда в Москве происходили какие-то катаклизмы, они всегда вертелись возле папы. Он словно притягивал их. И об этом знала не она одна. Завулона это страшно раздражало, но и он не мог не замечать этот факт. Ведь Городецкий всегда улаживал все проблемы. Даже после разрыва, когда отец напоминал, скорее, тень от себя прежнего, он всё равно несколько раз участвовал в решении конфликтов. Надежда была Абсолютной Волшебницей, а Инквизиция, дабы изучить её потенциал, в своё время заставила её пройти обязательное специальное обучение, превратившее Надю в совершенное оружие. Она уже примерно лет тридцать не находилась на службе в Дозоре, поэтому пристальное внимание Инквизиции к её персоне немного ослабло. Конечно, она знала о тех двух «наблюдателях», которые до сих постоянно следили за её передвижениями, однако, при желании, она смогла от них избавиться. Создала достаточно качественный фантом и снабдила его своими амулетами, при этом закрывшись так, что в ней никто не опознал бы Иную. Обычный человек. Молодой парень, вероятно, студент какого-нибудь творческого вуза. Сегодня у Надежды Толковой был выходной. Она вышла из своей квартиры и направилась по магазинам, а затем заехала за внучкой и прогулялась с той до ВДНХ. А через полчаса после того, как Надежда вышла из квартиры, из подъезда Надиного дома показался молодой человек совершенно невзрачной наружности. На нём была несколько великоватая ему серая весенняя куртка и мешковатые джинсы. Этот парень спустился в метро и доехал до станции Орехово, а потом прошёлся через парк до Царицыно. Погода стояла хорошая, и люди весело журчащими и смеющимися стайками прогуливались по прекрасному музею-заповеднику. Молодой человек дошёл до парка — ровно до той его части, куда можно было зайти человеку, ведь дальше на холме, за капищем, стояла сильная магическая защита и четверо Инквизиторов, охранявших свой схрон. Силой от этого всего разило так, что ни один Иной даже по ошибке туда бы не забрёл случайно. Инквизиторские заклинания — самые сильные. А когда к ним подходишь с творческой и неуёмной энергией, снабжённой безграничной Силой, распознать, предупредить или защититься невозможно. Поэтому охрана мгновенно засыпает, ещё до того, как срабатывают защитные амулеты, которые быстро обезвреживает неказистый молодой человек. А потом он снимает слепок ауры с одного из Инквизиторов и вплетает её в свою, тем самым создав временный магический слой поверх «человеческой маски». Это позволяет совершенно спокойно пройти внутрь, ведь на охранников-Инквизиторов мощнейшая и многоуровневая магическая защита не действует и, в случае нападения на схрон, те могут забаррикадироваться в нём для защиты от магии, выходящей даже за категории Силы. Инквизиция — очень архаичное сообщество, и абсолютная уверенность в магии лишила их преимуществ современных средств защиты: ни камер, ни специальных замков на схроне нет, потому что ни один человек не смог бы пройти через щиты. «Око мага» же записало лишь непонятную и едва различимую ауру живого существа, опознать которую потом не сможет ни один из аналитиков ни местного, ни европейского Бюро. Молодой человек открыл рюкзак, который принёс с собой, и сложил в него шесть уникальных амулетов, напоминающих древние находки археологов: миниатюрный, надколотый с одной стороны кувшинчик; круглый и потемневший от времени медный узорчатый полукруг, очевидно некогда служивший брошью, скреплявшей мужской плащ; костяная фигурка дракона; сверкающие чётки из «тигрового глаза»; железная перчатка и самое примечательное — небольшой, но весьма впечатляющий кинжал с изогнутым, волнообразным лезвием и серебряной рукоятью. Едва все эти ценности оказались в рюкзаке, на него немедленно было наложено заклинание, которое запечатало таившуюся в них Силу, словно чай в термосе. Когда парень покинул залитый солнцем лес сего заповедного капища, оказалось, что вся вылазка не заняла и часа. Ещё оставалось время заглянуть в «Il Patio» на кофе и пиццу «Мексикано», которую некогда любил заказывать Антон Городецкий. ***Все сладкие сны созданы из этого — Кто я такая, чтобы не соглашаться? Я хочу использовать тебя, злоупотребить тобой, Хочу узнать, что внутри. Двигайся вперёд. Emily Browning — «Sweet Dreams»
Вокруг стоит абсолютная тишина. С тех пор как дети выросли и разъехались, квартира наполнялась только их с Кешей звуками совместной жизни: дыханием, шагами, голосами и таким редким в последнее время смехом. Её муж уже спит, повернувшись к ней спиной и сжавшись в какой-то нервный комок — он даже во сне перестал расслабляться. Этого больше нельзя было терпеть. Амулет в её руках прохладный и гладкий. Он сейчас далеко от своего хозяина, поэтому не выделяет ни капли тепла. Она знает, что поступает плохо. Но что поделать, влияние Тёмного, который десятилетиями был её отчимом, не могло пройти бесследно. Тем более, она понимает: то, что ей сейчас придётся сделать, на самом деле является благом. Как ложь во спасение. Как меньшее из зол. Как жертва во имя общего блага. Тем более, она уверена: как бы то ни было, Завулон любил её отца. Она не понимает, что произошло между ними или перевернулось в голове Артура, но появление того на фальшивой могиле папы подкрепило её уверенность. Она просто хочет вернуть их прежнюю, счастливую жизнь. Она рассеянно поглаживает витую цепочку, на которой висит костяной медальон. Эта вещица содержит в себе Силу и частицу ауры Великого Тёмного. Она должна защищать более слабых Иных от его воздействия, но при этом является и грозным оружием против него самого, ведь она его часть, отличный инструмент воздействия и манипуляции. Владельцы защитных амулетов не задумываются об этом по той простой причине, что даются эти маленькие бомбы априори слабым противникам, которые при всём желании не смогли бы воспользоваться ими. Кроме того, обычно амулеты возвращаются владельцам сразу по окончании совместных операций. Но не в этом случае. Этот амулет стал талисманом. Даром. Символом доверия и любви. Надя горько улыбается и закрывает глаза. За полвека она очень хорошо изучила своего отчима. И, несмотря на то, что тот долгое время не воспринимал её всерьёз, не видел её мудрости и наблюдательности, присущих каждой женщине в той или иной степени, замечая только её безграничную Силу, она внимательно наблюдала и делала выводы. Тем более, ей было на что посмотреть. Надежде в жизни при её работе — как в Дозоре, так и в больнице — встречались люди с различной степенью самоконтроля. Завулон являлся тем, кого нынче называли «контрол-фрик». Оно и понятно, ведь, будучи главой Дневного Дозора огромного мегаполиса и, априори, всей России, он подчинил свою жизнь чрезмерному и абсолютному контролю, загнал себя в максимально узкие рамки, он закрыт от окружающих и, по сути, боится жить, выбрав для себя вариант отстранения от эмоциональных событий, которые имели наглость вклиниваться в его жизнь. Поэтому Надя понимала, какую ломку претерпевал он ежедневно, живя с её отцом, который являлся совершенной его противоположностью: Антон Городецкий был практически лишён сдержанности, открыт миру и всегда готов ко всему новому. Он с лёгкостью погружался в окружающие события, поэтому и имел удивительный дар мимикрировать, тем самым выявляя решения самых необычных проблем и ситуаций. Конечно, он по натуре был анархистом, презирал дисциплину и правила, в чём бы они ни выражались — от строгого дресс-кода до общепринятых логических решений. Разумеется, он неукоснительно чтил Договор, который, вероятно, был единственной догмой, которую он принимал. Поэтому Надя с самого детства наблюдала ежедневное чудо: совместную жизнь таких диаметрально противоположных личностей, как кажущийся почти безжизненным и отвергавшим всякое сближение Завулон и её отец — словно выплёскивающийся наружу и открыто выражающий свои желания и эмоции. С годами, конечно, папа под влиянием Артура изменился, а вот Завулон, несмотря на свою очевидную любовь к партнёру, всё же неустанно боролся — иногда явно, иногда более скрытно. Надя не понимала, чего именно тот боялся, но мало ли, какие скелеты хранились в его шкафу глубиной в пару тысячелетий. От жара её ладоней костяной медальон слегка потеплел, словно ощутил, что она думает о его владельце. Она закрывает глаза и словно воочию видит Завулона таким, как привыкла: он наверняка сейчас готовится ко сну, степенно и методично следуя привычной рутине. Или же лежит в постели в своей тёмной шёлковой пижаме. Сколько ему понадобилось сил, чтобы вырвать из этого устоявшегося за десятилетия порядка её отца, лежащего под боком? Чистящего зубы или бреющегося, при этом одной рукой время от времени рассеянно поглаживающего его по спине? Она несколько раз заставала эту картину и прекрасно понимала, что в их случае это являлось привычным и обыденным. Что могло заставить его отвергнуть всё это и снова закостенеть в своём многовековом одиночестве? Надя видит в окне отражение кровати, в которой спит её муж. Спит беспокойно, словно боится отгородиться от реальности и расслабиться даже в законной свободе сна. Состоянии, при котором возможно всё: например, снова вспомнить и пережить самые счастливые свои воспоминания. Костяной медальон потеплел ещё сильнее. А может, ей просто так кажется. Последние сомнения оставили её: это необходимо сделать. Просто напомнить. Её отцу пора вернуться к ним. «Сладких снов, Завулон», — думает она, и медальон, словно головешка, вытащенная из костра, начинает пылать в ладони, прожигая её насквозь.Гесер
— Оля, ты помнишь тот момент, когда мы решили с помощью Фуарана сделать нашего сына Иным? Он и сам не понимает, отчего именно сейчас вспомнил об этом. Вероятно, хотелось понять, на что можно пойти, когда речь идёт о ком-то очень важном для тебя. Тогда во главе угла стояла сходящая с ума любимая женщина, которая вряд ли смогла бы пережить смерть ещё одного их ребёнка. Даже несмотря на то, что этот ребёнок уже выглядел старше своих родителей. Он знал, чем для них может обернуться этот открытый ящик Пандоры — книга Фуаран. И Гесер почти угадал: на яркое сияние всегда слетается мошкара. Инквизиция, Тёмные, начиная от обычного, казалось бы, неказистого вампира и заканчивая главой Дневного Дозора. Но он смотрел в стареющее лицо своего ребёнка, так сильно похожего на него, и понимал: никакая цена не может стать слишком высокой. А сейчас эту же решимость он видел на лице Абсолютной Светлой. И масштаб кошмара, который обрушится на них, если это заметит Инквизиция, будет похлеще его детских игр с Фуараном или любой другой операции. В комнате так тихо, что ему кажется, что Оля не станет ему отвечать, притворившись спящей. Так ведь было бы легче. Он и сам думает, что этот разговор — плохая идея. Стоит ли втягивать в это ещё и её? Но вот Ольга переворачивается на бок и смотрит на него. Внимательно и пытливо. — Конечно, Боря. Но, как я понимаю, ты не просто так решил вернуться к этому? — Ты права. Она молчит некоторое время, а потом, вздохнув, негромко говорит: — Ты ведь знаешь, что при должной мотивации даже самые светлые идеалы застилаются, а поступки складываются из сиюминутных убеждений. Это не всегда неправильно, но однозначно рискованно. Гесер понимает, что его мудрая женщина уже сообразила, отчего он задал ей этот вопрос. О чём он думает и чего страшится. Но есть вещи, которые просто нельзя произносить вслух. И вовсе не потому, что у стен их спальни вполне есть десяток-другой посторонних «ушей». Произнести — значит признать. И потом, в случае чего, невозможно будет откреститься от последствий даже перед самим собой. Он помнил, как Надя пришла к нему и недвусмысленно требовала поторопить события. И даже то, что он всё же ввязался в эту долгоиграющую интригу, положив ей начало на Трибунале Завулона, нисколько не успокоило её. В свете недавней информации, которую сообщил ему Иннокентий, он не мог позволить себе увязнуть глубже. А вот Надя могла. И когда он проанализировал всё в той странной истории с кражей инквизиторских артефактов, то понял, чьих рук это дело. Только вот не знал, как достучаться до Нади. Да ещё так, чтобы об этом не прознала Инквизиция, потому что иначе Надя наверняка присоединится к отцу в Сумраке. Ольга кладёт руку ему на грудь и успокаивающе поглаживает. — Боря, ты прекрасно знаешь, что мы — не всесильны. Можно подкорректировать линии вероятностей, но нельзя изменить Судьбу. И наше очередное фиаско с Мелом это подтвердило: подстраховаться можно и обложиться соломкой на километр вперёд тоже. Только вот это вовсе не означает, что упадём мы именно на неё. Мы получили Абсолютную Светлую, но непредсказуемость и абсолютная бесчувственность Завулона, с лёгкостью пожертвовавшего личными чувствами, всё равно лишила нас Мессии. Гесер раздражённо фыркает, но тем не менее опускает руку на ладонь жены. — Эта же бесчувственность и непредсказуемость лишили нас и Городецкого. И вполне вероятно, могут лишить и Надежды. — Значит, так тому и быть. Ты сколько угодно можешь дать советов, но судьбоносность событий тебе не переломить. Никому, на самом деле. Делай то, на что ты готов. Жертвуй тем, потеря чего не лишит тебя смысла существования. Гесер невесело смеётся. Он проводит ладонью по волосам Ольги и задумчиво произносит: — Да, изменить суть невозможно. Я инициировал Антона, и он стал Светлым. Вот только этого света не хватило, чтобы перекрыть Тьму внутри него, которая связала его с Завулоном. Я инициировал тебя ко Свету, но твои высказывания и мысли, как и поступки, никогда не дадут мне забыть, кем ты должна была стать. Ольга усмехается, но ничего не говорит. *** На детской площадке, как всегда, шумно и суетно. Дети верещат от восторга, гоняясь друг за другом. Таких вот жизнерадостных живчиков гораздо больше, чем задумчивых одиночек, громоздящих песочные башни. Гесеру не нужно слишком приглядываться, чтобы увидеть, какое будущее ожидает, к примеру, этого вихрастого и розовощёкого мальчишку, носящегося за товарищем и размахивающего палкой. Он вырастет хорошим парнем, женится, а потом его жену и двоих детей-погодков размажет по асфальту тротуара пьяный водитель, которого занесёт на повороте. Он будет идти всего на десять шагов быстрее их, неся в обоих руках пакеты, полные продуктов, и, когда машина завизжит тормозами, он обернётся и всё увидит. И запомнит только этот визг тормозов, потому что ни жена, ни дети не успеют даже вскрикнуть. А потом он станет пить до тех пор, пока не опустится вконец. До пьяных скандалов и избивания собственной матери, которая, заливаясь слезами, попытается его вытащить из запоя. Он уснёт пьяный на унитазе со спущенными штанами и непотушенной сигаретой в зубах, которая выпадет из расслабившихся губ и станет причиной пожара. Он сгорит, и его похоронят рядом с его семьёй, а его мать будет ходить к нему на могилу каждый день и до конца своей жизни молиться за упокой его души в церкви. Гесер резко встряхивает головой и, пытаясь прийти в себя, натыкается взглядом на сияющую ямочками счастливую рожицу маленькой Веры. Увидев его, она поднимает ладошку и задорно машет ему, и он пытается не сканировать её будущее, пытается… — Что, Гесер? — голос Нади спокоен, и он опускается на Гесера, прохладный, но умиротворённый. И хотя Гесер понимает цену этому спокойствию, сейчас он рад ему. Даже такому. — Я понимаю, что ты чувствуешь, Надя. И знаю, как… сильно ты хочешь его вернуть. Но прошу тебя, верни всё… как было. Потому что когда придёт время, я не смогу объяснить ему, как проморгал твоё развоплощение. Ты не понимаешь, какую опасную игру затеяла. — У медведя во бору грибы, ягоды беру. А медведь сидит, и на нас рычит! — звонко кричат дети, а потом светловолосая девочка начинает рычать и бегать за улепётывающими от неё товарищами по игре. Надя улыбается, но в глазах у неё жёсткая решимость. — Когда придёт время, они понадобятся. Всё моё лукошко ягод и грибов. Как же иначе достать такую колоссальную энергию для ревоплощения? — А как ты это собираешься объяснять Инквизиции? Надя, ты — Абсолютная, но не забывай, что сама Сила — не абсолют. В Инквизиции маги, которые старше и мудрее тебя в тысячи раз. И они не спустят этого. Пожалуйста, подумай о… — Достаточно, Борис Игнатьевич. Я вас услышала. В нашей большой светлой семье лучше держаться особняком. В случае, если падёт одна деталька, она не потащит за собой всё домино… Да, моя хорошая? — последнюю фразу Надя почти пропевает, ловя бегущую к ней в объятия внучку, которая обхватывает ручонками её талию и зарывается лицом в живот, весело смеясь. В горле Гесера першит. Он тяжело сглатывает. Вера поворачивается и сияющими глазами смотрит на него. — Меня не поймау медьведь, не поймау! — гордо говорит она. Надя целует её в макушку. — Конечно, не поймал, любимка. Тебя никто не поймает. Такие знакомые глаза Антона Городецкого довольно блестят на лице маленькой Веры.Завулон
Шепчешь ли имя спасителя в снах В час, когда нужда наказывает строго. Привкус вины чувствуешь на губах, Разве он жадность не напоминает немного? Интриги, недомолвки и воля злая, Не можешь ты остаться в стороне. Но рука убийцы кинжалом пронзает Сердце, и крови не видно на алом плаще. Пусть дождь наполнится тобой, Я так долго жаждал твоей любви, так долго ждал, Танцуя под небом похоти злой… Без тебя моя жизнь лишь тлена карнавал…* Poets of the fall — «Carnival of rust»
Всего лишь раз позволить себя слабость. Всего на миг потерять контроль. Но это — иллюзия. Он снова и снова делал одну и ту же ошибку. Потому что когда расслабляешься даже на миг, потом уже невозможно вновь взять себя в руки. Джинн из бутылки выпущен, а затолкать обратно эфемерный дух невозможно, что бы там ни утверждали люди в своих сказках. Так уже было однажды. С одного, самого первого послабления. Гесер может сколько угодно брызгать слюнями в своей пламенной речи о его эгоизме, идиотизме и потакании собственным желаниям. Но правда была в том, что Завулон очень долго противился сближению с Городецким. Конечно, он хотел его. Хотел едва ли не с первой встречи. Пристально следил за этим Светлым, явно таящим в себе Тёмную сущность, и не мог не восхищаться всему тому, что творил странный и абсолютно одиозный выкормыш Гесера. Завулон завидовал. Бешено и отчаянно. Как Богорису удалось обнаружить Антона раньше него? Он снова и снова думал обо всём, что можно было бы сделать, если бы он нашёл Городецкого первым и инициировал. Потому что чувствовал в нём Тьму. Знал, каким Великим Тёмным мог бы сделать его, несмотря на всю эту детскую веру в высшую справедливость и Свет, которыми бредил Антон. Он был ходячим воплощением дуализма сил. А максимализм легко лечится временем. Главное основа, ядро были неизменны. И он жаждал добраться до сердцевины. Коснуться её. Увидеть в этих светлых глазах восхищение, страсть, единомыслие. Разумеется, вся эта буря чувств должна была в итоге сформироваться в сумасшедшее сексуальное желание. Завулон знал, что Антон предпочитал женщин. И его никогда не касались руки мужчины. Он хотел стать первым. Единственным. Покрыть его своими метками, заявить права, чтобы никто: ни Гесер, ни эта Светлая ведьма, ни даже Тигр — не могли претендовать на него ни в каком смысле. Конечно, он понимал риски. Но ведь это был просто секс, не так ли? Речь совсем не шла о большом светлом чувстве и том, что бывает «в богатстве и бедности, здравии и болезни»? Если оскомину сбить, плод не будет казаться столь райским. Остаётся просто собственное воображение, наделяющее желанный объект сверхъестественным флёром. А потом так вовремя снова пожаловало Зеркало. Светлые слишком расплодились, и Тьма уступала настолько, что Сумрак не мог не отреагировать на это. И Завулон не смог упустить эту возможность: вычислил Зеркало и заманил Светлану в ловушку. Потому что она была слишком сильной, чтобы не угрожать Тьме. А ещё Городецкий должен был принадлежать ему. Всё получилось так, как должно было. И Артур постарался сделать всё, чтобы никто и никогда не узнал об истинных обстоятельствах смерти Светланы Городецкой. Но какую глубокую яму он тем самым вырыл себе, Завулон понял, лишь когда пришёл к Антону в квартиру. Пришёл, потому что почувствовал через свой амулет, который, оказывается, так и не снимал Городецкий, что тот думал о нём. Он зашел в развороченную квартиру и обнаружил сидящего в кресле Антона. Тот опустил голову и обхватил её руками. Вокруг стоял крепкий запах дешёвого алкоголя. — Чья это вина, Артур, — твоя или моя? — горько спросил он. — Слишком мало Тьмы или слишком много Света? Мало любви или много равнодушия? Он не мог в тот момент контролировать себя. Решил позволить себе всего один миг слабости. Завулон и сам не понял, как оказался так близко от Антона. Не понял, когда тот успел вцепиться в его пиджак и вжаться лицом ему в живот. Не осознал, когда сам опустил руки и зарылся ему в волосы, а потом принялся рассеянно поглаживать, закрыв глаза. Когда принялся утешать Городецкого, жену которого фактически убил. Всего один момент слабости. Короткий миг. Но тогда он осознал, что, возможно, дело может быть не только в сексе. Потому отступил. Но потом, в ту предновогоднюю ночь, когда он методично напивался в своей квартире, совершенно точно понимая, что больше не может терпеть, ему понадобился ещё один миг. Когда можно будет выплюнуть удила, ослабить узду и отбросить собственные вожжи, которыми сковал себя. Секс с Городецким. Пара ночей — и плод утратит свежесть. Потеряет этот притягательный и таинственный свет. Но так не хотелось брать на себя эту ответственность. Ему нужно было подстраховаться, и он предложил выбор Антону. Ты же… понимаешь, Городецкий? Ты осознаёшь, куда и зачем ты едешь?.. И тот всё решил. Сам выбрал. Приехал ночью к нему на какой-то ужасной, раздолбанной машине. Это миг слабости вытолкал его из тепла квартиры на мороз и вынудил ожидать Антона, совершенно не ощущая холода. Не ощущая ничего, кроме жгучей жажды, первобытного желания прижать, покорить и заполнить собою. Это он - один-единственный миг - заставил целовать его на снегопаде, потому что не было мочи терпеть до квартиры. Надо было коснуться пухлых губ, которые мерещились ему во сне и наяву, осознать, что в этот раз это реальность, а потом воплотить это в одном-единственном слове, которое поставит точку в длинной строке метаний, озвучит итог, провозгласит очевидное для его затуманенного алкоголем мозга: — Пришёл… Городецкий не понимал, что уже стал принадлежать ему. С того момента, как позволил увидеть его слабость, его боль, его ярость. Когда тогда, в его квартире, дал втянуть в себя эти эмоции, почувствовать их горький, но такой насыщенный вкус. И когда потом Антон стонал под ним, позволяя воплотить все эти безумные фантазии, покрыть его тело своими метками, ощущая, словно так и должно было быть всегда, идеально подойдя ему, сочетаясь с ним, принадлежа ему… Это захлестнуло его так сильно, что казалось почти слишком, почти чересчур. Отчего так? Успел ли он забыть, каково это - заниматься сексом со Светлым партнёром? Поэтому ощущения были настолько яркими? Или же… это просто Антон?.. Он мечется сейчас по своему кабинету, проклиная собственную глупость. Позволил себе вчера раскиснуть и под воздействием сна снова погрузиться в воспоминания. А теперь не знает, как заткнуть этот фонтан, захлёстывающий его под давлением в несколько атмосфер. Чёртов дедзансин, который превратил его мозги в фарш, а потом ещё и это, и вот он не может успокоиться. Лихорадочное состояние не даёт ни сидеть, ни стоять, ни работать. Это напоминает те первые дни после окончательного разрыва, когда Антон взбаламутил его своей выходкой и снова заполнил все мысли. Когда он, чтобы выбросить из головы эту ерунду, закатил оргию, желая среди множества обнимающих и целующих его тел затерять воспоминание об одном, том, что корчилось под ним на ковре их бывшей спальни и дарило ему не только физическое, но и ментальное наслаждение, питая своими эмоциями. Отчаянием, болью, страстью, решимостью, безоглядностью. И это ему почти удалось. Сексу не хватало эмоций, но он с лёгкостью продуцировал их при помощи широкого спектра различных наркотиков. Он уже и забыл, какое наслаждение те могут приносить, какую восхитительную реальность творить. Он был Иным, потому привыкание ему не грозило, а значит, можно было не сдерживать себя. К Хрейдмару все рамки и запреты! Пора вдохнуть полной грудью и вспомнить, кем он являлся. Но Антон со своей привычкой переворачивать с ног на голову все ситуации, посылавший к чёртовой матери все планы, не дал о себе забыть, когда сам лично порвал целую стаю оборотней, угнездившихся на свалке. Городецкий, пылающий жгучей ненавистью, страстью и Силой, покрытый кровью и пожирающий его взглядом… Он не ушел в тень. Ставший жёстче, бескомпромисснее и словно бы сильнее, он будто воплотился в ту его мечту, того Тёмного Антона, которым Завулон мог бы его сделать. Они снова работали вместе, и он не в силах был сдержать заинтересованные взгляды. Городецкий, словно магнит, притягивал его, и даже мысль о том, каким фарсом может обернуться их гипотетическое воссоединение, почти не волновала его… А потом Антон снова пропал куда-то. Удалился от Дозора, а может, намеренно избегал его. Вероятно, это было к лучшему, но всё же, когда вдруг они случайно столкнулись в последний раз и Артур увидел его... Он оказался не готов к такому Антону — безразличному, выжатому и... будто полупрозрачному. Равнодушный взгляд словно бы прошёл сквозь него. Антон никогда прежде не смотрел так безлико. И захотелось сбежать, спрятаться от этого. Он знал, что обычно такое чувство испытывают люди, когда проезжают мимо кладбищ — некая смесь суеверного ужаса и нежелания встретиться с теми, кого оно уже коснулось: родственниками и близкими, закутанными в чёрную дерюгу собственного горя. Странно, но мысль, что он имеет к этому Антону хоть какое-то отношение, даже не промелькнула. Неприятный укол сожаления — да. Но этот Городецкий был абсолютно чужим и незнакомым. А потом он ушёл в Сумрак. И было кладбище, и Надина месть. Он, всё ещё находясь в шоке, совершенно по-глупому открылся, а та не упустила момента. Всё же в какой-то мере он не мог не восхищаться ею. Вырастил, выпестовал. От зудящей внутри тревоги, казалось, вибрирует всё тело. Он мерит шагами кабинет, бессмысленно пялится в окно и не реагирует на внешние раздражители в лице подчинённых, с тревогой что-то говорящих ему. Всё слилось в единый тягучий шум, и в голове будто бьётся одна мысль, отвлекая его и раздражая. Залитый солнцем, подтаявший от снега городской пейзаж намекает ему на что-то... — ...по схрону пока ничего, но, кажется, Раум из штанов выпрыгивает, чтобы узнать хоть что-то... А ещё мы отправили наряд в Щипковский переулок. Там, кажется, засекли Светлую, ратующую за рождаемость. Как-то сильно вдруг стали женщины после её приёма отказываться от абортов... Э-э-э... Шеф? Юрий замолкает, поняв, что Завулон его совсем не слушает и внимательно глядит в окно. — Этот журавль летает перед нашим окном уже двадцать минут, — ровным голосом произносит Артур. Заместитель запинается и удивлённо смотрит на него. — Что? — Ты видишь журавля? Юрий смотрит в окно и действительно видит летающую в небе птицу. — Да, вижу. — Как ты думаешь, что он тут делает? — спрашивает Завулон. — Так конец апреля же. Птицы возвращаются с зимовки... Конец апреля. Уже конец апреля... И так солнечно, и журавль в небе над центром Москвы. — Какое сегодня число? — внезапно спрашивает он и едва слышит ответ, потому что знает. День рождения Антона. Городецкий всё равно слишком тяготел к человеческому и, несмотря на возраст, продолжал праздновать свой и его дни рождения, как и другие события. День рождения дочери, Новый Год, годовщины... Завулон закрывает глаза, но образ летящего в небе журавля словно приклеился. Когда-то давно, ещё учась в школе, Надя увлеклась оригами и заполнила всю комнату бумажными журавликами, которые потом летали по квартире, потому что она их «случайно» оживила. Так всегда бывает, когда ребёнок учится справляться со своей Силой. — Шеф? — зовёт Юрий. Завулон поворачивается и смотрит на него. — Мне нужно уехать. Контролируй ситуацию со Светлой. Он резко выходит из кабинета. *** Он стоит во дворе, где не был больше года, и смотрит на окна своей бывшей квартиры. Он знал, что Антон съехал отсюда куда-то, но даже после этого не приезжал. Слишком много было воспоминаний. Увязнуть в них, словно муха в сиропе, абсолютно не хотелось. Но теперь думать об этом слишком поздно. Снявши голову, по волосам не плачут. Русские любят кровавые и тоскливые поговорки, а если прожить среди них столько, сколько он, эти страшные сказки и присказки становятся почти родными. Он поднимается наверх и открывает дверь. Дыхание перехватывает от того, что обрушивается на него. Это напоминает Надину выходку на кладбище, только ещё насыщеннее, откровеннее и страшнее. Городецкий разнёс квартиру, постаравшись едва ли не до остова разворотить упорядоченный быт их прежней совместной жизни. Больше всех пострадали кухня и спальня, где на стене растеклось огромное кроваво-красное пятно. Образы, втиснутые Надеждой ему в голову, словно фантомы, ожили и набросились на него, впившись в разум: «Окровавленное лицо, в которое попали осколки от бутылки, полетевшей в стену; застывшая маска "со мной всё в порядке", а потом и самое последнее — высушенное от горя лицо, напоминающее посмертный глиняный оттиск». «Немного сонное и счастливое лицо, и подёрнутые заревом возбуждения глаза: — Прикармливаешь? — смеётся Антон, обхватывая губами его палец». «Измученное, некрасивое из-за переполняющих его противоречивых эмоций лицо, жутковато меняющее выражение, как у восковых кукол, которых опалило пламя. Он шумно выдыхает и касается пересохшим ртом его груди, спускаясь к животу, не смея взглянуть ему в лицо. — Артур, Артур...». Миллионы различных разорванных лоскутов воспоминаний, лиц и выражений, от которых он стремился сбежать всё это время... Адское горнило жгучих эмоций, опаляющих кожу, и так хочется содрать их с себя, стереть, избавиться. Он выбегает из спальни и, наступив на что-то, ощущает, как уходит из-под ног земля. Он падает на пол и ошеломлённо пялится на раздавленный пластиковый квадратик: шотландец с волынкой, фонтан и замок позади них. Жуткая безвкусица и смешение цветов — неестественно-красный килт и юбка волынщика, зелёная трава и ядовито-синее небо, которого никогда не видела ещё более облачная, чем Англия, Шотландия. «Если не затруднит, привези мне из Эдинбурга в подарок какой-нибудь магнитик на холодильник». Жар становится невыносимым. Его трясёт. Гул в голове нарастает. Он почти не соображает, когда откуда-то вдруг появляются до боли знакомые глаза — плод ли это его почти спятившего воображения? Он чувствует, как чьи-то руки стягивают с него пиджак, а потом прижимают его к себе... — Артур, Артур... Вставай... Идём... — слышит он тихий успокаивающий шёпот. Ей нельзя доверять, она опять пришла отомстить ему, протащить его через ещё более глубокие кратеры ада... Это словно оказаться внутри воронки Инферно, ведь не зря же её так назвали... Но он поддаётся. Безумно и нелогично вцепляется в эту маленькую фигурку, знакомую до последней черты... Он гладил и взъерошивал эти светлые волосы множество раз... Обнимал её, танцевал с ней... Разговаривал, смеялся, ругался... Завулон не понимает, когда они оказались в ванной. Надя затаскивает его под душ и на полную мощность пускает воду. Она холодная, но кожа горит сильнее и внутренний жар не унимается. Странное онемение всего его существа не проходит, и настойчиво бьётся в ушах голос: — Артур! Дыши! Этот голос, словно Пресс, продавливает его защиту, и он не может противиться ей. Она прижимает его к себе и, кажется, плачет... Вода льётся на них, он дёргается в её объятиях, как выброшенная на берег рыба, то ли пытаясь оттолкнуть её, то ли наоборот. Он задыхается — вода попала в глотку и оцарапала горло. Наконец, Завулон отталкивает Надю и медленно опускается на пол, ощущая под скрюченными пальцами гладкость тёмной плитки. Вода всё льётся, льётся и льётся... Он слышит сквозь неё своё частое и сбитое дыхание и тихие всхлипы бывшей падчерицы. Завулон открывает глаза и видит, как та опускается на колени и подползлает к нему. На ней такая же, как у него, белая рубашка и тёмные брюки, и он отстранённо думает, что сейчас, вероятно, они странно напоминают друг друга, при этом являясь совершенными антиподами. Она обхватывает ладонями его лицо и смотрит ему в глаза. — Мне не хватает его, Артур. Мне так не хватает его... А сегодня... Сегодня ведь его день рождения, помнишь?.. Вспомни, вспомни... И метавшаяся в голове мысль словно замирает, позволяя рассмотреть себя. Эта скука, что пожирала их последние месяцы перед разрывом. Скука, которую он придумал для себя, чтобы закрыться от Городецкого, который приручил его, подчинил себе. Всего одно-единственное послабление обернулось полувековой связью. Он видел, как менялся Антон, и знал, чем это могло обернуться для него. Для них. Он не хотел второго Мерлина. Ни одному из них не простили бы этого. Антон отстранился, и как же легко было принять это затишье, эту отстранённость, как предлог. Но только стоило ли оно того? Превентивные меры часто спасали ему жизнь, но никогда ещё ошибка не была столь горькой. — Лейся потоком под невидимым оком... — шепчет Надя, и жар понемногу отступает. Онемение проходит, и он чувствует, как сильно сотрясает его дрожь. Колдует маленькая ведьма, но, пока это приносит ему облегчение, он готов позволить ей это. Губы Нади посинели, едва не сравнявшись по цвету с глазами. Такими же, как у её отца. Он протягивает руку и накрывает их ладонью, почувствовав слабое покалывание влажных от воды ресниц. Надя не двигается и ничего не говорит. Завулон опускает руку, разлепляет онемевшие губы и хрипло произносит: — Я верну его, Надя. Обещаю. Тьма, будь мне свидетелем. На ладони появяется тёмный лепесток. Надя судорожно всхлипывает и начинает рыдать. Он кожей ощущает её облегчение. Он встаёт и, дрожа всем телом, открывает стеклянную дверь душевой. Выходя из ванной, он отстранённо думает, уж не привиделся ли ему маленький глиняный кувшинчик, который сжимала в руках Надя. Он разворачивается, но, когда смотрит на неё, всё ещё сидящую на тёмном полу душевой, то видит лишь, что та плачет, закрыв лицо руками. Кувшинчика нет. Значит, привиделось.